Жена самурая

Галя промокнула вмиг заслезившиеся глаза уголком фартука, сунулась в духовку – вроде как пирожки посмотреть, передвинула что-то на рабочей поверхности:

– Эвон как… а все говорят «кровь, кровь»… вот ты не кровь никакая, а лучше родной ему.

– А, ты вон о чем… – Я указала глазами на замершую у стола Соню.

Галя спохватилась:

– Да, что это я… кошелка старая, раскудахталась…

– Баба Галя, кошелка – это такая сумка для продуктов, мне папа сказал, – наставительно произнесла моя дочь с серьезным видом. – Значит, она не может кудахтать. А ты – женщина, а не сумка. Вот.

Мы снова рассмеялись, с облегчением констатировав, что неприятный момент позади.

Я не говорила Соне, что мой отец – вовсе не родной мне. Так решил Акела, хотя я собиралась сразу об этом рассказать, думая, что так девочке будет легче принять тот факт, что и она – приемная. Но Саша решил, что всему свое время, да и Соня очень быстро забыла, что не всегда жила в нашем доме, и считала нас своими родителями. Отцом она отчаянно гордилась, рассказывала о нем в детском саду такие сказки, что воспитательница руками разводила, а про мою работу говорила только самым близким подружкам по секрету – «моя мама знает, как люди внутри устроены и из чего сделаны». Никому в голову не приходило, что девочка взята нами из детского дома всего два года назад.

В кухню спустился отец, и Соня мгновенно повисла на нем. Я же отметила, что его глаза как-то влажно поблескивают, а мой телефон он сжимает в руке.

– Поговорил? – невинным тоном осведомилась я.

– Да. Спасибо, Саня, – вывернул папа, протягивая мне телефон.

– Ну, как там Бесо?

– Нормально. Младшая дочь к нему переехала, зять погиб.

Это я знала, но все-таки сделала вид, что удивилась.

– Но теперь хотя бы Бесо не будет так одиноко – все-таки трое внуков, да?

– Внуки – это хорошо, – подхватив Соню на руки, изрек папа. – Да, Сонюшка?

– Да, деда! – с комичной серьезностью подтвердила она, снова вызвав у нас приступ веселья.

Ольга

Не давала покоя мысль, посетившая ее во время осмотра трупа. Ольге вдруг пришло в голову, что таким поставленным ударом мог обладать человек, владеющий техникой боя на мечах. «Надо же, – подумала она тогда, глядя, как Нарбус перечитывает протокол. – Прямо самурай какой-то работал или казак… Самурай?! А что – это ведь тоже мысль! Сейчас много народа на Японии сдвинуто – вон, суши-бары кругом, рестораны… Опять же – столько школ восточных единоборств…» Ведь на самом деле отсечь голову несчастному бомжу мог и человек, увлеченный самурайскими традициями – почему нет? Это вполне в духе того времени – опробовать, скажем, новый меч на «простолюдине». Хотя версия с казаками тоже годилась – в городе был даже казачий корпус и несколько классов в средних школах.

Всю ночь Паршинцева провела в раздумьях – говорить ли о своих мыслях Нарбусу, не вызовет ли попытка поиграть в следователя насмешку со стороны начальника? К утру в голове роились толпы самураев и казаков, размахивающих длинными мечами и шашками и кричащих что-то друг другу. Ольга потрясла головой, словно призывая непрошеных гостей угомониться и вести себя прилично, наскоро умылась под краном в туалете и поплелась ставить чайник.

Кафедра еще пустовала – лаборантка Света должна прийти минут через двадцать, Нарбус закрылся в своем кабинете и наверняка еще спит. Студенты явятся к половине девятого, Ольга в это время уже будет в морге, да и раздражала ее вся эта суета. Она уже не раз ловила себя на том, что с живыми людьми хлопотно, то ли дело их клиенты – никуда не торопятся, не опаздывают, ничего не требуют, не возмущаются и не жалуются.

К ее выбору профессии мама отнеслась с ужасом – как это так, учиться шесть лет, чтобы потом всю оставшуюся жизнь потрошить мертвецов? Но Ольга была непреклонна – только судмедэкспертиза, ничего другого.

То, что живые люди со своими болезнями раздражают ее, Ольга Паршинцева поняла уже на третьем курсе, после практики на «Скорой помощи». Все эти дедушки-бабушки с гипертонией, инфарктами и прочими жалобами повергали ее в уныние. Не раз и не два Ольга подумывала о том, чтобы бросить мединститут и найти что-то другое, но всякий раз останавливала себя. И оказалась права, как выяснилось. На шестом курсе, прямо на первом же цикле в сентябре она оказалась на кафедре судебно-медицинской экспертизы и поняла, что нашла именно то место, где сможет работать спокойно и с удовольствием.

Ее не мутило при виде мертвых тел, не бросало в дрожь при мысли о вскрытии – она довольно легко бралась за скальпель и вскрывала любой труп без отвращения и вообще каких бы то ни было эмоций. Надо – и делала. Профессор Нарбус сразу выделил эту молчаливую худощавую девушку из толпы студентов, почувствовал в ней что-то родственное. По окончании последнего государственного экзамена Валентин Станиславович поманил Ольгу пальцем и спросил:

– Паршинцева, куда вы собираетесь двигаться в дальнейшем? В каком направлении?

– Я хотела бы работать у вас, – честно ответила Ольга, и это тоже понравилось Нарбусу – не юлит, не прощупывает почву, сразу говорит то, что на уме.

– Прекрасно. Как раз об этом я и хотел поговорить…

Так Ольга Паршинцева оказалась на кафедре судебной медицины, а заодно и в Бюро судебно-медицинской экспертизы, где Нарбус работал.

Криминалистика интересовала Ольгу мало, она хотела заниматься именно экспертизой, выявлять истинные причины смерти. Но приходилось также копаться и в так называемых криминальных трупах.

Наталья Ивановна постоянно интересовалась, не собирается ли дочь вернуться к «нормальным» людям, к живым, но Ольга только усмехалась:

– Ну, что ты, мам! Работать надо там, где тебе интересно и где от тебя есть польза. А какая польза от меня, скажем, в терапии? Она мне еще в институте опротивела, как я могу работать терапевтом?

– Ну, пусть не терапевтом. Хирургия чем плоха? – не отступала мама.

– И хирургия не плоха, и акушерство вместе с гинекологией, – согласно кивала Ольга. – Но это не мое, мама, понимаешь? Я не могу позволить себе заниматься делом, которое мне не по душе. Вряд ли папа осудил бы мое решение…

Это был, что называется, убойный аргумент – отец Ольги погиб во время пожара в госпитале воинской части, погиб, спасая своих пациентов, растерявшихся в отрезанной огнем палате, выталкивал их из окна, но сам уже не успел. За это военврач второго ранга Паршинцев был награжден посмертно. Слово и мнение отца всегда было для Ольги законом, который не обсуждается. И его пример тоже. Отец, военный хирург, не раз бывавший в «горячих точках», сумел воспитать в дочери чувство долга и привычку всегда поступать только по совести, даже если это шло ей во вред.

– Я не могу лечить людей, мама, потому что мне это неинтересно. А вот понять причину смерти – интересно, поэтому именно этим я и занимаюсь.

Мать после этого разговора долго плакала на кухне, вспомнив погибшего мужа, Ольга мучилась в своей комнате, понимая, что своим выбором профессии лишила маму ее надежд на то, что единственная дочь станет выдающимся врачом. Но и изменить свое решение тоже не могла.

…Кофе остыл, и Ольга вылила его в раковину, снова включила чайник и достала из сумки бутерброд с колбасой и сыром. Мама постоянно сетовала на то, что во время дежурства Ольга плохо и не вовремя питается, старалась сунуть ей с собой что-нибудь. Иногда Ольга забывала о покоящемся в сумке завтраке и обнаруживала его только спустя несколько дней по характерному запаху. Но сегодня мамин бутерброд оказался кстати. Откусив кусок, Ольга снова вернулась мыслями во вчерашнюю ночь. Может, стоит пойти к следователю и рассказать о своей догадке?

Александра

– Саша, у меня новости. – Я бросила сумочку на зеркало, а варежки и шапочку – в шкаф, скинула сапоги и короткую шубку и прошла в комнату.

Муж лежал на низкой софе, забросив за голову руки. Его лицо было холодным и отстраненным, единственный глаз прищурен и смотрел в невидимую мне точку на потолке.

– Саш… – Я села на пол рядом с софой и положила ладонь на открытую вырезом кимоно грудь мужа, прикрыв вытатуированного самурая, занесшего меч над поверженным противником. – Что с тобой? Тебе плохо? Что-то болит?

– Болит? – отрешенно переспросил Акела. – Нет, не болит. Где ты была?

– На курсах. Такой мороз – ужас! От остановки еле добежала. Сонька спит? Ты ужинал?

– Я ее накормил, мы почитали, и теперь она спит.

– А сам что же с ней не поел? – ласково спросила я, поглаживая разводы якудзовской татуировки, которую так любила рассматривать.

– Как я могу ужинать без тебя? Переодевайся.

Я поспешно вскочила и побежала в спальню. Почему-то вдруг я ощутила легкое чувство вины – муж никогда не садился за стол без меня, а я сегодня позволила себе задержаться сперва на кафедре с очередной барышней, исправлявшей полученную за контрольную работу двойку, а потом в магазине. Встретила соседку по подъезду, интеллигентную пожилую старушку Алису Власьевну, и та взахлеб, шепелявя от возбуждения, рассказала мне ужасную историю…

Облачившись в домашнее кимоно, расписанное аистами и цветами лотоса, я собрала отросшие до плеч кудрявые волосы в «марумагэ» – прическу замужних японок, укрепила узел двумя деревянными шпильками и пошла в комнату, накрывать на стол. Но сперва заглянула в детскую, где, раскинувшись на заправленной розовым в бабочках бельем кровати, спала наша Сонечка. Присев на край, я осторожно погладила спутанные кудряшки. С каждой минутой пребывания этой девочки в нашем доме я все сильнее проникалась к ней острым материнским чувством – она была моя, моя, кто бы что ни говорил об этом. Со временем Соня как будто забыла о своей жизни в детском доме, никогда не вспоминала, не рассказывала ничего – словно всегда жила с нами, называя нас мамой и папой. Психолог, к которому мы ходили всей семьей, как и было положено приемным родителям, объясняла это тем, что девочке комфортно и спокойно с нами, она доверилась нам полностью и искренне поверила в то, что мы – ее родители.

– Детская психика лабильна. Она выбрасывает негатив, едва только появляются позитивные эмоции. Девочку любят – и это хороший мотив для того, чтобы двигаться дальше, а не жить воспоминаниями о грустных моментах, – объясняла психолог, и мы были искренне рады этому.

Поцеловав дочку в румяную от сна щеку, я вышла из детской и плотно закрыла дверь.

Пока я расставляла на столике тарелки, подставки для хаси и мисочки для соуса, Акела поднялся с софы, отошел к балкону и сделал несколько дыхательных упражнений – верный признак, что муж чем-то обеспокоен и старается взять себя в руки. Но спрашивать было не принято – когда сочтет нужным, расскажет сам.

– Так что ты говорила про новости? – спросил Акела, располагаясь за столом и наблюдая за тем, как устраиваюсь я.

– Представляешь, – начала я, отложив взятые было хаси обратно на подставку, и Акела мягко подсказал:

– Концы не должны смотреть влево – это знак угрозы.

– Ой, извини, я отвлеклась, – я поспешно поменяла расположение палочек на подставке так, чтобы их острые концы не смотрели в левую сторону, и продолжила: – Я встретила в магазине Алису Власьевну, знаешь, такая старушка с третьего этажа, она еще летом кота на поводке во двор выводит?

– Да, помню.

– Так вот. Она неделю назад нашла во дворе труп!

– Что нашла? – переспросил Акела удивленно.

– Труп, представляешь?! Самый настоящий труп… только обезглавленный. Тело лежало, а головы не было. Алиса Власьевна сказала, что эксперты между собой поговаривали, будто очень странная травма – ровный, идеальный край, словно голову отрезали чем-то острым и в один мах…

Я вдруг замолчала, заметив, как побледнело лицо Акелы, а глаз вообще превратился в щель.

– Саша… Саш, ты что, не слышишь меня?

– Слышу, – спокойно отозвался он, однако выражение лица не изменилось. – И что? Нашли убийцу?

– Нет. Алиса Власьевна сказала, что ее уже несколько раз к следователю вызывали. Даже подозреваемых нет…

– Хватит об этом, – перебил вдруг муж, вставая с софы и направляясь в большую комнату, переделанную под спортзал. – Ужинай.

Я взялась за хаси, но есть расхотелось. Вот и Сашка встал из-за стола голодный. Что-то в поведении мужа показалось мне необъяснимым. Его чем-то задел рассказ об обезглавленном трупе, это было очень заметно. Но что такого? Разумеется, убийство в собственном дворе не очень приятная тема для разговора за ужином, однако Акела отреагировал на это более чем странно.

Кое-как заставив себя проглотить несколько роллов, я принялась убирать со стола. Это не отнимало много времени – минимум посуды, которую нужно мыть, смахнуть со стола несуществующие крошки, задвинуть сам стол в угол комнаты – и все. Со временем я научилась даже получать некое своеобразное удовольствие от домашних хлопот, к которым раньше допущена не была. Мой папа всегда оплачивал услуги домработницы, и у меня не было особой нужды в возне с посудой и пылесосом, но постепенно муж приучил меня к мысли, что ему гораздо приятнее есть обед, приготовленный моими руками. Оказалось, что и я разделяю его мнение… Даже премудрости японской кухни дались мне почти совсем запросто, и теперь я радовала своих домашних разными диковинками.

Обстановка в нашей квартире тоже была минимальной, если не считать огромных стеллажей с книгами в коридоре да тщательно обставленной детской комнаты. Кухонька оказалась малюсенькая, и мы сразу решили снести стену и отгородить барной стойкой уголок с плитой и раковиной. Остальная часть кухни отошла в пользу столовой-гостиной, где располагались стол на низких ножках, софа, на которой любил отдыхать Акела, большой плоский телевизор на стене напротив софы. Пол застилали циновки, стены оклеены обоями, имитирующими ткань. Гравюры, изображающие самураев в бою, несколько свитков с иероглифами, самурайские доспехи на манекене, несколько подставок с коллекционными мечами – все украшение. Самая большая комната в квартире превратилась в мини-спортзал, там Акела часами отрабатывал стойки и движения, а также технику владения веером или мечом. В эти моменты я просто замирала от восхищения, сидя тихо в углу и прижав к себе Соню, – муж выглядел таким прекрасным и притягательным, что у меня щемило сердце.

Акела был старше меня на двадцать лет, а внешний вид еще добавлял ему возраста, так что я рядом с мужем казалась совсем молодой девочкой. Но я ни за что не променяла бы его на кого-то моложе – я их просто не замечала, как вообще не замечала никаких мужчин. Мой молчаливый, одноглазый, с обожженным лицом и покрытым затейливой японской татуировкой телом муж казался мне идеальным, и желать большего означало страшно, непоправимо грешить. Он понимал меня с полуслова, с крошечного жеста, чувствовал кожей и всегда знал, как лучше для меня. Но в последнее время что-то изменилось. Саша стал молчаливее обычного, часто замирал в одной позе и как будто всматривался куда-то внутрь себя. Меня такие моменты пугали, но выяснить причину я никак не могла – любые разговоры Акела пресекал и становился мрачным и жестким, а я не любила, когда он бывал таким.

Соседи

– Вот я тебе говорю, Ильич – это наш «японец» натворил! – округлив глаза и вцепившись в рукав теплой куртки управдома, говорила Алиса Власьевна.

Она только что вернулась от следователя и там узнала новую версию убийства неизвестного бомжа.

– Он меня спрашивал – а нет ли среди жильцов дома людей, у которых может быть оружие! А ведь у японца-то наверняка есть!

Андрей Ильич сделал попытку избавиться от назойливой собеседницы и уйти, но Алиса Власьевна нуждалась в слушателе, а потому не выпускала его рукав.

– Да бог с тобой! – отмахивался управдом. – Что плетешь-то? Александр Михайлович человек порядочный, спокойный, что ты чушь всякую собираешь?!

– Да?! А зачем ему, порядочному, столько оружия в доме? – не отставала старушка.

– Да ты-то почем знаешь про его оружие?! Вот же кукушки неугомонные, до всего дело есть!

Алиса Власьевна обиженно поджала губы. Про оружие, хранящееся в квартире Сайгачевых, знали многие – из своих поездок хозяин вечно привозил что-то новое, а участковый потом приходил, осматривал, делал какие-то записи. Старушке было непонятно, почему у него первого не возникло подозрения в отношении ее соседа, ведь все так очевидно! Полна квартира мечей, сабель каких-то…

И вообще – странный он человек, этот Александр Михайлович. И в доме у них все странно устроено. Алиса Власьевна однажды заходила к его жене Саше, собирала деньги за уборку подъезда, и пока молодая женщина рылась в сумке и кошельке, успела разглядеть прихожую и гостиную, видневшуюся из-за отодвинутой ширмы, расписанной красивыми картинками. Совсем нет мебели, вся прихожая – в книжных полках от пола до потолка. В гостиной вместо ковра на полу какие-то циновки, на стене – свитки с непонятными иероглифами. Разве нормальному человеку придет в голову так обставить квартиру? И Саша эта дома ходит со странной прической и в шелковом платье, похожем на то, что показывают в кино про Японию, и дочка у них временами лопочет на странном языке. И потом – Александр Михайлович занимается какой-то восточной борьбой, даже преподает ее в спортивном клубе – так разве не мог он отсечь голову несчастному бомжу? Да и лицо у него больше похоже на уродливую маску, какие продают в отделе всякой ерунды в близлежащем магазине. Как только ребенок не боится? По представлениям Алисы Власьевны, все странности соседа вполне укладывались в образ хладнокровного убийцы…

«М-да… Мог бы быть и поприятнее, да ладно… Работаем с тем, что есть. Грязное дело, оказывается, мне даже в голову это не приходило. Хорошо, что отсутствует во мне чувство брезгливости. Я не боюсь крови, не боюсь смерти. Вообще мало чего боюсь. Единственное, что всегда меня пугало, это отвращение на ее красивом лице и фраза: «Ну, что ты за мужчина? Ничего не можешь!» А вот и могу, могу, дорогая!»

Ольга

Ольга мучилась своей догадкой вот уже вторую неделю. Мысль о неизвестном самурае, оттачивающем технику на бомже, не давала покоя, постоянно заставляла думать об этом. Когда же сегодня они с Нарбусом ехали на очередной труп, Ольга была почти уверена, что картину увидит такую же, как и две недели назад. И не ошиблась…

Тот же антураж – темный двор, мертвое тело без головы. Только вместо истерично оравшей старушки – парочка студентов, решивших попить пивка в подворотне. Теперь эта парочка с круглыми от ужаса глазами давала показания оперативнику.

– Смотрите – совсем как в прошлый раз, – не поднимаясь с корточек, проговорил Нарбус. – Опять ровный край, один удар… Серийник, однако.

– Да уж вижу, – хмуро отозвался стоящий рядом оперативник Карепанов, молодой, неприятный на вид мужчина в кожаном пальто и какой-то ковбойской шляпе.

«Глеб Жеглов в усеченном варианте», – с неприязнью подумала Ольга. Под усеченным вариантом она имела в виду недалекость Карепанова, какую-то отталкивающую тупость и показную неотесанность. Карепанов словно гордился тем, что его кругозор не простирается дальше игры в «подкидного дурака» и пятничного распития пива в гараже.

Когда Ольга пришла к нему со своей догадкой, Карепанов высмеял ее и попросил не соваться туда, где ей не место.

– Ты эксперт? Вот и проводи экспертизу, а в процесс следствия не лезь. Гении, понимаешь! Шерлоки Холмсы! Начитаются книжек и начинают, понимаешь, учить оперативников информацию собирать! Мисс Марпл нашлась!

Ольга поняла, что все попытки обратить внимание опера на возможную правдивость своей версии обречены на провал, а потому молча поднялась и ушла из кабинета с чувством досады и обиды.

И вот опять Карепанов не хочет замечать очевидного – ведь это уже почерк, отличительная черта конкретного преступника! Наверняка орудие убийства то же самое! И убитый – опять бомж! Ведь даже не надо быть оперативником, чтобы это понять!

Карепанов тем временем склонился над обезглавленным трупом и обреченно вздохнул. Ничего хуже не придумаешь, как иметь дело с серийным убийцей. И мотив… Какой мотив у человека, отсекающего головы бомжам? И где эти головы, кстати?

– Как вы думаете, Валентин Станиславович, куда пропадают головы? – спросил он у эксперта, поднимаясь на ноги.

Нарбус только плечами пожал. У него не было времени рассуждать на эту тему, да и к чему? Это не его дело.

Михаил

Михаил шел по улице, ежась от холода. Опять забыл дома перчатки, руки приходилось прятать в карманах куртки, чего он не любил. Анжела в очередной раз выгнала его. Михаил не понимал, чего еще не хватает избалованной красавице – вроде с деньгами проблем нет, он владеет большой сетью кафе быстрого питания, а это весьма прибыльный бизнес. Анжела может позволить себе все, что только захочет, от походов в лучшие косметические салоны и бутики до поездок на модные курорты, и даже на показы мод в Париж и Милан. Однако ее все время что-то не устраивает, всем она недовольна. И главное – она постоянно обвиняет его в мужской несостоятельности. А ведь это неправда. Просто аппетит у Анжелы такой, что и Казанова бы взмолился. Но ее упреки невыносимы.

Михаил остановился и тупо уставился на дверь, перед которой оказался. Это был его офис. Что ж, отлично, переночует здесь, благо рядом с кабинетом оборудована маленькая комнатка с диваном.

Михаил никак не мог понять, что заставляет его по-прежнему жить с Анжелой. Но страх потерять ее был сильнее всех оскорблений, что она регулярно наносила ему, сильнее всех обид. Желание быть рядом с этой женщиной перевешивало все.

Анжела родилась для того, чтобы покорять мужчин, вызывать восхищение одним своим присутствием. Тонкая, гибкая фигура, точеные ноги, длинные вьющиеся волосы цвета меди, зеленые кошачьи глаза, чувственный рот, возбуждающий немедленное желание… Такая женщина никогда не остается без внимания, где бы ни оказалась. Михаил в душе был уверен, что только его деньги привлекли внимание красавицы Анжелы, потому что внешне он ничем не выделялся. Более того – его нельзя было назвать не то что красавцем, а хотя бы мало-мальски привлекательным. Белесые волосы, ресницы и брови, бледная кожа, покрывающаяся красными пятнами в моменты волнения или просто сильных эмоций, широкие плечи, но короткие ноги, зато руки такие длинные, что создавалось впечатление, будто Михаил может коснуться ими земли, даже не наклоняясь. Анжела звала его «мой орангутанг»…

Кроме того, Михаил страдал излишней потливостью, и никакие средства не помогали. В жаркие летние дни он чувствовал себя губкой, из которой сочится вода, при малейшей возможности бежал в душ или просто менял рубашку, однако и это не спасало. Ему постоянно казалось, что от него исходит зловонный запах, и боязнь этого превратилась в манию. Михаил использовал литры туалетной воды, в результате чего за ним постоянно тянулся шлейф аромата. Сотрудники офиса прозвали его за глаза «мистер Кошарель»…

Мобильный телефон оторвал его от раздумий – это оказалась Анжела. Ее мелодичный манящий голос заполнил его душу:

– Мишутка? Ну, куда ты пропал? Я уже соскучилась!

И Михаил мгновенно забыл, что всего два часа назад томная красотка напоминала базарную бабу, визжащую и брызжущую слюной…

– Ангел, дорогая моя, я уже бегу!

«Успеть бы купить букет цветов… Анжела любит бордовые розы…»

Акела

– Мацумура Сокон, известный самурай, был призван однажды во дворец сёгуна. Тот хотел убедиться в том, что Мацумура на самом деле может поразить противника с помощью веера…

Акела расхаживал вдоль шеренги сидящих на пятках подростков в белых кимоно. Они не сводили внимательных глаз со своего наставника и с трепетом ловили каждое его слово.

– Слуга сёгуна передал приказ явиться во дворец и сообщил, что в качестве противника будет бык. Тогда Мацумура пошел на хитрость – десять дней подряд он пробирался в стойло, где содержался бык, и что есть силы лупил его по морде боевым железным веером до тех пор, пока бык не падал на колени. В назначенный день Мацумура предстал перед сёгуном совершенно безоружный, только с веером в руке. Этот самый веер он и развернул перед выпущенным из стойла быком. Увидев самурая, бык рухнул на колени, а Мацумура спокойно сложил веер и убрал его за пояс.

– Учитель! – раздался откуда-то из конца шеренги звонкий мальчишеский голос, и Акела обернулся. – Учитель, но ведь это обман.

– Это не обман, Витя, это военная хитрость. Самурай должен быть умным и находчивым. Ведь любому понятно, что с помощью веера невозможно победить быка. С помощью веера можно, например, изменить направление летящей стрелы или брошенного кинжала. В ближнем бою можно закрыть обзор противнику или нанести удар по слабо защищенным частям тела – по кистям рук, по шее, например.

– То есть веер – это больше орудие защиты? – не унимался Витя, и Акела удовлетворенно улыбнулся – ему нравился этот парень.