Убойная сила

«Общаковая» камерная масть – пассивный пидер Григорий, работавший ДПНСИ[5] до того, как его посетила шиза, рассказывал, что наиболее отчаянные обитатели изолятора в разное время и различными способами пытались несанкционированно оставить сие заведение, однако попытки эти были тщетны.

Однажды, правда, был прецедент: некто Рваный, вор-рецидивист, замечательно исхитрившись, умудрился благополучно покинуть стены СИЗО, но подышать пьяным воздухом свободы ему удалось совсем недолго – буквально полминуты.

Было это в мае 1954 года: вор во время приема пищи сделал вид, что проглотил черенок ложки, и симулировал страшные желудочные колики, а когда корпусной зашел в камеру взглянуть, что же это с ним такое приключилось, Рваный ловко вырубил попкаря, переоделся в его форму и, завладев ключами, выбрался наружу.

Данное происшествие, однако, побегом не посчитали и в реестры заносить не сочли нужным, поскольку в этом деле присутствовал маленький нюанс: завернув за угол СИЗО, Рваный был моментально задавлен насмерть ассенизаторской машиной спецавтохозяйства № 17, управляемой сильно пьяным водителем…

К россказням старого пидера я относился весьма скептически: он попал сюда за то, что во время дежурства зверски покусал троих подследственных, у которых после этого случился столбняк (вообразил себя, сволочь, служебной собакой). Кроме того, любой подследственный, проведший хоть какое-то время в следственном изоляторе, прекрасно знает, что корпусной – если он только не самоубийца, без хорошего прикрытия в коридоре никогда не зайдет в камеру к психам, а все три выхода из СИЗО (приемник, ворота шлюза и КПП в административном корпусе) ежесекундно находятся под строжайшим контролем.

Одним словом, внимая интересным сказкам Григория, следовало тщательно фильтровать информацию: старый шизофреник настолько помутился рассудком, что сам свято верил в некоторые полуфантастические элементы своих увлекательных повествований и впадал в прострацию, если его пытались убедить, что он элементарно врет. Тем не менее в случае с Рваным я уловил некое рациональное зерно и, уцепившись за этот аспект, довел его до логического завершения.

По моему разумению, Рваный, совершая побег (коль скоро таковой имел место в действительности), сильно переборщил и сделал массу ненужных телодвижений, даром что опытный вор-рецидивист. Сделав выводы из печального опыта «коллеги», я решил свой план слегка подкорректировать…

Учитывая особенности обитателей психиатрического отделения, администрация СИЗО тщательно следила, чтобы в камерах не было предметов, которые подследственные могли использовать для членовредительства. При поступлении в отделение у новичка отнимали все, что хоть как-то подпадало под определение «опасно для жизни»: металлические часы, иголки-булавки, брючный ремень, шнурки, подтяжки и отовсюду срезали пуговицы, поскольку некоторые психи – было дело – заглатывали эти пуговицы пригоршнями и с ними потом приходилось возиться.

Мой кореш, Серега Смирнов, отчасти из-за этой особенности психотделения, отчасти из-за своего дурного нрава попал в пикантную ситуацию: когда его сюда водворяли, он мило пошутил – дескать, зря стараетесь, ребята, при желании можно удавиться и резинкой от трусов… Выслушав инсинуации Смирнова, попкари моментально изъяли у него все имеющиеся в наличии резинки: от спортивных штанов, от трусов, запасных трусов и на всякий случай вырезали пластмассовую «молнию» из кофты – чтобы больше так не шутил. Теперь представитель ОМОНа завязывал все свои аксессуары на узелки, из-за чего во время последней рукопашной схватки со злобными сокамерниками предстал пред врагами во всей своей первозданной красе, да вдобавок оказался стреноженным! Если бы я не стоял с ним рядом плечом к плечу, положеньице, сами понимаете, могло стать весьма прискорбным…

В общем, не было в обиходе шизанутых подследственных опасных для жизни предметов – не составляли исключение и ложки. Псих мог заточить втихаря ложку о стену и благополучно вскрыться или порезать тех, кто в его исковерканном воображении ассоциируется как враг. А потому при раздаче пищи баландер пропихивал в кормушку вместе с тарелками и ложки, которые он впоследствии тщательно пересчитывал, получая посуду обратно.

Слопав на завтрак хлорную овсянку, я аккуратно отломал у ложки черенок и, поставив тарелку в общую кучу у двери, забрался на свою шконку, где быстро засунул черенок в матрац. Затем я отвернулся к стене и, скрючившись, принялся тихонько постанывать.

– Ты че, братуха? – поинтересовался Смирнов, ухватив меня за плечо здоровенной ручищей. – Поплохело, что ли?

– Живот чего-то схватило, – сквозь зубы процедил я. – Режет, бля…

– Может, шумнуть, чтобы врача вызвали? – озаботился Серега. – Может, дизентерия, а?

– Да нет, братан – не надо врача, – отказался я. – Полежу чуток – может, отпустит…

Минут через пятнадцать корпусной откинул кормушку и баландер принял посуду от Адвоката, который в наказание за курение был назначен вечным дежурным по камере.

– Раз, два, три… – начал монотонно считать ложки баландер и вдруг, без перехода, будто полдня тренировался, заорал противным голосом: – Во бля! Гля, че утворили, дебилы! Черенок у ложки откусили, сволочи!!! Ой-ееооо…

Мгновенно поднялся всеобщий гвалт: корпусной, засунув рожу в кормушечный проем, настойчиво интересовался, куда это мы задевали черенок, и недвусмысленно намекал на грядущие репрессии для всей камеры, если черенок не будет возвращен; сокамерники яростно отпирались, стуча себя кулаками в грудь, бросаясь на пол и приводя в качестве аргументов самые страшные клятвы, а голосистый баландер комментировал весь этот балаган, стараясь переорать обитателей камеры, и посвящал в подробности происходящего остальных заключенных психотделения.

Немного послушав этот сыр-бор, Серега Смирнов решил вмешаться.

– Ша, чмыри! Ша, я сказал! – рявкнул он раскатистым басом. – Кто взял черенок – верните, а то найдем, всех подряд отпидерасим!

Надо признаться, что это была дежурная смирновская угроза – в ходе конфликтов с сокамерниками он частенько обещал произвести их в петухи, однако дальше угроз дело не доходило. Тем не менее то ли в силу своей испорченности, то ли из-за чрезвычайной убедительности смирновского облика сокамерники к подобным угрозам относились весьма серьезно, и никто ни разу не усомнился, что Смирнов на пару со мной может осуществить сие безобразное деяние – если приспичит. Этот конфликт также не был исключением – обитатели камеры для сотрудников на пару секунд притихли, опасливо косясь на Серегу – только баландер в коридоре продолжал возбуждать население психотделения истошными криками.

– А вдруг это Григорий взял? – глубокомысленно заметил Адвокат. – Ему до фени, а всей камере страдать!

Григорий моментом попер в отмаз, остальные начали высказывать свои предположения по этому поводу – гвалт возобновился.

– Ша, чмыри! Ша! – опять заорал Смирнов, тяжко подпрыгивая на своей шконке и стуча по дужке кулачищами. – У кого найдем черенок, отметелим как последнего чухана!

Опять пауза – три секунды. Воспользовавшись затишьем, я красноречиво замычал и, приподнявшись на локте, со страдальческой гримасой на лице застонал:

– Оооо, Серый… Это я, я… Я проглотил чеере-ено-о-ок… Умереть хочу-у-ууу… Жить невмоготу-у-у-уу… – и рухнул обратно, скукожившись в три погибели.

Что тут началось!

– А-а-а-а-а! – заверещал пидер Григорий фальцетом. – Вот оно! Оно! Как в 54-м году! А-а-а-а! Давай – зайди, зайди! – Это адресовалось попкарю. – Зайди, а он по башке тебя жахнет, переоденется и свалит отседа! Давай, давай…

– Доктора позови, начальник! – орал Смирнов, нешуточно стуча кулаком по кроватной дужке. – Доктора! Кореш умирает!

– Пидер! – завизжал баландер, перекрикивая всех подряд. – Пидер! Ложку сожрал, тварь! Да чтоб она тебе там, блядь ты такая, поперек жопы застряла!

– За пидера ответишь, чмо! – прорычал Смирнов, грузно прыгая со шконки на пол, и метнулся к двери, намереваясь, видимо, вцепиться в глотку баландеру.

Осторожно перевернувшись на другой бок, я активизировал стенания и с любопытством наблюдал за развитием ситуации. Смирнов благополучно схлопотал от корпусного по рукам и принял на грудь пару тарелок с объедками, ловко запущенных через кормушку баландером. С не меньшей ловкостью вернув тарелки обратно, мой корешок взвыл как волк и принялся лупить кулаками по гулко завибрировавшей двери, изрыгая гнуснейшие тирады в адрес врагов. Судя по мощному реву и диким воплям снаружи, психи из общих камер уже давно вошли в возбужденное состояние и всячески поддерживали наше выступление. В общем, имел место безобразный дебош.

Корпусной, надо отдать ему должное, пребывал в растерянности совсем недолго. Похлопав чуток белесыми ресницами на бесновавшегося у кормушки Смирнова, попкарь завопил, как подрезанный:

– Спецназ! Спецназ! – И так до тех пор, пока под сводами психотделения не наступила относительная тишина.

– Будете базарить – спецназ позову! – закрепляя успех, объявил корпусной. – Они уже неделю без работы – соскучились, поди! – Публика замолкла – только отдельные задушевные всплески былого буйства доносились в нашу сторону из коридора. В общих камерах поголовное большинство самостоятельно гасило наиболее неуемных: сей процесс выражался в мычании заткнутых ртов и причитаниях типа: «Не надо, не надо – я сам!»

– Ну че – есть желающие повозбухать? – победно воскликнул корпусной. – Если есть – я завсегда пожалуйста!

Возбухать никто не пожелал. Методы воспитательной работы уидовского спецназа[6], отделение которого постоянно дежурило где-то на верхних этажах СИ-1, надолго оставляли мрачный след в памяти любого обитателя пенат, будь он хоть трижды дегенератом.

– Ну зачем спецназ? – вкрадчиво пробормотал вредный Григорий после некоторой паузы. – Ты зайди сюды, пощупай его – вдруг он кони кинул? А коли не кинул – так он тебе по черепу жахнет, переоденется и, как в 1954-м…

– Да заткнись ты, чмо! – пресек старого педераста Смирнов. – Человек умирает! Ну давай, давай – сделай че-нибудь, братуха! – обратился он к попкарю. – Доктора позови – не веришь, сам зайди, проверь – ведь помрет же!

– Вот это ты влип, Иваныч, – грустно резюмировал Адвокат. – ДПНСИ доложишь, что подследственный ложку заглотил, – вставят на всю катушку. Куда смотрел? Не доложишь – вдруг помрет? Опять же вставят. В камеру зайдешь – на части порвут. Хи-хи…

– Ага, разогнался! – досадливо пробурчал корпусной. – Щас все брошу и побегу докладать! Пусть себе лежит – ни хера ему не будет!

– Зря ты так, Иваныч! – сурово прикрикнул Григорий. – У меня разок корпусной недоглядел – подследственный отравился дрянью и помер. Так корпусному поджопник – пошел на хрен с работы! – и платить компенсацию семье заставили… Так что – топай. Пущай экстренный вызывают – надоть бы этого в клинику свезти.

Корпусной сурово задумался на полсигареты и, захлопнув кормушку, потопал к выходу из отделения. Спустя пять минут меня аккуратно выдворяли из камеры – при сем знаменательном событии присутствовала практически вся смена попкарей и сам ДПНСИ, который сноровисто обшарил камеру – видимо, на предмет поисков пропавшего черенка, такового не обнаружил и велел тащить меня в дежурку.

Еще минут десять я лежал на носилках в приемнике, дожидаясь конвоя, и изображал нечеловеческие страдания для наблюдавших за мной двух вислоносых прапорщиков. Отыскавшийся где-то в объемном чреве СИЗО престарелый фельдшер Игнатьич не счел нужным даже пощупать меня – написав от фонаря направление, он вручил его прибывшему начальнику экстренного караула и наотрез отказался сопровождать меня в клинику.

– Я вам, блядь, не зэчара, чтобы в автозаке трястись, – презрительно заявил Игнатьич начкару, когда тот настоятельно потребовал, чтобы больного сопровождал врач. – В кабине ведь не повезешь?

– Не повезу, – согласился начкар – мясистый краснолицый дядька предпенсионного возраста. – Больно ты жирный, вдвоем не поместимся. Да и не положено это…

– Ну а в трюме я вам не ездун, – отрезал Игнатьич. – У вас там воняет…

– Тогда вообще не возьму, – меланхолично пожал плечами начкар. – По уставу не положено – сам ведь знаешь! Вдруг он в дороге окочурится?

Пока они препирались, прошло еще что-то около десяти минут – вынужденный притворяться, я настолько вошел в образ, что сам поверил, будто у меня внутри минимум ятаган – даже колики появились.

Придя наконец к консенсусу, конвой и попкари совместными усилиями выдворили меня на улицу и погрузили в камеру автозака. В ходе этого мероприятия я так натурально стонал и скрючивался, что какой-то впечатлительный сизошник – из молодых, по-видимому – досадливо бросил окольцовывавшему меня начкару:

– Да на хера ты ему браслеты цепляешь?! Он, блядь, щас не то что бежать – дышит через раз!

– Целее будет, – буркнул бывалый начкар. – Видали мы таких больных…

В приемном покое клиники им. Турдыниязова, куда меня с грехом пополам доставил конвой спустя двадцать минут, возникла некоторая заминка: во-первых, куда-то исчез Игнатьич, сославшись на срочную необходимость повидать какого-то коллегу, во-вторых, выяснилось, что безболезненно просветить меня не получается: какой-то сильно двинутый пациент, доставленный накануне вечером из областной психбольницы, по недосмотру сопровождавших его пьяных санитаров в припадке дикой ярости основательно разбил суперсовременный сканер, когда его (пациента) пытались освидетельствовать на предмет заглота подшипника.

– Ээээмм… Ну, черенок – это, конечно, не подшипник, – глубокомысленно заметил высушенный козлобородый хирург, пытаясь ощупать мой живот, – я поджал колени к подбородку и отпихивал врачебную руку, оглашая стены покоя предсмертными криками. – Если отломанный конец достаточно острый, тогда, ммм… ну, тогда от любого резкого движения может возникнуть прободение. А это, знаете ли, – это чревато, батенька… – Таким образом хирург успокоил скуксившегося начкара, поглядывавшего на дверь в ожидании невесть куда запропастившегося Игнатьича.

– Угу, чревато, – повторил хирург и, поколебавшись несколько секунд, написал несколько строк на каком-то бланке. Вручив его начкару, козлобородый засунул правую руку за пазуху, а левой произвел отмашку от ширинки в сторону входной двери: – Давайте-ка, ммм… тащите его эээ… в морг. Как выйдете, завернете за угол здания – там вход в подвал. Мммм…

– Как это в морг? – изумился начкар. – Он что – уже все? Безнадега?

– Да нет! – досадливо нахмурился хирург. – Ну что вы, право… Ээээ… У нас там рентгенкабинет временно – ремонт, знаете ли… Угу… Ну, в самом деле – с моргом по соседству. Направление отдадите Аталии Андреевне – она снимок сделает. Потом сюда…

Пыхтя и чертыхаясь, конвой потащил меня, куда было указано. Миновав озаренное мертвым светом галогеновых ламп просторное помещение с двухъярусными стеллажами, на которых покоились завернутые во что-то белое тела, мы очутились в небольшом зале с хаотичным нагромождением непонятного, но весьма объемного оборудования и зашторенными плотными портьерами окнами.

Спустя три минуты крючконосая бабуся – Аталия Андреевна – подпрыгивая от досады и обильно пыхтя чесночным ароматом, пыталась пристроить у меня на животе футляр с пленкой. Получалось это из рук вон – я не желал разгибаться и держался за брюхо окольцованными руками, стеная так, что у самого мурашки по коже бегали.

– Да снимите с него эти чертовы кандалы! – вспылила Аталия после продолжительной и безуспешной борьбы. – Снимите и держите ему руки. Я что, по-вашему – Шварценеггер, что ли, чтобы справиться с ним в одиночку?!

Слегка поколебавшись, начкар недовольно покачал головой и раскольцевал мою левую руку, скомандовав конвоирам:

– Ну давайте – прижмите его, что ли… Только аккуратнее – вдруг прободение!

– Какое, к черту, прободение! Прободение! – презрительно передразнила Аталия. – Эти уроды гвозди глотают, бритвы – и ничего, ни хрена с ними не случается. Распинайте!

Конвоиры ухватили меня за руки и осторожно развели их в стороны – вверх, прижимая к столу. Отчаянно крикнув, я забился в конвульсиях и намертво подогнул колени к животу.

– Ну а ты какого хрена торчишь?! – обрушилась Аталия на начкара. – Давай, тяни его за ноги – ноги-то он, скотина, сам не разогнет!

Досадливо крякнув, начкар подошел к столу с торца и потянулся, чтобы ухватить меня за щиколотки. Ну вот и славненько, дражайшая Аталия Андреевна! Как прекрасно ты их разместила! Дай бог тебе здоровья…

Напружинив ягодицы, я мощно лягнул начкара пятками в лицо и кувыркнулся через голову назад, с ходу долбанув широко расставленными ногами по макушкам державших меня конвойных. Приземляясь за столом, я вынужден был выкрутить руку обратным рычагом тому, что справа – цепкий оказался парниша, не пожелал выпускать. Боднув его башкой в переносицу, я не стал дожидаться, когда его тело шмякнется на пол, а, метнувшись ко второму, начавшему уже лапать кобуру на заднице, с маху угостил его локотком в лоб. 1, 2, 3 – все мои приятели не подавали видимых признаков жизни.

– Они мне не враги, – пояснил я разинувшей рот Аталии. – Я их просто ненадолго отключил – жить будут. Вот только начкару, пожалуй, маленько челюсть попортил, – добавил я, вынимая у начальника караула из кармана ключи от наручников и освобождая свою правую руку.

– Ты, ты… Ты чего это, а? – прорезалась Аталия. – Ты зачем это? Ты…

– Давайте я шарахну вас по башке, и вы отключитесь минимум на час? – предложил я хозяйке кабинета, ласково улыбаясь и пристально глядя на нее. – Или – ежели хотите – дайте мне ключ от кабинета.

– Зачем по башке?! – возмутилась Аталия. – Зачем ключ?

– Ключ дадите, я прикую вас наручниками к стеллажу, запру дверь и уйду, – пояснил я. – Не дадите – тогда по башке. И ключ все равно найду. А вы, пока на полу будете валяться без сознания, пневмонию подхватите – холодно тут у вас. Ну?!

Затряся нижней губой, Аталия скорбно помахала руками, извлекла из кармана халата ключ и протянула его мне, одарив на прощание ненавидящим взглядом. Приковав хозяйку невидимых лучей к стойке стеллажа с аппаратурой, я покинул кабинет, запер дверь и выбрался из мрачного подвала.

Автозак располагался метрах в пятнадцати от входа в приемный покой, уперевшись передними колесами в бетонные плиты, преграждавшие доступ посторонней техники во двор. Описав полукруг вдоль решетчатого забора, я рысцой приблизился к машине с правой стороны, рывком распахнул дверь кабины и, заскочив внутрь, аккуратно рубанул правой в челюсть дремавшего за рулем водилу.

– Извини, паря, – пробормотал я, перетягивая безвольно обмякшее тело на правую сторону и перебираясь за руль. – Иначе никак не получается…

Глава 3

– Ты на мясо особо не налегай – вон, лучше сок пей, – сердобольно заметил Вовка. – А то скрутит с непривычки. В баньке попаришься, отдохнешь – потом еще поешь.

Зыркнув по-волчьи на однокашника, я хотел было возразить, но почувствовал, что он прав – страшно заурчало в животе, острая боль полоснула бритвой изнутри, выбив слезы из глаз, – здоровенный кусок пахучей буженины, проглоченный мною в три приема, начал мстить отвыкшему за восемь дней от нормальной нагрузки желудку.

Переждав приступ, я осторожно выпил два фужера апельсинового сока и поинтересовался:

– Во что тебе хата стала?

Озабоченно нахмурившись, Вовка с десяток секунд озадаченно шевелил губами, затем беспечно махнул рукой и хитро прищурился:

– Да хрен его знает, братан. По смете – двести «лимонов», застрахована на столь же. А так – ну, под «арбуз» наверняка потянет. Я не считал…

Я хмыкнул и недоверчиво покачал головой. О том, что рэкетиры живут неслабо, я представление имел. Но чтобы так?!

Мы сидели на дощатой террасе, примыкавшей к двухэтажному особняку, покрытому черепицей, и завтракали. Вернее, ел я, а Вовка лениво потягивал сок и жалостно морщил нос, рассматривая меня как нечто особенно странное и удивительное.

Если кто-нибудь в эту минуту ухитрился бы вскарабкаться на трехметровый бетонный забор, огораживающий обширную усадьбу, с тем, чтобы полюбоваться на нас, он ни за что бы не поверил, что совсем недавно – лет этак пять назад – мы с Вовкой были похожи как братья и имели совершенно одинаковое положение в обществе. Потому что в настоящий момент румяный, отлично накачанный Вовка, облаченный в белоснежный махровый халат, мог бы без подготовки сниматься в клипе, рекламирующем протеиносодержащие продукты для культуристов, а я, увы, по всем статьям тянул только на роль статиста из фильма о застенках Бухенвальда…

В последний раз мы виделись года три назад: я приехал в отпуск к бабке, в ставший для меня родным Константинов, и совершенно случайно встретил на дискотеке своего другана-однокашника, выбравшегося на пару деньков к родственникам.

Понятное дело – покуролесили мы с ним слегка: пили-гуляли, с кем-то на пару дрались – уже и не помню подробностей, – вспоминали славные деньки минувшей курсантской поры…

В процессе общения я с удивлением узнал, что мой корешок, прослужив полгода в Зеленогорске, куда он попал по распределению после училища, уволился из войск и подался в рэкет. Удивлял не сам факт Вовкиного ренегатства: многие молодые офицеры, помыкавшись некоторое время без угла и средств к существованию, уходили из войск и пристраивались куда получше – в том числе и в рэкет. Однако в училище Володя Кротовский имел непоколебимую репутацию ярого борца за справедливость и чуть ли не фаната правопорядка. И вот – нате вам!

Тогда, три года назад, новоиспеченный рэкетир настойчиво звал меня к себе, суля золотые горы и аргументированно убеждал, что, рискуя жизнью на своей лихой службе за жалкие гроши, я выгляжу по меньшей мере странно. Поспорив немного по поводу основополагающих пунктов наших столь различных жизненных позиций, мы обменялись адресами и расстались. И даже переписывались до недавнего времени…

Бессонной ночью накануне побега я тщательно рассчитал и взвесил все детали предстоящей акции, обдумал каждую мелочь – как привык это делать за последние пять лет в процессе подготовки к операциям – и пришел к выводу, что, помимо Кротовского, никто более не тянет на роль ключевой фигуры в успешной реализации моего плана.

План был простой и скромный: легализоваться после побега, найти себе временное пристанище, реализовать пол – «лимона» баксов, экспроприированных у Абдуллы (упокой, Аллах, его душу!), а затем не спеша набрать и экипировать небольшой отряд отчаянных парней, годных для диверсионной работы, которым в этой жизни терять уже нечего.

Будучи в розыске, с моей стороны было бы по меньшей мере неостроумно заявиться к матери, которая вот уже пятнадцать лет живет отдельной семьей с отчимом и совместными чадами, или к бабке, воспитавшей меня. Загадочный полковник Шведов, который в свое время с чудесной быстротой организовал мне тур по Чечне под хорошей «крышей», тоже отпадал: помочь в сомнительном предприятии законопослушному гражданину – это еще куда ни шло, а вступиться за удравшего из пенат маньяка-убийцу – это уж извините… Оставался лучший друг – Вовка Кротовский. О житии рэкетиров я имел представление лишь по книгам Корецкого, которого считаю единственным приличным мастером отечественного детектива, – так вот, судя по тому, что он пишет, рэкетирам ничего не стоит отмазать такого чудака, как я, от преследования закона. Естественно, я не ожидал, что Вовка умрет от радости, когда ему на голову невесть откуда свалится объявленный в розыск кореш, но это был единственный шанс – обратиться более было не к кому…

Бросив автозак с запертым в «стакане» водилой в лесополосе на выезде из города, я трусцой пробежал 12 км до вспомогательной грузовой станции, забрался на товарняк и отчалил на северо-восток…

За восемь дней путешествия я наловчился разбираться в системе комплектования товарных составов похлеще любого чиновника МПС, оглох от стука колесных пар и похудел минимум на десять кг, питаясь ворованными из пристанционных садов фруктами (да здравствует плодоносная осень юга России!).

Насколько активно ведется розыск маньяка – убийцы, отоварившего между делом троих конвоиров и водилу, мне узнать не удалось: по вполне понятным причинам я не рискнул появляться в расположенных у ж/д магистрали населенных пунктах и глазеть на стенды «Их разыскивает милиция»…

К Вовке Кротовскому меня доставили под конвоем и в процессе этого мероприятия обращались со мной не лучше, чем с чуханом на этапе. Даже отвесили три затрещины, когда я попытался было качнуть права. Впрочем, полагаю, что у стриженных ежиком амбалов, которые добровольно взялись за столь неблагодарное дело, были веские основания для недовольства.

Представьте себе: солнечное сентябрьское утро, четверо навороченных качков по-хозяйски расположились за столиком на террасе привокзального кабака, попивают себе пивко на виду трехсотого «мерса» с распахнутыми дверцами и цепкими взглядами пасут живописную людскую толчею у ряда «мини-маркетов», все чинно-благородно… И вдруг, откуда ни возьмись, вылезает грязный, оборванный худобан с волчьими глазами, хватает со стола банку пива, моментально, не спросясь, высасывает ее за четыре глотка и, по-скотски рыгнув, нагло заявляет – мне-де надо срочно повидать Вовку Кротовского! Да за такие штучки – по репе, по репе! Так что три подзатыльника – это еще по-божески.