Влюбленный скрипач (сборник)

Доктор Нонна

Влюбленный скрипач

Блюдечко с голубой каемочкой

Пролог

Нары оказались железными. Этого Яна не ожидала.

Нет, в отличие от большинства сверстниц она читала не только гламурные журнальчики. Точнее, гламурных журнальчиков она не читала вовсе – это было скучно, то ли дело – книжки. Герои некоторых книжек попадали в тюрьму, и там были нары: в Яночкиных представлениях – страшная угловатая конструкция из почти неструганных занозистых досок. Кажется, это называется «горбыль».

В реальности конструкция оказалась действительно угловатой – сплошные выступы и ребра. Но не страшной, а вполне обыденной – вроде стеллажей в камере хранения. Но не деревянной, а железной. Крашенной какой-то унылой дешевой краской. И еще – очень холодной. Просто ледяной. Тонкая постель не спасала ни от углов, ни от холода. Девушке казалось, что за двое суток у нее промерз даже позвоночник.

Наверное, если встать и подвигаться, станет теплее, но Яночка словно впала в какой-то ступор, поднимая себя с ледяного железного ложа только тогда, когда резь в мочевом пузыре становилась совсем нестерпимой, – по нужде. Раньше она встречала это выражение только в книжках, так не говорили ни мать, ни бабушка Женя. Но сейчас простая телесная потребность становилась именно нуждой, тянущей и неумолимой. Единственная потребность, которой тело сигнализировало, что оно еще живо.

Еда Яну не интересовала. Плотный запах дезинфекции и мочи забивал горло, и от лязга алюминиевых ложек рот наполнялся вязкой горькой слюной. Когда сокамерницы звали девушку обедать, она только плотнее зажмуривалась, упершись лбом в сжатые кулачки.

Впрочем, кроме как во время еды, ее не трогали: убийство – статья серьезная, да и следственный изолятор – не зона, тут нравы поспокойнее.

– Эй, ваше высочество! Жрать принесли! – одна из сокамерниц, громогласная Ольга, стучала ей в спину. – Вставай уже, хватит голодовку устраивать, никто не оценит.

Яна глубже вжалась в жесткий топчан, как будто спит, – только бы отстали. Но Ольга не унималась:

– Может, тебе завтрак в постель требуется? Чего изволите, госпожа? Птичьего молока? На блюдечке с голубой каемочкой?

С минуту Яночка крепилась, но слезы хлынули неудержимым потоком – неужели в человеке может быть столько слез? Она давилась ими, кусала кулаки – ничего не помогало.

– Эй, чего завыла? – засмеялась Ольга. – Обиделась, что ли? Так тут тебе не санаторий, цирлих-манирлих некому разводить, тут всем несладко. Да не вой ты! И в тюрьме люди живут. Тьфу! – Ольга сплюнула и отошла, бросив напоследок: – Психованная!

Яна до крови прокусила запястье, но рыдания продолжали сотрясать худенькое тело. Горло сводило судорогой. Да что же это? Да за что же это?! Если бы можно было заснуть, а проснуться уже, когда все кончится. Ведь должно же это кончиться! Что она, Яна, красивая и благополучная дочка успешной мамы, любящая и любимая, делает в этой холодной камере? Этого не может быть, вот она проснется и окажется дома, и все будет в порядке. А это просто страшный сон…

Женя

1. «Чтоб мы жили, как в кино!»

Можно бы уже и домой – рабочий день закончился. Но дома – одинокая комната в коммуналке, тени по углам и стекла дребезжат от пролетающих мимо трамваев. Да еще Анька со второго этажа как начнет свои гаммы да арии распевать, так до ночи и не замолкает. На дверной табличке готическими буквами – Анна Берзин, певица. Прямо Анна Герман, фу-ты ну-ты! На самом деле Анька – Березкина, но что это за фамилия для артистки? Хотя какая она там артистка – поет где-то по кабакам, и то редко, все больше дома упражняется, соседям на радость. И в стенку стучали, и по батарее, даже участкового как-то вызывали – бесполезно. Она же музыкант, тьфу! Тощая, как змея, честное слово! И волосы черные, гладкие, на макушке блестят, а ниже распадаются на узкие, тоже змеиные, пряди. Как пройдет по подъезду, запах тяжелых, терпких духов потом чуть не сутки держится. Артистка с погорелого театра! У нее-то квартира хоть и маленькая, но отдельная: когда в послереволюционном Питере господские апартаменты разгораживали на жилье поменьше, Анькиным то ли родителям, то ли деду с бабкой повезло. Весь остальной подъезд с соседями живет: где две семьи в квартире, а где и пять.

У Жени, слава богу, только одна соседка, Валя. Родители Валины в блокаду погибли, замуж не вышла, так и кукует одна. О Жениной личной жизни все беспокоится: да как, да когда, да чего замуж не собираешься, у тебя там мужиков вокруг толпа, а ты все принца ждешь? Так и в девках недолго остаться.

Не то чтобы Женя и вправду принца искала, но хотелось, чтоб как в кино, чтоб сердце вздрагивало и дыхание перехватывало. Так мама говорила – «чтоб мы жили, как в кино».

Мамы не стало, когда Жене было четырнадцать: зимой, в гололед, поскользнулась – и виском о гранитный постамент, на котором до сих пор виднеются щербины от осколков и полустертая стрелка с едва заметной кривой надписью «бомбоубежище». Бабушка плакала: да как же это, блокаду пережили, войну пережили, Женечку-красавицу почти вырастили – и на тебе!

Впрочем, классической красавицей Женя не была. Хорошенькая, кудрявая, пухленькая – в школе ее звали «Пончик». А она ни капельки не расстраивалась, Пончик так Пончик. Мальчикам нравится. Вон сколько желающих «портфель донести». То в кино зовут, то на танцы.

Может, надо было сразу после школы замуж выходить? Но бабушка – она после похорон единственной дочери не прожила и полугода – перед смертью все твердила: учись, внучка! Когда Женя поступила в университет – пусть не в Московский, но Ленинградский ничуть не хуже, – она думала, как гордилась бы бабушка, и старалась, старалась, старалась. После детдома ей, как полагалось, выделили комнатку в коммуналке, вот эту самую, с соседкой Валей. Стипендии хватало разве что на макароны и серый хлеб, и Валя, у которой и самой-то золотых гор не было, частенько подкармливала «сиротку». Но ведь выучилась, справилась!

Диплом экономиста Женя получала в седьмую годовщину бабушкиной смерти, день в день. И – как в память о ней, о ее словах «настоящий мужчина должен носить форму» – пошла работать в воинскую часть. Поближе к «настоящим мужчинам».

На деле все оказалось не так романтично. Нет, Женя ни капельки не жалела о своем выборе: мужчина в форме – это… это правильно. И работа ей нравилась. И ухаживали за ней не меньше, чем в школе и университете. Но сердце все не вздрагивало, и дыхание не перехватывало.

Чайник задребезжал крышкой, грозя залить старенькую электроплитку – Женя отыскала ее на нижней полке шкафа три, нет, почти четыре года назад, устраиваясь на первом в жизни рабочем месте. Надо же, когда это она успела чайник поставить, ведь домой собралась.

Женя привычно заварила чай, вдохнула запах и зажмурилась от удовольствия. Чай был настоящий английский, в красивой жестяной коробке с хитрой двойной крышкой. Коробку подарил майор Виктор Петрович. И печенье, что вкусной горкой красуется в фарфоровой мисочке, ее любимое курабье – тоже.

Она повертела в руках чайную коробочку и вздохнула. Наверное, надо было ему обратно все отдать, но и коробка уже початая, и от печенья половина осталась.

Надо же, как глупо все вышло! Потому и домой не хочется, там Валя пристанет – расскажи да расскажи. А чего рассказывать! Женя его, майора, и всерьез-то никогда не воспринимала – он ведь старый! Ну… то есть… не то чтобы старый, ей и самой уже не семнадцать лет, но ему-то чуть не сорок! Вдовец, да еще с двумя мальчишками-погодками. Ну да, по три раза на дню норовит в ее кабинет заскочить, подарки всякие приносит вроде этого чая, в театр приглашает. Ну и что? Одинокий мужчина, скучно ему, почему бы не поболтать с красивой девушкой? Разве она против?

Вот и доболталась.

Вчера Виктор Петрович пригласил ее на ужин. К себе домой. Евгения уж теперь ругмя себя ругала, разве можно взрослой девке быть такой дурой – даже приглашение домой ее не насторожило: что такого, там же дети. Тем более, не совсем уже и дети, подростки, младшему двенадцать, старшему тринадцать, большие уже.

Но Виктор Петрович сразу выставил мальчишек в детскую, и ужинали они вдвоем. Хозяин рассыпался перед гостьей мелким бесом: шутил, подкладывал кусочки повкуснее, подливал «Мукузани», гусарствовал – мол, жаль, шампанского не успел купить, вот бы сейчас из туфельки выпил…

Очень романтично.

После очередного тоста, едва утерев жирные губы, Виктор Петрович вдруг властно привлек Женю к себе. Она некстати подумала, что от ладони на блузке останется пятно, и – откуда и силы взялись – сумела бравого кавалера оттолкнуть:

– Вы чего это?

– Ты чего, дурочка? – возмутился кавалер. – Я тебе все на блюдечке с голубой каемочкой, а ты?!

Схватив сумочку и плащ, Женя пулей выскочила из майорской квартиры. Дома она проскользнула в свою комнату тихонько, чтобы не услышала Валя – ей ведь непременно надо знать, как свидание прошло. А рассказывать не хочется. Вот совсем не хочется. И сегодня точно прицепится. Лучше уж в кабинете посидеть, чаю с курабье попить, потянуть время.

В дверь тихонько постучали:

– Разрешите?

Два солдатика принесли позднюю почту. Один остался в коридоре, другой робко остановился у Жениного стола с тощенькой пачкой в руках: газеты, служебные письма, циркуляры. Коренастый, белобрысый – почему-то от армейской короткой стрижки у них у всех торчат уши, подумалось Жене – странно трогательный. Пока Женя разбирала почту и расписывалась в приходной книге, он делал равнодушное лицо, а сам все косился на мисочку с остатками курабье и сглатывал слюну.

Глаза у солдатика были голубые, как будто эмалевые.

– Звать-то тебя как?

– Саша… Рядовой Александр… – он опять сглотнул, так что фамилию Женя не разобрала.

Быстро завернув остатки печенья, она сунула их солдатику.

– С-спасибо, – он смутился, попытался пожать ей руку, как будто она не печенье, а орден вручала. Для полноты впечатления не хватало только бодро ответить: «Служу Советскому Союзу».

Ладонь у Саши была с твердыми бугорками мозолей, сухая и очень теплая.

Назавтра Женя под Валиным руководством – про неудачный романтический ужин пришлось наплести какой-то ерунды – нажарила блинчиков с мясом. Когда она с самым независимым видом зашла в казарму, Саша мыл полы. В гимнастерке он выглядел просто крепким парнем, ничего особенного. Сейчас сильные мышцы переливались под блестящей от пота загорелой кожей, и Саша был похож на ожившую античную статую.

Женя отчего-то смутилась, почувствовала, как запылали щеки, вдруг стало жарко. Она неловко сунула Саше еще теплый сверток с блинчиками и убежала.

Под конец рабочего дня он постучал в ее кабинет.

– Опять почта? – сухо, с безразличным видом спросила Женя, не поднимая головы от вороха бумаг на рабочем столе. – На тумбочку положите, я потом посмотрю.

Теперь смутился Саша и, запинаясь, выговорил:

– Нет, я… я спасибо сказать хотел. За блинчики. Очень вкусно.

Женя, искоса поглядев на посетителя, увидела, что он залился краской, и улыбнулась легонечко, одними уголками губ – то-то же! Встала из-за стола, отошла к окну, потянулась – как будто забыла, что в кабинете еще кто-то есть. Но, почувствовав на плечах его ладони, почему-то не удивилась. От ладоней шло сухое тепло, в груди опять стало горячо, жар побежал по всему телу, покалывая кожу тонкими нежными иголочками. От тягучего, умелого поцелуя закружилась голова.

2. Кухонный гарнитур

Трамвай был старый и грохотал так, что Саше пришлось наклоняться к самому Жениному уху:

– У нас никому увольнительную на сутки еще не давали. Ну два часа, ну четыре. Как тебе удалось?

– Подумаешь! Я все-таки не последний человек в части, – Женя улыбалась, вспоминая, как вчера весь вечер чистила селедку, резала лук, тушила мясо с черносливом, возилась с тестом для «бабушкиного» пирога с капустой. Такой обед получился – от одних запахов с ума можно сойти.

Впрочем, про еду они вспомнили только через несколько часов. Какая уж тут еда, когда от каждого прикосновения как током бьет! И оказалось, что «в первый раз» не страшно и не больно – ерунду девчонки-одногруппницы болтали! – а совсем наоборот: горячо, остро и сладко, так сладко, что замирало сердце и останавливалось дыхание.

А через месяц Женя поняла, что беременна: по утрам накатывала противная липкая тошнота, весь день кружилась голова, и в глазах мелькали то искры, то черные круги. Хотелось лечь носом в стенку и не открывать глаз. Совсем. Ну ее, эту жизнь, глядеть на нее тошно. Окна серые, из туч какая-то невнятная морось сыплется, на подоконнике по утрам лужица собирается – рама подтекает.

Вот ведь везение какое, думала Женя, бредя из женской консультации, куда пошла, чтоб окончательно проверить свои подозрения. Другие по три года забеременеть не могут, как Ульянка из параллельной группы, а тут – бац, с первого раза. Аборт? Страшно. Вдруг потом не родишь никогда. Детей-то хочется, но сейчас это как-то совсем неожиданно. Саше сказать? Стыдно, неловко. Он забегает минут на десять, и то редко. И, кажется, вовсе ничего не замечает: ни постоянной бледности, ни мрачного настроения.

Саша зашел через два дня. Какой-то странно смущенный, как тогда, с блинчиками.

– Жень… Я тут… Я хотел сказать…

Господи! Сейчас скажет, что переводят в другую часть! И что всегда будет помнить, и… что там они обычно говорят? Мы разошлись, как в море корабли?

– Жень, ты… это…

Она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться – нет уж, не дождетесь, просить и жаловаться не стану, – и сухо передразнила:

– Ну – я. Это. А это – ты. Ты да я да мы с тобой.

– Ну да! – почему-то обрадовался Саша. – Я и говорю. – И он опять замолчал, ковыряя ногтем угол стола.

– Пока ты ничего не говоришь, только мычишь.

– Ну… я думал… замуж…

– Что?!

Выговорив самое страшное слово, он вдруг осмелел:

– Замуж за меня выйдешь?

Горло перехватило так, что Женя даже пискнуть не могла, только кивнула.

– Да? Выйдешь? – он просиял.

– Да, – еле слышно прошептала она, и слезы хлынули градом, как будто смывая и тошноту, и апатию, и страх последних недель.

– Ну не плачь, пожалуйста. Смотри, даже солнышко улыбается, а ты плачешь.

На сером осеннем небе действительно приоткрылось голубое окошечко, и оттуда ударил солнечный луч! Настоящий солнечный луч! Живой и теплый!

В ЗАГСе, где они подавали заявление, им, как полагается, определили «два месяца на раздумье». Саша почему-то загрустил:

– За два месяца ты передумаешь.

Тут Женя совсем развеселилась:

– А хочешь, нас через три дня распишут?

– Как это? – не понял он.

– Фокус-покус! Сейчас убедишься!

Женя решительно зашла в кабинет заведующей ЗАГСом, рассказала про «большую-большую любовь», даже слезы очень кстати выступили, и в качестве решающего аргумента выложила на стол справку из женской консультации, подумав – как это я догадалась, что понадобится?

Пожилая заведующая, зябко кутаясь в серый пуховый платок – из щелястого окна немилосердно дуло, – повздыхала, покачала головой:

– Сама-то ленинградская? А он из Мурманска? И моложе тебя на сколько? На восемь лет? Ах, на семь. Ну смотри, тебе жить. Может, и вправду любовь. Всяко бывает.

Расписали их и в самом деле через три дня. Тихо, без оркестра и толпы гостей с криками «горько». Да и откуда было взять толпу гостей? Сокурсников звать? Или из части кого? Вот еще!

На крылечке ЗАГСа, любуясь новеньким обручальным кольцом, Женя наконец сообщила свежеиспеченному супругу, что он теперь не только муж, но и почти отец. Раньше как-то смущалась, то ли боязно было, то ли неловко. Ну а тут уж…

– Правда? Когда?

Она не успела даже сказать «сам подсчитай» – Саша подхватил ее на руки, закружил, кто-то из стоявших на крылечке зааплодировал, кто-то рассмеялся – «вот молодцы, счастливые какие».

Когда Саша демобилизовался, до родов оставалось всего ничего. Он тут же устроился в ЖЭК плотником, да еще начал подрабатывать мелким ремонтом у жильцов. Дом старый, постоянно кому-то что-то нужно: кому дверь починить, кому бабушкин комод отреставрировать. Что-что, а руки у Саши были и впрямь золотые. Покосившуюся оконную раму, под которую текло при каждом дожде, а дуло вообще постоянно, он починил за один вечер, буркнув сердито – будет маленький, а тут сквозняк, безобразие.

Анька-певица заказала кухонный гарнитур. Да не какой-нибудь, а «вот как на картинке, и чтобы трубы газовые закрыть, а то смотреть страшно». Едва перекусив после рабочего дня, Саша шел на второй этаж.

– Саш, не ходил бы ты сегодня? – Женя держалась за поясницу и морщилась. – По-моему, скоро уже…

– Ой, да ладно, тут же рядом, – он покровительственно чмокнул ее в макушку. – Если что, стучи по батарее, я мигом! – И убежал.

Часа через два Женя почувствовала, что пора. Постучала в пол, подождала, стиснув зубы, – схватки накатывали уже каждые пять минут. Еще раз постучала. И еще раз. Пилит, наверное, что-нибудь и не слышит. И Валька на работе, позвать-то некого.

Тяжело переваливаясь и замирая на каждом шаге – боль накатывала уже подряд, так что темнело в глазах, – Женя добрела до входной двери, цепляясь за стену – только бы не упасть, только бы не упасть, – спустилась, почти сползла по лестнице и позвонила в дверь с готической табличкой. Звонок не работал. От боли и слабости она навалилась на дверь и почувствовала, как та подается – не заперто. Женя сделала шаг в квартиру Аньки-певицы и остолбенела.

За распахнутой дверью комнаты на ковре переплелись два обнаженных тела. Женя вскрикнула от ужаса и потеряла сознание.

Она не слыхала, как голый Саша, натягивая штаны, орал на Аньку: «Дура, в «Скорую» звони, живо!» Как худой рыжий врач, осмотрев ребенка, устало пожал плечами:

– Он уже родился мертвый, видите, пуповина обвилась? Так бывает. Если бы в роддоме?.. Ну, не знаю, может быть, и спасли бы, но думаю, что вряд ли.

Очнувшись, Женя увидела потолок с зеленоватыми потеками и возвышавшуюся сбоку стойку капельницы. Скосила глаза вниз – живот был непривычно плоский.

Возле капельницы появилась бесцветная, как будто бесплотная фигура: бледное лицо, прозрачные светло-серые глаза с белесыми ресницами, белый балахон. Как будто ангел.

– Я умерла? – прошептала Женя.

– Что вы! – слабо улыбнулась медсестра. – Вам уже лучше, вы скоро поправитесь.

– А… а маленький?

Медсестра опустила голову.

Через три дня Саша встречал ее из больницы с огромным букетом. Дома царил необыкновенный порядок и чем-то вкусно пахло.

– Вот… я тут приготовил… – муж бережно усадил Женю на диван и кинулся разворачивать укутанные в одеяло и старое пальто – чтоб не остыли к ее возвращению! – кастрюльки. Руки у него дрожали. Женя почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы – ну что тут скажешь, он ведь и сам все понял, он же не со зла, так, по мужской дурости, он же меня любит, вон как заботится…

3. Второй шанс

Весна выдалась ранняя и жаркая, как будто не в Ленинграде над стылой Балтикой, а в какой-нибудь Астрахани. На улице еще ничего, а в транспорте вздохнуть нечем. Женя специально поехала последней электричкой, чтоб попрохладнее и без толпы. Репино хоть и числится частью Ленинграда, а на самом деле – край географии.

В Репино жил дядя Жени. Не то двоюродный, не то троюродный, она и видела-то его только на бабушкиных похоронах. Когда позвонила незнакомая женщина с сообщением о дядиной смерти, Женя даже не сразу сообразила: что за дядя, при чем тут Репино? Но потом решила на похороны все-таки съездить: какой-никакой, а родственник, последний родной человек.

Последний? А как же Саша? Он-то – родной?

Всю зиму Женя пыталась взглянуть на мужа прежними глазами, но – не получалось. Ее по-прежнему тянуло к Саше, по-прежнему от его прикосновений и даже просто от взглядов внутри начинал пылать жаркий костер. Но теперь в этом пламени была не только радость, но и боль. Так что возможности съездить в Репино – ну пусть хотя бы и на поминки – она даже обрадовалась.

Похороны устроил трест, где дядя раньше работал. Народу собралось совсем немного: трое бывших сослуживцев да несколько соседей. Оказалось, что комната, где дядя жил, тоже трестовская, и надо бы ее побыстрее освободить. Соседи споро разобрали немудрящий дядин скарб, Жене как единственной родственнице досталась библиотека. И неплохая. Вся русская классика: Достоевский, трое Толстых, Куприн, Чехов – и среди них почему-то Гюго и Джек Лондон. Забрать все сразу было, конечно, совершенно невозможно. Женя взяла только десятитомник Пушкина. Соседка Галя – та, что звонила Жене, – согласилась подержать остальные книги у себя. После недолгих поминок Галя предлагала переночевать у нее – не в комнате же покойника, – но Женя, представив душный, битком набитый вагон, решила вдруг ехать последней электричкой: посвободнее и не так жарко. И Саша обрадуется – он-то думает, что она только завтра к обеду вернется.

Женя глядела в темное стекло, и ей хотелось плакать. Сейчас маленькому было бы уже… Нет, нельзя об этом думать. Нельзя. Нель-зя, нель-зя, нель-зя, выстукивали колеса. Наверное, новая беременность, новая надежда помогла бы забыть и эти страшные роды в чужой прихожей, и белого ангела с трагически склоненной головой, и постоянную сосущую пустоту внутри. Но, хотя в больнице и заверяли, что никаких последствий, что можно еще десятерых родить, – все никак, ну никак не получается. Может быть, сегодня? Саша, должно быть, спит уже, но…

На лестнице, как водится, было темно, Женя еле нащупала замочную скважину. Тихонько прокралась в комнату, пристроила в угол сетку с книгами, почти не дыша, разделась и скользнула под одеяло. Ну вот, опять на весь диван развалился!

– Саш, подви… – она осеклась, дыхание перехватило от тяжелого, терпкого запаха. Женя вскочила и не глядя ударила по выключателю…

«Муж неожиданно возвращается из командировки», – горько подумала она, вспомнив классический анекдотный сюжет. Ну, не муж и не из командировки, но… Господи, за что?!

Анька-певица, мгновенно натянув валявшееся на полу черное шелковое кимоно с драконами и прижав к груди туфли, выскочила за дверь. Саша как сел в разоренной постели, так и сидел китайским болванчиком, уставившись на жену остановившимися глазами.

– Ты тоже убирайся!

– Я… Женечка… Я сейчас все… – он запинался на каждом слове.

– Да-да, ты все сейчас объяснишь, а я все неправильно поняла, – сухо прервала его Женя. – Вы тут искусство обсуждали, да? Например, последнюю постановку в Мариинском. Я сказала – убирайся.

– Куда же я… – лепетал Саша. – Ночь ведь.

– Куда хочешь. Хочешь – к артистке своей, хочешь – к черту лысому.

Захлопнув за мужем дверь, она опустилась прямо на пол – садиться на разоренный диван было мерзко – и разрыдалась наконец.

Саша пытался просить прощения до самого суда, караулил Женю под дверью или сам заходил в квартиру – замки она так и не поменяла. Однажды, когда на город рухнула бурная майская гроза, даже остался ночевать. И ночь была такой же бурной и ослепительной, как гроза за окном.

Утром Женя плакала в ванной, вспоминая Валину присказку: спать с ним хорошо – просыпаться плохо. Почему, ну почему нельзя все забыть, чтобы все было, как раньше?

На суде Саша опять умолял его простить, пожилая судья, чем-то похожая на ту заведующую из ЗАГСа, вздыхала и сочувственно качала головой. Но Женя как закаменела.

Выйдя из прохладного вестибюля в раскаленный, полный летучего пуха июньский город, она почувствовала неожиданную дурноту. Господи, неужели?

– Женя, нельзя же так, я же только тебя люблю! – догнавший ее Саша забежал вперед, преграждая дорогу.

Она посмотрела «сквозь» него, бросила равнодушно «отстань» и пошла по тополиным сугробам, легонько улыбаясь своим мыслям: Валька скажет, что я сумасшедшая, ну и пусть!

Валя ждала ее дома, наготовив вкусностей, среди которых важно возвышались две бутылки: пузатая коньячная и рядом высокая, темно-зеленая, с серебряной головой – шампанское. А что? Развод – это вам не фунт изюму, надо же отметить свободу. Ну, или отвлечься, если грустно станет.

Женя отщипнула семги, отломила кусок пирога, но, когда соседка начала обдирать серебряную фольгу, покачала головой – мол, мне не нужно.

Валя ахнула:

– Женька, ты – что? Беременная?

Женя молча пожала плечами и улыбнулась. Ей было удивительно светло. Июнь, белые ночи – хорошо! Как будто она все это время жила за полярным кругом, в долгой-долгой темноте, и вдруг – никакой темноты! Белая ночь!

– Ты с ума сошла! Да когда ж он успел-то, паразит?! Или ты его, кобеля, снова простить собралась?

Женя покачала головой, даже руками помахала – нет, мол, не собралась и не соберусь.