Закатные гарики (сборник)

мое существование не мнимо,

покуда в нем я сам не сомневаюсь.

652

Поставил я себе порог —

не пить с утра и днем,

и я бы выполнил зарок,

но я забыл о нем.

653

Пускай витийствует припадочно

любой, кто мыслями томим,

а у меня ума достаточно,

чтоб я не пользовался им.

654

Стал я с возрастом опаслив:

если слышу вдруг о ком,

то бываю тихо счастлив,

что и с этим не знаком.

655

А глубина – такой пустой

порой бывает у мыслителей,

что молча стыд сочит густой

немая глина их обителей.

656

Характер мира – символический,

но как мы смыслы ни толкуй,

а символ истинно фаллический

и безусловный – только хуй.

657

День вертит наши толпы в хороводе,

и к личности – то слеп, то нетерпим,

а ночью каждый волен и свободен,

поэтому так разно мы храпим.

658

О мраке разговор или лазури,

в какие кружева любовь ни кутай,

но женщина, когда ее разули,

значительно податливей обутой.

659

Готовясь к неизбежным тяжким карам,

я думаю о мудрости небес:

все лучшее Творец дает нам даром,

а прочее – подсовывает бес.

660

Когда уже в рассудке свет потушен,

улегся вялых мыслей винегрет,

не ведают покоя только души,

готовя сновидения и бред.

661

Пожары диких войн отполыхали,

планету фаршируя мертвым прахом;

но снова слышу речи, вижу хари

и думаю о правнуках со страхом.

662

Вся трагедия жизни моей —

что судьбе я соавтор по ней.

663

Свалился мне на голову кирпич,

я думаю о нем без осуждения:

он, жертвуя собой, хотел постичь

эстетику свободного падения.

664

У меня есть со многими сходство,

но при этом – нельзя не понять —

несомненно мое первородство,

ибо все его жаждут отнять.

665

Чтоб не свела тоска тягучая

в ее зыбучие пески,

я пью целебное горючее,

травя зародыши тоски.

666

Не корчу я духом убогого,

но чужд и смирения лживого,

поскольку хочу я немногого,

однако же – недостижимого.

667

Хоть самому себе, но внятно

уже пора сказать без фальши,

что мне доныне непонятно

все непонятное мне раньше.

668

Какого и когда бы ни спросили

оракула о будущем России,

то самый выдающийся оракул

невнятно бормотал и тихо плакал.

669

Всерьез меня волнует лишь угроза —

подумаю, мороз бежит по коже, —

что я из-за растущего склероза

начну давать советы молодежи.

670

Хотя умом и знанием убоги,

мы падки на крутые обобщения,

похоже, нас калечат педагоги,

квадратные колеса просвещения.

671

По комнате моей клубятся тени,

чей дух давно витает беспечально,

и с ними я общаюсь, а не с теми,

которым современник я случайно.

672

Еще по инерции щерясь,

не вытерши злобных слюней,

все те, кто преследовал ересь, —

теперь генералы при ней.

673

За то я и люблю тебя, бутылка,

что время ненадолго льется вспять,

и разума чадящая коптилка

слегка воспламеняется опять.

674

Скорби наши часто безобразны,

как у нищих жуликов – их язвы.

675

Как раз когда находишься в зените —

предельны и азарт и наслаждение, —

фортуна рвет невидимые нити,

и тихо начинается падение.

676

Наш мир – за то, что все в порядке, —

обязан, может быть, молитвам,

но с несомненностью – тетрадке,

где я слова связую ритмом.

677

Нет, ни холстом, ни звуком клавиш,

ни книжной хрупкой скорлупой

дух не спасешь и не избавишь

от соучастия с толпой.

678

От каждого любовного свидания

светлеет атмосфера мироздания.

679

Хлеща привольно и проворно,

кишащей мерзости полна,

уже доходит нам до горла

эпохи пенная волна.

680

Повсюду свинство или скотство,

и прохиндей на прохиндее,

и чувство странного сиротства —

тоска по умершей идее.

681

Дурная получилась нынче ночь:

не спится, тянет выпить и в дорогу;

а Божий мир улучшить я не прочь,

но как – совсем не знаю, слава Богу.

682

Души напрасная растрава,

растрата времени и сил —

свободой даренное право

на то, чего ты не просил.

683

Моя кудрявая известность,

как полоумная девица,

ушла за дальнюю окрестность

в болоте времени топиться.

684

Зря бранит меня чинная дура

за слова, что у всех на устах,

обожает любая культура

почесаться в укромных местах.

685

Всюду юрко снует воровство,

озверевшие воют народы,

и лихое в ночи баловство,

и земля не родит бутерброды.

686

Я исповедую мораль,

с которой сам на свете жил:

благословенны лгун и враль,

пока чисты мотивы лжи.

687

В душе – руины, хлам, обломки,

уже готов я в мир иной,

и кучерявые потомки

взаимно вежливы со мной.

688

Ох, я боюсь людей непьющих,

они – опасные приятели,

они потом в небесных кущах

над нами будут надзиратели.

689

Я лягу в землю плотью смертной,

уже недвижной и немой,

и тени дев толпой несметной

бесплотный дух облепят мой.

690

Весь день я думал, а потом

я ближе к ночи понял мудро:

соль нашей жизни просто в том,

что жизнь – не сахарная пудра.

691

Грядущий век пойдет научно,

я б не хотел попасть туда:

нас раньше делали поштучно,

а там – начнут расти стада.

692

Когда фортуна шлет кормушку

и мы блаженствуем в раю,

то значит – легче взять на мушку

нас в этом именно краю.

693

694

Когда-то, в упоении весеннем

я думал – очень ветрен был чердак,

что славно можно жить,

кормясь весельем,

и вышел я в эстрадники, мудак.

695

Кто алчен был и жил напористей,

кто рвал подметки на ходу,

промчали век на скором поезде,

а я пока еще иду.

696

Духовно зрячими слепили

нас те, кто нас лепили где-то,

но мы умеем быть слепыми,

когда опасно чувство света.

697

Шумиха наших кривотолков,

мечты, надежды, мифы наши

потехой станут у потомков,

родящих новые параши.

698

Пивною пенистой тропой

с душевной близостью к дивану

не опускаешься в запой,

а погружаешься в нирвану.

699

Я все же очень дикий гусь:

мои устои эфемерны —

душой к дурному я влекусь,

а плотью – тихо жажду скверны.

700

Не знаю, как по Божьей смете

должна сгореть моя спираль,

но я бы выбрал датой смерти

число тридцатое, февраль.

701

Раскидывать чернуху на тусовке

идут уже другие, как на танцы,

и девок в разноцветной расфасовке

уводят эти юные засранцы.

702

Безоблачная старость – это миф,

поскольку наша память – ширь морская,

и к ночи начинается прилив,

со дна обломки прошлого таская.

703

Везде в чаду торгового угара

всяк вертится при деле, им любимом,

былые короли гавна и пара

теперь торгуют воздухом и дымом.

704

Столетиями вертится рулетка,

толпа словивших выигрыш несметна,

и только заколдованная клетка,

где счастье и покой, – она посмертна.

705

Не хочется довольствоваться малым,

в молитвенных домах не трону двери,

небесным обсуждался трибуналом

и был я присужден им к высшей вере.

706

Хоть мы браним себя, но все же

накал у гнева не такой,

чтоб самому себе по роже

заехать собственной рукой.

707

Во всех веках течет похоже

сюжет, в котором текст не нужен

и где в конце одно и то же:

слеза вдовы и холм над мужем.

708

У врачебных тоскуя дверей,

мы болезни вниманием греем

и стареем гораздо быстрей

от печали, что быстро стареем.

709

Будь в этой жизни я трезвее,

имей хоть чуть побольше лоска,

уже давно бы я в музее

пылился статуей из воска.

710

Сев тяжело, недвижно, прочно,

куда-то я смотрю вперед;

задумчив утром так же точно

мой пес, когда на травку срет.

711

В повадках канувшей империи,

чтоб уважала заграница,

так было много фанаберии,

что в нас она еще дымится.

712

Пью водку, виски и вино я,

коньяк в утробу лью худую,

существование иное

я всем врагам рекомендую.

713

А мужикам понять пора бы,

напрасно рты не разевая,

что мирозданья стержень – бабы,

чья хрупкость – маска боевая.

714

За то, что некогда гоним был

и темным обществом помят,

я не украшу лик мой нимбом,

поскольку сильно был не свят.

715

Есть бабы из диковинного теста,

не молкнет в них мучительная нота:

жена и мать, но все еще невеста,

и сумрачное сердце ждет кого-то.

716

У гибели гуляя на краю,

к себе не пребывали мы в почтении,

сегодня я листаю жизнь мою,

и волосы шевелятся при чтении.

717

Да, специально нас не сеяли,

но по любой пройтись округе —

и мы кишмя кишим на севере,

востоке, западе и юге.

718

Нас увозил фортуны поезд,

когда совсем уже приперло,

везде сейчас дерьма по пояс,

но мы-то жили, где по горло.

719

Напомнит о помыслах добрых

в минувшее кинутый взгляд,

и вновь на срастившихся ребрах

следы переломов болят.

720

Настырный сон – хожу в проходе,

на нарах курят и галдят,

а я-то знаю: те, кто ходят,

чуть забывают, что сидят.

721

В пыли замшелых канцелярий,

куда я изредка захаживал,

витают души Божьих тварей,

когда-то здесь усохших заживо.

722

Страдал я легким, но пороком,

живя с ним годы беспечальные:

я очень склонен ненароком

упасть в объятия случайные.

723

Тоску, печаль, унынье, грусть,

угрюмых мыслей хоровод —

не унимай, Господь, но пусть

они не застят небосвод.

724

Всегда в удачно свитых гнездах,

как ни темны слова и лица,

совсем иной житейский воздух,

чем в доме, склонном развалиться.

725

Когда устал, когда остыл,

и на душе темно и смутно,

любовь не фронт уже, а тыл,

где безопасно и уютно.

726

В игре, почти лишенной правил,

чтоб не ослабло к ней влечение,

Творец искусно предоставил

нам пыл, азарт и помрачение.

727

Увы, чистейшей пробы правда,

поддавшись кличу боевому,

как озверевшая кувалда,

подряд молотит по живому.

728

По всем векам летит булыжник,

и невозможно отстраниться,

а за стеклом – счастливый книжник

над некой мудрою страницей.

729

Сейчас пойду на именины,

явлю к напиткам интерес,

и с ломтем жареной свинины

я пообщаюсь наотрез.

730

В России всегда в разговоре сквозит

идея (хвалебно, по делу),

что русский еврей – не простой паразит,

а нужный хозяйскому телу.

731

Что было в силах – все исполнили,

хоть было жить невыносимо,

а долгий свет несвойствен молнии,

за то, что вспыхнули, спасибо.

732

Не зря, упоенно сопя и рыча,

так рабской мы тешились пищей:

я музу свободы вчера повстречал —

она была рваной и нищей.

733

Мне ничуть не нужен пруд пейзанский,

мне не надо речки и дождя,

я колодец мой раблезианский

рою, от стола не отходя.

734

Что-то никем я нигде не служу,

что-то с тоской то сижу, то лежу,

что-то с людьми я не вижусь давно,

всюду эпоха, а мне все равно.

735

Все, что в душе носил – изношено,

живу теперь по воле случая,

и ничего не жду хорошего,

хотя упрямо верю в лучшее.

736

Нетрудно обойти любые сложности,

в себе имея к этому готовность:

мои материальные возможности

мне очень помогли возжечь духовность.

737

Вполне терпимо бытие,

когда с толпой – одна дорога,

а чтобы гнуть в судьбе свое,

его должно быть очень много.

738

Держусь я в стороне и не устану

посланцев отгонять, как нудных пчел,

враждебному и дружескому стану

я стан моей подруги предпочел.

739

Навряд ли в Божий план входило,

чтобы незрячих вел мудила.

740

Поэтессы в любви прихотливы

и не всем раскрывают объятья,

норовя про плакучие ивы

почитать, вылезая из платья.

741

Не потому ли я безбожник

и дух укрыт, как дикобраз,

что просто темен, как сапожник?

Но он-то верует как раз.

742

Нытью, что жребий наш плачевен

и в мире мало душ родных,

целебен жирный чад харчевен

и волокнистый дым пивных.

743

Она грядет, небес подмога:

всех переловят, как собак,

и ангелы – посланцы Бога

отнимут водку и табак.

744

Мы эпоху несли на плечах,

и была нам не в тягость обуза,

но, по счастью, увял и зачах

пыл пустого таскания груза.

745

Кто без страха с реальностью дружит,

тот о ней достовернее судит:

раньше было значительно хуже,

но значительно лучше, чем будет.

746

Томит бессонница. Уснуть бы

и до утра не просыпаться;

а мирового духа судьбы —

мне вовсе по хую, признаться.

747

Порою мне ужасно жалко,

что льется мимо звон монет;

есть ум, энергия, смекалка,

но между ними связи нет.

748

На кривой не объедешь кобыле

некий дух, что везде неспроста:

есть поэзия – музы там были,

но интимные мыли места.

749

После юных творческих метаний

денежным тузом бедняга стал;

призраки несбывшихся мечтаний

часто воплощаются в металл.

750

Ясен дух мой, и радость чиста,

снова жить я хочу и готов,

если текст мой выходит в места,

где чужих я не вижу следов.

751

Книжек ветхих любезно мне чтение,

шел по жизни путем я проторенным,

даже девкам весь век предпочтение

отдавал я уже откупоренным.

752

Творцы различаются в мире растленном

не только душевным накалом,

но службой убийцам, но службой гиенам,

а те, кто помельче, – шакалам.

753

Не ждешь, а из-за кромки горизонта —

играющей судьбы заначка свежая —

тебе навстречу нимфа, амазонка,

наяда или просто блядь проезжая.

754

Меня оттуда съехать попросили,

но я – сосуд российского сознания

и часто вспоминаю о России,

намазывая маслом хлеб изгнания.

755

К любому подлому подвоху

идя с раскрытыми глазами,

Россия в новую эпоху

вошла со старыми козлами.

756

Люблю я этот мир порочный,

хотя вполне готов к тому,

что некто в некий час урочный

погасит свет и включит тьму.

757

Все, что хочешь, отыщется тут —

вонь помоев и запахи вечности,

на обочинах жизни растут

голубые фиалки беспечности.

758

Ни с кем не успевая поделиться,

я часто оборачиваюсь вслед:

любовь на окружающие лица

бросает мимоходом легкий свет.

759

Можно очень дикими согреться

мыслями, короткими, как искра:

если так разрывно колет сердце —

значит, я умру легко и быстро.

760

Я не был ни настырен, ни назойлив,

я свято блюл достоинство и честь:

глаза и уши зала намозолив,

я тихо плелся выпить и поесть.

761

Я не люблю азарт гадания,

потом печаль, что ждал вотще,

грядет лишь то без опоздания,

о чем не думал вообще.

762

Все грязное, больное и гнилое,

что в рабстве родилось от унижения,

сегодня распустилось в удалое

гуляние российского брожения.

763

Я безрадостный слышу мотив,

у меня обольщения нет,

ибо серость, сольясь в коллектив,

обретает коричневый цвет.

764

Прикинутого фраера типаж

повсюду украшает наш пейзаж,

он даже если только в неглиже,

то яйца у него – от Фаберже.

765

Да, уже мы скоро все там

соберемся, милый мой,

интересно только – светом

или гнилостью и тьмой?

766

Грустно щиплет все живое

личную струну,

даже ночью каждый воет

на свою луну.

767

Куча у меня в моем дому

собрано различного всего,

многое – бесценно, потому

что совсем не стоит ничего.

768

Ползет мой текст весьма порой со скрипом,

корявый от избытка низкой прозы;

Бог даст, я напишу уже постскриптум:

жалею, что сбылись мои прогнозы.

769

Небо медлит, если даже благосклонно,

и не надо ждать от засухи дождя,

справедливость торжествует неуклонно,

просто пару поколений погодя.

770

Всегда одним и тем же знаменит:

плетя с евреем рядом жизни кружево,

еврея не любил антисемит

сильнее, чем еврей того заслуживал.

771

Из беды, из несчастья, из горя

выходя (тьфу-тьфу-тьфу) невредим,

обретаешь повадку изгоя,

а чуть позже – становишься им.

772

Душа, устремляясь в гастроль

к родившейся плоти намеченной,

порой попадает на роль,

где стать суждено искалеченной.

773

Дешевыми дымили папиросами,

Вольтерами себя не объявляли,

но в женщине с культурными запросами

немедля и легко их утоляли.

774

Среди всемирного банкротства

любых высоких слов и фраз

родство душевного сиротства

любовью связывает нас.

775

Коварство, вероломство и корысть

игру свою ловчат настолько точно,

что глотку нынче могут перегрызть

без боли, анонимно и заочно.

776

Разум по ночам – в коротком отпуске,

именно отсюда наши отпрыски,

и текут потоки малолеток —

следствие непринятых таблеток.

777

Попавши в сочетание случайное,

слова имеют свойство обрести

внезапное согласное звучание

у смысла в собирающей горсти.

778

Во мне видна уже до дна

ума канистра;

не бойся старости, она

проходит быстро.

779

Когда к какой-нибудь давалке

я устремляю взор непраздный,

эфир, ласкающий фиалки,

в тот миг меня грубей гораздо.

780

Ни в чем и никому не подражатель,

не сын и не питомец горных высей,

по духу я скорее содержатель

притона беглых слов и блудных мыслей.

781

Сноровка ослабла, похвастаться нечем,

я выпить могу очень мало за вечер,

и тяжко настолько в душе с бодуна,

как будто я на хуй послал колдуна.

782

Наследье рабских лет весьма типично:

сноровка в разбегании по норам,

отвычка рисковать, решая лично,

и навык петь согласным подлым хором.

783

Ткань жизни сожжена почти дотла,

в душе и на гортани – привкус терпкий,

уже меня великие дела

не ждут, а если ждут, пускай потерпят.

784

Блаженны те, кто не галдя,

но собственным трудом

из ветра, света и дождя

себе возводят дом.

785

У мудрых дев – поплоше лица

и вся фигуристость – не броская,

а крутозадая девица

зато умом обычно плоская.

786

Кичлив и шумен, мир огромный

на страшный сон порой похож,

я рад, что в угол мой укромный

он даже запахом не вхож.

787

С подонством, пакостью и хамством

по пьесе видясь в каждом акте,

я все же с дьявольским упрямством

храню свой ангельский характер.

788

День за день устает и, вечерея,

он сумеркам приносит теплоту

печально умудренного еврея,

готового к уходу в темноту.

789

Загадка, заключенная в секрете,

жужжит во мне, как дикая пчела:

зачем-то лишь у нас на белом свете

сегодня наступает со вчера.

790

Я с утра томлюсь в неясной панике,

маясь от тоски и беспокойства —

словно засорилось что-то в кранике,

капающем сок самодовольства.

791

Приличий зоркие блюстители,

цензуры нравов почитатели —

мои первейшие хулители,

мои заядлые читатели.

792

Вокруг супружеской кровати —

не зря мы брак боготворим —

витает Божьей благодати

вполне достаточно троим.

793

Я всю жизнь сомневаюсь во всем,

даже в собственном темном сомнении,

размышляя о том и о сем,

сам с собой расхожусь я во мнении.

794

Кто пил один и втихомолку,

тот век земной прожил без толку.

795

Бесплотные мы будем силуэты,

но грех нас обделять необходимым,

и тень моя от тени сигареты

сумеет затянуться горьким дымом.

796

Вкусил я достаточно света,

чтоб кануть в навечную тьму,

я в Бога не верю, и это

прекрасно известно Ему.

797

Не чересчур себя ценя,

почти легко стареть,

мир обходился без меня

и обойдется впредь.

798

Легковейная мыслей игра

кровь и смерти родит регулярно,

все хотят в этой жизни добра,

но его понимают полярно.

799

У памяти в углах – целебный мрак,

упрятаны туда с умом и вкусом

те случаи, когда я был дурак,

то время, когда был я жалким трусом.

800

Так тяжко, словно у небес

я нахожусь уже в ответе,

а за душой – сожженный лес

или уморенные дети.

801

В какую ни кидало круговерть,

а чуял я и разумом и носом:

серьезна в этой жизни только смерть,

хотя пока и это под вопросом.

802

Наплывы закатного света

текут на любимые лица,

уже наша песенка спета,

и только мелодия длится.

803

Обгусевшие лебеди

Вступление 1-е

Прекрасна улица Тверская,

где часовая мастерская.

Там двадцать пять евреев лысых

сидят – от жизни не зависят.

Вокруг общественность бежит,

и суета сует кружит;

гниют и рушатся режимы,

вожди летят неудержимо;

а эти белые халаты

невозмутимы, как прелаты,

в апофеозе постоянства

среди кишащего пространства.

На верстаки носы нависли,

в глазах – монокли, в пальцах – мысли;

среди пружин и корпусов,

давно лишившись волосов,

сидят незыблемо и вечно,

поскольку Время – бесконечно.

Вступление 2-е

В деревне, где крупа пшено

растет в полях зеленым просом,

где пользой ценится гавно,

а чресла хряков – опоросом,

я не бывал.

Разгул садов,

где вслед за цветом – завязь следом

и зрелой тяжестью плодов

грузнеют ветви, мне неведом.

Далеких стран, чужих людей,

иных обычаев и веры,

воров, мыслителей, блядей,

пустыни, горы, интерьеры

я не видал.

Морей рассол

не мыл мне душу на просторе;

мне тачкой каторжника – стол

в несвежей городской конторе.

Но вечерами я пишу

в тетрадь стихи,

то мглой, то пылью

дышу,

и мирозданья шум

гудит во мне, пугая Цилю.

Пишу для счастья, не для славы,

бумага держит, как магнит,

летит перо, скрипят суставы,

душа мерцает и звенит.

И что сравнится с мигом этим,

когда порыв уже затих

и строки сохнут? Вялый ветер,

нездешний ветер сушит их.

Белеет парус одинокий

Это жуткая работа!