Зачем мы вернулись, братишка?

Шумел примус в недрах ржавого контейнера, страдал магнитофонный Ахмад Заир по причине безумной любви. Офицер, вполне рязанского обличья, в зеленой ватной куртке, прикрыв глаза, тянул жиденький чай из щербатой пиалы. Студеный воздух, пыль, керосиновый чад, шершавые, кривые деревца. Вся эта черно-серая гамма бытия вызвала наплыв тошноты. Офицер, не открывая глаз, протянул пиалу дукандору за новой порцией чая и на отличном фарси сказал: «Уважаемый, разве в этой стране нет других песен? Мне и без того грустно».

Акбар заинтересовался – славяне, так владеющие персидским языком, были на счету в сороковой армии. Да что в армии! В округе основную массу переводчиков составляли таджики и узбеки. Фарси (таджикский) они знали, бесспорно, но вот с русским у них была большая беда!

– Болтают, что он погиб из-за дочери Амина, – присел рядом Аллахвердиев.

– Хорошие люди долго не живут! Настоящий герой – мертвый герой, – засмеялся офицер.

Детдомовец, усыновленный в Душанбе семьей профессора иранской филологии, Горшенев мог бы сделать великолепную карьеру востоковеда, но всему предпочел военное училище в Ташкенте. Наверное, сказались гены неведомых ему, кровных, родителей.

Вот какой напарник нужен был Аллахвердиеву. Одно дело, когда с гордым пуштуном или родовитым таджиком разговаривает узбек из Иттихаде шурави или тот же «неверный таджик», и совсем иное, если твоим языком, как родным, владеет человек Писания, христианин. Если первые – сущие кафиры, то до второго Ислам, в своем победном шествии, просто пока не дошел.

По возвращении в Дар-ул-Аман Акбар «сдал» Горшенева по полной программе, и в нескольких спецпропагандистских вояжах они работали вместе. Михаил понимал Восток. «Здесь все настоящее: любовь, ненависть, вода, хлеб и воздух. Они даже в Бога не так верят, как мы. Он у них есть – и все, точка! И смотри как: Создатель миров. Вот тебе и эксклюзия Земли и твердь небесная. Это же астрофизика – Создатель миров!» Потом Михаилом заинтересовались более серьезные люди. Последний раз они виделись в августе 1988 года, когда Михаил улетал с советниками в Джелалабад, к этому времени «освобожденный» от воинов-интернационалистов. Да только ли этот банановый форпост весело распрощался с ограниченным контингентом! За три месяца сороковая армия «похудела» втрое. Уходили, оставляя львиную долю военного имущества в виде безвозмездной помощи. Мировая, российская и советская история не знали такого щедрого вывода войск! К сентябрю 1988 года в Афганистане оставалось около пятидесяти тысяч солдат и офицеров в шести провинциях.

«Подпольную» кличку Джума Мишка получил ввиду одной странной особенности. Все, что нормальные люди организуют в субботу – он предпочитал делать в пятницу. Ну, там, поздний подъем, долгий утренний чай, стирка, баня, посиделки, отдых в целом. За это и был наречен Джумаханом – владыкой пятницы. Потом сиятельное «хан» отпало, и осталась одна пятница – «джума», священный день мусульман.

– Сметай со стола свои мазмуны. Все равно правду не скажешь! Я тебя приметил еще на мосту, потом на митинге. Кончился Афган – вот и все. Не для всех, конечно. Ребята спят?

– Уже нет, – отозвался Павел, с интересом оглядывая гостя. Да ведь и было за что взгляду зацепиться. Муаровая планка: два ордена Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» и еще какая-то серо-голубоватая.

– Первая – Джелалабад? А вторая? – Акбар внимательно посмотрел на Горшенева.

– Брат, да после твоего отъезда, знаешь, всякого хватило. Вы же меня бросили? Сергей за тобой ушел, потом Олег, Мирзали. За Матун, наверное. Штаб армии представлял. Я этих наградных в глаза не видел. Да Бог с ними, вот сейчас и обмоем, заодно.

Из того, что Мишка назвал Хост малоизвестным – Матун, Аллахвердиев заключил: не стоит развивать тему дальше. Да и ведь если видел его Джума на мосту, и это: «Кончился Афган. Не для всех, конечно». Ладно, еще поговорим…

Мишкиного «Нерона» хватило до четвертого стакана. Коньяк, да еще афганский, это «не фонтан», когда умиротворена душа встречей с другом. Вот перцовка иное дело! Пили, закусывали, делились впечатлениями – все шло приятным сердцу, накатанным путем. Но чувствовал Аллахвердиев – напряжен Джума. Мимолетно задал вопрос на фарси: «Все нормально, брат?» А Михаил ответил на русском, подняв стакан: «Все нормально только на небе… и в военной прессе! За военных журналистов, ребята. Чтобы вы ни писали, но были там, а это главное».

– А вот я не был, – с досадой сказал Клубный, – думал хоть ногой ступить на тот берег, да погранцы запротивились. А хорошо бы…

Эту идею, хоть одной ногой побывать в Афганистане, Клубный вынашивал с самого начала командировки. Желание для журналиста, в принципе, понятное. Но не сложилось. А вот у Мишки заявление Клубного вызвало странную реакцию. Он встрепенулся, как будто что-то важное хотел сказать, но вдруг заторопился, мол, пора в лагерь. Да и то ведь – смеркалось.

Перед гостиницей в ожидании такси закурили, и Аллахвердиев, нащупав в кармане листок с выписками из интервью, дал прочитать Михаилу.

– И что тебе непонятно? – хмыкнул Джума. – Истину ищешь? Она, как всегда, в вине.

– Не понял? Это как-то обще…

– Не в бормотухе! В вине каждого, конкретных заслугах перед всей этой мутной историей. Больше вина – больше лжи. Это же очень мудро – кто много знает, имеет честь и право соврать, не клепать же на себя. А солдат, он правду скажет, но ведь это – окопная правда, на сто метров. Пока пацан вырастет, осознает, тут и кровь подсохнет. Вот скажи, знакома тебе история с рейдом Примакова в Афганистан?

– Ну, в общих чертах. Двадцать девятый год? Это когда Амануллу пытались восстановить, а он сбежал с казной? Витмар – Рагим-бей?

– Да я и сам в толк не возьму, почему они турецкими именами прикрылись на узбекском направлении. Ряженые. Да дело не в том. Мне один старичок-генерал в Мазари подвернулся. В ту пору в Пата-Хиссаре служил. Показал старую английскую газету. А там речь об афганских потерях за две недели этой экспедиции. Шесть тысяч. Прикинь. Бойня. Из этих шести тысяч – пять к афганской армии отношения не имели.

– У Примакова было тысячи полторы от силы?

– Да, но внезапность, артиллерия, авиация и чертова туча станковых пулеметов, а главное – все дозволено. Вот в чем суть. Все, и химические снаряды в том числе.

– Миша, похоже, мы не о том заладили. Вести какие были от ребят? Сергей ко мне в Киев наведался. Погуляли хорошо. Водку в самовар налили и почти усидели самоварчик электрический. А потом Серега забыл и включил. Картина была! Ты-то куда определился?

– Акбар, поехали со мной в лагерь. Давай, по-старому, отметим встречу, как в Балахиссаре, помнишь? Я тебе кое-что привез интересное. Поехали, а?

– Да в чем вопрос, – с излишней горячностью, пожалуй, заверил Аллахвердиев, – до утра разберемся, надеюсь. Едем, Джума! Дай семь секунд: мыльно-рыльные захвачу, ребятам скажу.

Павел неодобрительно отнесся к сообщению о поездке в полевой лагерь:

– Ты же смотри, не загуляй. Пока соберемся…

– Да я к ночи вернусь. Ну, в крайнем случае, с утра пораньше буду. Разбужу заодно.

Заталкивая в кофр с «Яшикой» полотенце и несессер, Аллахвердиев было выложил «освежитель» в сумку, но что-то заставило его помедлить. Что? Настороженный взгляд Павла. Будто спросить хотел. Это хорошо, что не спрашивает. Повинуясь внезапно нахлынувшему раздражению, выложил на стол диктофон, запасные кассеты и батарейки.

Таксист запросил пятьдесят рублей. Акбар было возмутился, но Михаил остановил его:

– У них нынче праздник. Да и вообще, вспомни, как говорили в Туркестане: «У русских столько денег, что они их не считают!»

Ехали молча, только один раз Михаил, обернувшись, сказал:

– Хорошо, что капитан твой в Афган не проскочил. Потом ему не нужно будет врать. Не был, и все тут. Знаешь, сколько их, кто одной ногой в Афгане постояли? Вот их сила и правда будет. А ты про истину какую-то…

Знать бы Аллахвердиеву, чем обернется эта поездка! Нет. И тогда бы рванул, с еще большей уверенностью. Не в этом дело. Привиделась ему тень отрешенной рассеянности в глазах Джумы. Скорбная тень, предвестница больших неприятностей. Нетрудно научиться ее распознавать. Но как прямо сказать человеку: остановись, привычные занятия, рутина завтра могут обернуться смертью.

ПОСЛЕ «ТАЙФУНА»

На КПП – шаром покати. Джума, чертыхнувшись, вылез из такси, сам поднял полосатую трубу, извозив руки черной краской.

– Давай, шеф, в конец, вон тот синий модуль. С торца притормози… Чем они красили этот журавль?

– Смолой на соляре, – засмеялся Акбар, – старая уловка. А чего зря тратиться? Как всех разгонят, и модули растащат. Кому они здесь нужны?

– Ты бы видел, что в Афгане от наших городков осталось! Десять лет строили – за неделю разорили. А мы там с телевизорами, самоварами, кровати застеленные, цветы… Тьфу!

– А ты чего хотел? Они свое взяли. Вспомни, вокруг гарнизонов – одни развалины.

– Помню, – неожиданно поскучнел Михаил. – И не только это помню. Все. Приехали.

– Водка не нужна, командир? – вкрадчиво поинтересовался водитель.

– Нет. Хотя давай пару пузырей. Сколько ни возьми, все мало будет.

– За две – пятьдесят, командир.

– Спасибо, почти даром. Но ничего, скоро таких покупателей не будет. Кончается ярмарка.

– А говорят, что назад армия пойдет, на помощь Дустуму?

– Кто говорит? – Джума поставил бутылки на капот. – От кого ты такую ерунду слышал? Ну? – В голосе Михаила зазвучали недобрые и, как показалось Акбару, тревожные нотки.

– Клянусь, командир, в военкомате сказали, что север отделяться будет. Там же узбеки. Мол, готовьтесь к сборам, – таксист уже был не рад поднятой теме.

– Вот вы и собирайтесь. Давай, брат, спасибо за доставку. И больше никому глупый хабар не передавай. Эти ворота для всех закрыты надолго. А тем более для вас, узбеков.

– Ты чего вызверился, Миша? Забыл, как Восток новости любит.

– А того… Идея-то в воздухе висит. Недовоевали, недотрахали, недо… Знаешь, кто первыми в Афган отсюда пошел? Таксопарки. Их тогда мобилизовали. Успели за неделю такой бардак сотворить, со страху.

Модуль – дощато-картонный барак – встретил их крепким духом табачного дыма, горелого масла и сапожного крема. У дверей на ящиках с патронами и гранатами бугрились новенькие вещмешки. Хорош вывод войск! Будто строевой смотр провели перед боевыми. Акбар намеренно громко втянул носом воздух и вопросительно посмотрел на Джуму. Тот молча показал на вторую справа дверь, мол, толкай, там все поясню.

Бритый наголо крепыш в новеньком «рябчике», полосатой майке, и необмятых черных джинсах встретил Джуму восторженно:

– Ну, спасибо, брат. Я уж думал, что до ночи не вернешься. А без тебя не отпускают. Курьянов артачится. Говорит, и так половина в самоволке. Падайте! По чарке? Если желудки крепкие – дынькой сушеной закусывайте, нет, так сухпай зарежьте. Короче, сплошная сухомятка. Ну, давайте за знакомство, что ли? Василий. Мусий. Фамилия такая, редкая.

– Акбар, – Аллахвердиев с неожиданным удовольствием взял залапанный стакан и махом влил в себя теплую водку. – А фамилия нормальная – казацкая. Атаман был такой.

– Акбар? – крепыш доверительно наклонился к Аллахвердиеву. – Не в обиду, да? У меня с твоим именем история была два года назад. Механик-водитель, узбек, золотой парень, вот тоже Акбаром звали. А в роте до него собака, овчарка минно-розыскная, классный пес – так его Акбаром нарекли еще в Союзе. Думали, как это дело сгладить. Ну, не совсем хорошо: человек и собака с одним именем. А получилось, что они еще подружились. Этот сапер четвероногий два раза такие фугасы вынюхал, мама родная! Не было бы ни узбека, ни брони.

– А при чем здесь «не в обиду»? У меня кошка четырнадцать лет жила, Мусей звали, а потом кот – Василий. Умнейшее создание.

За стеной грянуло всей японской магнитофонной мощью: «До свиданья, Афган, этот призрачный мир. Не пристало добром вспоминать тебя вроде. Но о чем-то грустит боевой командир. Мы уходим, уходим…». Василий сморщился, крепко двинул по фанере локтем. Соседи ответили таким же неслабым толчком, но звук уменьшили.

– Не в тему песня, – Мусий разлил остатки водки. – Так я соберусь, Миша?

Джума махнул рукой: каждый баран свои яйца носит. Все мы тут… Добровольцы.

Акбару стало весело. Так иногда бывает: сидишь среди понятных людей, в привычной обстановке, сам не дурак, а «въехать» в происходящее не можешь. И тогда остается добродушно улыбаться, есть, пить, вспоминать, стрелки переводить.

– А почему – не в тему, Вася? Я автора этой песни еще в начале восьмидесятых знал. Нормальный парень, в «Каскаде» был, на севере. В Кундузе познакомились. Потом через восемь лет в Кабуле встретились.

И опять непонятно: Джума забарабанил пальцами по столу, явно предупреждая развитие темы. И крепыш, натягивая кожаную куртку, только и сказал:

– А потому, что уходим с несолоным хлебалом, и еще об этом песни поем. Нормальный ход? Своих положили, чужих не жалели, а потом водки попили и песняка давить? Похоже на гражданскую войну. Только комиссары помельче.

– Слышь, диссидент макеевский, у нас не только картошку сажают… Лишнего не бери. Не дома. И дома не бери. Паспорт оставь, и это тоже, – Джума ткнул Мусия в правый бок. – Я так понимаю, за твою добычу биться не надо, сама в руки плывет? Ну? Положил сюда. Жду.

Недовольно буркнув: «Углядел же?» – Василий выложил на стол гранату с ввинченным запалом.

– К шести, как штык. Понятно? Больше ничего нет? – Джума вывернул запал и бросил гранату на кровать.

– Есть, – осклабился Мусий, – два смертельных орудия. Сквознячки. И оба в кожаных ножнах. Один могу отдать. Второй никак.

– Оставь себе. Оба. Яблочко очистить, колбаски порезать. Свободен.

– Премного благодарен. Можете занимать мою койку. Чистая. Я не разбирал. Все равно вернусь – не дадут расслабиться.

Мусий, приложив руку к груди, исчез за дверью.

Михаил потянулся к новой бутылке, но Акбар выставил ладонь:

– Давай притормозим. Меня и так взяло нормально. Чайку лучше.

– Как хочешь. А я сейчас тресну. Так лучше будет объяснять. Что молчишь? Ведь понял все?

– Не все. Понятно, что собрались. Понятно, что за речку. Не буду же спрашивать: зачем, когда? Нужно будет – сам скажешь.

– Скажу, только давай выпьем, – Джума, не обращая внимания на слабые протесты Аллахвердиева, набулькал по полстакана.

– Ты зачем Громову и Захарову вопросы задавал об аналогии с Сайгоном, про выжженную землю? Знал что-то? Проходило у наших, в сводках?

– Нет, Миша. Только «за бугром» поднимали тему. В конце января. Но это про Ишкашим, Фархар, дескать, круто бомбили по горам.

– Это в декабре. Прииски, по просьбе Наджиба, долбали, копи изумрудные. Только они все одно там открытым способом добывают. Скорее помогли, породы надробили. А я про конец января. И какие там, на хер, корреспонденты, кроме наших, в погонах, и этот еще, сказочник бессменный, хыр-хыр! Вот и все источники.

– Выходит, была прощальная гастроль?

– Тебя туда бы… – Джума скрежетнул стаканом по столу.

– Остынь, Миша. Что ты мне можешь рассказать? Чего ты не видел? Крови? Трупов? Рваной плоти после наших БШУ или их фугасов? Тебя масштабы испугали? Ты забыл, где мы познакомились, бача?

Аллахвердиев был намеренно резок. Мишке нужна встряска. До истерики – шаг.

– Давай по порядку. Вы же в конце января были на Саланге. «Духи» туда подтянулись? Лезли, да?

– Они нас не трогали. Даже переговоры какие-то шли. Говорили, от Ахмадшаха письмо было Громову.

– Прямо так? Масуд – Громову? Или тут другие играли? Я почему тебя спрашиваю: прошла информация о встрече с представителями Масуда. И где, ты думаешь? В Праге.

– Я тебя услышал. Были там из опергруппы. Посольские крутились. Весь сыр-бор из-за передачи блокпостов, застав по Салангу афганцам. Туда навезли снарядов, горючки, муки. Короче, крепости получились. И это ничего, наверное, но как займут «зеленые» точку, так и начинают гвоздить по кишлакам, мол, там «душманони инкилоби саур». «Духи» в ответ. А мы-то рядом. Разберись, кто гвоздит? Передавали-то в основном второй пехотной. Ну и пошла техника. «Ураганы», «Град», потом огнеметы.

– Афганцы начали?

– Нет, Акбар, – мы разговелись. И «зеленых» не ждали. Будто план такой был, мол, афганцы не виноваты.

– А смысл? Хотя… Постой. Это, значит, мы по «духам», они по нам – вывод сорван. Да?

– Ну, давай, мысли дальше. Даром, что ли, про Вьетнам вспоминал? Давай, ярлычок извлеки. Он тут к месту будет.

– Марионеточная армия? Ты это хотел услышать? Там америкосы Сайгон за нитки дергали. А здесь?

– А здесь театр абсурда: Кабул – Москву. А той – приказ отдать, что два пальца обоссать. Кто такой Громов для Политбюро? Ты думаешь, они его знают вообще? Или в расчет берут? Короче, готовились на двадцать четвертое – ударили на сутки раньше. Без афганцев обошлись. Хотя они тоже на подступах оторвались, разнесли десяток кишлаков в пыль.

– Зимой, – задумчиво сказал Аллахвердиев, – было это уже… Молитесь, чтобы бегство ваше не случилось зимой…

– Случилось! Как осатанели все. Что ни кишлачок – бей, там банда засела. Сначала артналет, потом авиация пошла. И чем уж они там ровняли – ума не приложу. Горы тряслись. Новое что-то изобрели?

– Хорошо забытое старое. Бомбы есть по три-пять тонн. Но это в Союзе.

– А ты думаешь, откуда авиация пошла? Мары, Кокайты, Фергана.

– Наши работали? Ну, вещали, листовки там, ультиматумы?

– Акбар, клянусь, не добивай меня! Нас-то в хорошее время никто не слышал, а тут… Да и ведь били местами, за перевалы, за полста километров в глубину. Какие там банды? Натянули палатки, мол, выходите, спасайтесь, честные афганцы, будем бомбить ваши жилища. Это они-то с детьми, в мороз в наши приемные пункты должны были бежать? С пожитками по сугробам? Ты бы побежал к немцам, спасаясь от артналета по наступающим частям Красной Армии? Или у афганца не та совесть?

– Значит, не сработало?

– Еще как, – Джума потянулся за бутылкой. – Век буду помнить, как сработало. Отбомбили, отстреляли, а через часа три поползли крестьяне, с трупами на руках. И стали их выкладывать вдоль дороги. Нате, друзья, смотрите. И не было там мужиков в силе – старики, женщины и дети. Погоди, икнется это зрелище. И «Тайфун» этот отрыгнется. Сволота политическая придумала оправдание. Дескать, это моджахеды прикрылись населением как живым щитом. И тут же для дураков, мол, шестьсот мятежников уничтожено. Кто туда, в кишлаки, под обстрелом спускался и считал? Нет, если по количеству трупов, то не шестьсот, а в шесть раз больше.

Выпили, и повисло угнетенное молчание. Опять выручили соседи – ревнули динамики: «Если хочешь есть варенье, не лови едалом мух». Джума запустил в стенку стаканом, а потом замолотил гранатой. Помогло, первый «Каскад» запел потише.

– Миша, не хочешь, не можешь – не отвечай. Куда собрались? Кто этот, твой прапор, Мусий, все эти люди в модуле?

– Сборная команда. А задача…

Картонная дверь приотворилась одновременно с коротким стуком. «Горшенев… Михаил, зайди ко мне. Гармошку захвати». Гнусоватый, стандартно-начальственный голос, вполне дотягивал до подполковника. Но никак не выше. Джума поморщился, изобразил международный жест «от винта» и бормотнул: «Отдыхай. Это надолго». Толстую «гармошку», особым образом сложенную карту, Джума извлек из обшарпанного железного ящика, заменявшего сейф. Изобразив полное безразличие, Акбар бросил: «Пятисотка?» Утвердительный кивок Джумы и толщина «гармошки» позволяли предположить, что путь предстоял неблизкий.

Сняв китель и отстегнув галстук, Аллахвердиев растянулся на койке Мусия. Расслабился, закрыл глаза. Но средь бела дня въехать в «страну дураков» вот так просто не удалось. Пришлось залпом влить в себя еще полстакана теплой водки, закурить. И мысли пришли в соответствие с текущим моментом.

«ХАЙ НЭ ЛИЗУТЬ НА РИДНУ!»

Размышлять никогда не пошло. Даже после трехсот граммов, с сигаретой и лежа на чужой кровати в пыльных ботинках. Правда, матрас в ногах Акбар подвернул. Получился очень удобный валик. «Чем ты, земля Афганистана, искупишь слезы матерей» вновь грянуло за стенкой. Аллахвердиев криво усмехнулся: в оригинале строка звучала так: «Чем ты, великая держава, искупишь…». Автор, Игорь Морозов, был офицером КГБ и, конечно, мог петь именно так в узком кругу ограниченных лиц, но не более. На кассете слезы советских матерей предлагали искупать Афгану. Интересные люди! А слезы афганских матерей, соответственно, СССР? «Одни я в мире подсмотрел святые искренние слезы. То слезы бедных матерей». Черт, сдает память! Автора не вспомню. Некрасов?

Как там? Посеявший ветер пожнет бурю? На хер эти прописные истины! Они врут. Ветер посеяли афганцы. А бурю?

А-а, мать его, незваный гость хуже или лучше татарина?! Сам себя уел? Жали все, кто и не сеял. Кровавая жатва…

Двадцать пятого декабря в «шурави» еще не стреляли. И двадцать шестого тоже. Но счет погибших при выполнении интернационального долга уже шел на десятки душ. Вечером двадцать пятого воткнулся в гору самолет. Большой, военно-транспортный, «Ил-76». Кто говорил, что там было шестьдесят десантников, кто – сорок. И на севере в эти же дни погибло в автокатастрофах еще полтора десятка резервистов.

Двадцать седьмого все ринулись на Тадж-бек. Свергать Амина. Точнее, убивать. Именно так сказал капитан Рухулла. «Кармаль умолял убить Амина. Он его боялся. Живой Амин мешал революции. Это как ваш Троцкий и Берия в одном лице. Только не пойму: ваши коммандос убили тогда, в Кабуле, сотни три солдат из батальона охраны. Зачем?» Рухуллу при Амине не успели расстрелять в Пули-Чархи. Учился Рухулла в Москве, и сдала его Амину Москва. Она тогда особо не лезла в дела Амина и даже признала его легитимность, и не только официальным поздравлением. Разговор этот состоялся в интересное время. Была объявлена политика национального примирения с моджахедами, и у истинных афганских революционеров голова совершила ряд дополнительных оборотов. Потому и разговорились…

– А не ты ли мне рассказывал, что ваши сделали потом с дочерями Амина? С офицерами из «Халька»? Напомнить? – съязвил тогда Акбар.

Не то… Ведь не собирались воевать? Если бы шла речь о войне: лучше и не входить. Понятно, что авантюра. А Нахрин? Не афганцы ли подтолкнули на карательную экспедицию против взбунтовавшегося артполка? А наши, пока дошли до Нахрина, уничтожили человек триста «мятежников», да в самом полку еще сотню сарбозов. Одно радует: свои потери – два «двухсотых», два – «трехсотых». Выходит, продержались без войны с афганцами ровно до Рождества Христова, с двадцать седьмого декабря 1979-го по девятое января 1980-го. Небось, теперь в Нахрине тоже отмечают «кровавое воскресенье». Только это, кажется, был будний день…

Потом покатило: Баглан, Кунар, Файзабад, Талукан, Гильменд и далее везде. Только вот потери странно увеличились. Вроде бы учились воевать? Выходит, не только мы учились.

Аллахвердиеву было известно примерное число погибших по годам. Эти и другие любопытные данные оседали в Политуправлении округа, содержались в секретных отчетах, материалах военно-научных конференций. Поэтому не было сомнений – не «тринадцать тысяч триста» полегло в Афганистане, а больше, поскольку, в среднем, в день погибало по семь человек. К тридцати тысячам ползла скорбная бухгалтерия. Вот, скажем, скончался в медсанбате, в госпитале воин или через год после того, как комиссовали по ранению? Его как считать: погибшим в Афганистане? Ну, тогда все тридцать и получается. А если только на поле боя, во время «операции», тогда, конечно, и тринадцать тысяч сойдет.

Еще тянулись по серпантинам колонны, а радио «Свобода» уже подводило итоги афганской кампании. Верить или не верить? После Чернобыля Аллахвердиев верил «вражьим голосам». На неделю раньше ТАСС оповестил Европу. Вот, скажем, кассеты пропагандистские у того же Народно-Трудового союза были дерьмовые. Будто сказки рассказывали учительским голосом, да под симфонический оркестр. «Зачем ты пришел на чужую землю, советский солдат? Опомнись». Но это слова, а цифрам веры больше. И вот получалась интересная картина.

Убитых и раненых – тридцать пять тысяч, и наиболее тяжелый год в этом отношении – 1984-й. Как не поверить? В этот самый год Аллахвердиев лично принимал сводки, дежуря по Политуправлению ТуркВО.

Гепатит, тиф, малярия, дизентерия – в год тысяч по пятьдесят, то есть каждый третий воин-интернационалист. Как не поверить? Госпитали переполнены были до самого вывода, начиная с 1981 года, тогда же и ему довелось «пожелтеть» и надолго запомнить, что печень может нахально и больно выпирать из-под ребер.

Две тысячи танков, бронемашин, самоходных орудий? Да тут, пожалуй, и «Свобода» пролетела. На одном только маршруте от Ташкургана до Кабула добрая тысяча остовов ржавеет. А ведь это не весь Афган. Насчет транспортной техники – вопрос туманный. Кто эти «урал-мазы-зил-камазы» и «шишарики» особо считал?