Сапфировая королева

– Это ведь ты дал мне ту ассигнацию, – сказал он, оборачиваясь к Пятирукову. – Откуда она?

Пятируков со смущением ответил, что бумажка была из чужого кошелька – одного из тех, которые стащил его племянник на вокзале, пользуясь теснотой и суматохой. (Никто из присутствующих так никогда и не узнал, что купюра явилась на самом деле из кошелька Валевского.)

– К горничной нам теперь не подобраться, – вздохнул Хилькевич.

– Ну почему? – отозвалась Розалия. – Можно еще Груздя к ней послать, к примеру.

– Груздь слишком старый, он ей не пара, – возразил Жорж.

Он мельком улыбнулся девице в чулках и поцеловал ей руку, и та, истасканная, бесконечно несчастная, в сущности, провинциалочка, приехавшая в большой город за большим счастьем, заулыбалась так, словно ее поцеловал сам король. Розалия сверкнула на нее глазами, и девица поспешно вышла за дверь.

– А какое это имеет значение? – ответил Хилькевич. – Хотя…

Он задумался.

– Я все-таки считаю, что незачем идти на встречу, – проворчал Пятируков. – Мало ли что сказала какая-то служанка…

– В самом деле! – поддержал его граф.

– Если мы не придем, дама может решить, что мы ее боимся, – возразил Жорж.

– И что? – вскинулась Розалия.

– С тем, кто боится, можно сделать все, что угодно, – бросил сутенер.

«Смотри-ка, что ему известно!» – удивился про себя Хилькевич.

– А прийти, – упорствовал Пятируков, – будет все равно что признать свою вину!

– Вину в чем? – пожал плечами Хилькевич. – В том, что сперли мешочек с камушками? Так она сама его обронила на вокзале, к примеру. И что?

Розалия села в кресло и скрестила отечные ноги, обутые в дорогие туфли цвета бордо с золочеными пряжками. По старой памяти туфли были на больших каблуках, и хотя Розалии теперь было нелегко на них передвигаться, она упорно отказывалась сменить обувь на более удобную.

– А мне вот интересней то, что было до мешочка, – внезапно объявила хозяйка.

– Говори ясней, – попросил Пятируков.

– Она нас просчитала, – жестко сказала Розалия. – Она знала, что мы будем делать и как. Она знает о Виссарионе – и, возможно, не только о нем. Но будь она хоть самой умной женщиной на свете, без сведений у нее бы ничего не вышло. Понимаете, о чем я?

Хилькевич кивнул.

– Кто-то нас заложил, – уронил король дна. – Причем до того, как баронесса приехала в город.

– Поэтому хорошо бы узнать, что именно ей известно, – закончила Розалия. – С этой точки зрения встреча с ней может оказаться весьма полезной.

Однако Пятируков не желал сдаваться.

– Ну и что, что ей о нас известно? – с вызовом спросил он. – Все равно она ничего не сможет поделать. И потом, она ищет Валевского и украденную парюру – пусть ищет! Мы что, собираемся ей мешать?

Граф Лукашевский рассеянно потирал усы.

– Должен признаться, – неожиданно проговорил он, – мне это не нравится. Жили мы, не тужили, и тут нате вам…

– Антонин, прошу вас, оставьте рифмы Жоржу, – с гримасой раздражения перебила его Розалия. – Лично мне совсем не понравилось, как уверенно горничная говорила насчет острога на Райской улице. Кстати, откуда им известно, что он именно на Райской улице, а?

Подавленные воры стихли и только переглядывались. Жорж застегнул ворот рубашки и стал завязывать галстук.

– Без десяти три, – напомнил он, показывая глазами на часы в углу. – Счастливые часов не наблюдают, а прочие без них пропадают. Ну так как? Идем или нет?

Без двух минут три Амалия вышла из своего номера и спустилась в Герцогский салон, расположенный на первом этаже «Европейской». Здесь было уютно, чинно и спокойно. Бюст герцога, стоявший на возвышении, взирал на немногих посетителей, которые почтили своим присутствием салон в этот час. Трое или четверо мужчин читали газеты, какая-то полная дама в туфлях цвета бордо пила кофе. Амалия задержалась на ней взглядом и подумала, что дама явно переборщила с косметикой.

Часы в углу пробили три раза. К Амалии подошел слуга, но, получив ответ, что ей ничего не надо, поклонился и отошел.

– Кажется, международное положение осложняется, – произнес мужчина за соседним столиком.

Он сложил газету, которая скрывала его лицо, и, уже не таясь, посмотрел на Амалию. Это был господин в седых бакенбардах, весь облик которого наводил на мысли о беспорочной службе, отличном послужном списке и многочисленных наградах.

– Виссарион Сергеевич? – спросила Амалия. – Вы вовремя, благодарю вас. Не хотите ли пересесть за мой стол?

Виссарион Сергеевич усмехнулся каким-то своим тайным мыслям, однако же приглашение принял.

– Мне сказали, вы хотели меня видеть, – проговорил он, избегая упоминать об инциденте на вокзале. – Итак?

Баронесса Корф вздохнула.

– Полагаю, мы не будем терять время и играть в прятки, пытаясь ввести друг друга в заблуждение, – сказала она. – Вы знаете, кто я, и я знаю, кто вы. Думаю, вам должно быть известно и о том, что именно привело меня в ваш город.

– Лучше скажите вы, сударыня, – очень кротко попросил Хилькевич. – Я старый человек, могу и ошибиться.

Амалия улыбнулась.

– Некто Леон Валевский, российский подданный, – заговорила баронесса, – украл драгоценности, которые один… беспечный человек имел несчастье подарить знаменитой танцовщице. Драгоценности тому человеку не принадлежали и вообще являются фамильной ценностью. Мне поручено вернуть их, причем вернуть любой ценой. А пан Валевский в настоящее время находится в вашем городе.

– Беспечный человек – великий князь Владимир? – невинно поинтересовался король дна.

– Допустим, его звали именно так, – после небольшой паузы ответила баронесса. – Вряд ли это что-то меняет.

– Гм, с какой стороны посмотреть, сударыня. Потому что, насколько мне известно, вы и великий князь одно время были весьма, весьма коротко знакомы,[15] – отозвался Хилькевич лукаво. И улыбнулся, не скрывая своего торжества.

Однако, как оказалось, он сильно недооценил баронессу Корф. На его мелкий укол Амалия ответила ударом, который – если пользоваться боксерским языком – сразу же отправил собеседника в нокаут:

– Положим, мне тоже многое о вас известно. Например, то, что вы убили свою жену.

Улыбка застыла на губах Хилькевича.

– Ложь! – проговорил он, дернув щекой. – Моя жена умерла после болезни.

– Я по натуре невероятно доверчива, – легко согласилась баронесса. – И если вы мне сейчас скажете, что ваша жена умерла оттого, что ее затоптало стадо диких слонов, которое убежало из местного зоопарка, я тоже вам поверю. Только вот к нашему делу смерть женщины не имеет никакого отношения.

– К нашему делу? – насторожился Хилькевич.

– Именно так, – подтвердила Амалия, и старый негодяй почти физически ощутил исходящую от нее угрозу, которая, как он только сейчас понял, вовсе не была шуткой. – Условия мои таковы. Вы заправляете данным городом, вернее, худшей его частью, и наверняка знаете, где находится Валевский, а также императорская парюра. Вы отдаете мне Валевского и драгоценности, которые он украл, и мы с вами будем в расчете. Можете и дальше строить из себя царька преступного мира, я не буду вам мешать. Более того, могу даже пообещать оградить вас от притеснений со стороны властей, если таковые будут иметь место. Как видите, в моих требованиях нет ничего невозможного, и думаю, вам будет легко выполнить мою просьбу.

Хилькевич поймал взгляд Жоржа, который высунул голову из-за газеты за два столика от них. Розалия хмурилась и покусывала губы. Граф Лукашевский, стоя у окна, делал вид, что любуется видом на море, но по его напряженной спине Хилькевич видел, что Антонин не пропустил ни слова из разговора. Старый друг Пятируков так волновался, что даже не заметил – он держит свою газету вверх ногами. Однако сейчас, признаться, король дна жалел, что отправился на встречу со своими сообщниками. Ему не понравился тон баронессы, не понравилось, что она говорила с ним – нет, не как со слугой, а как с каким-то ничтожеством, которое только строит из себя значительное лицо. Никто и никогда в благословенном городе О. не смел обращаться с ним так. И еще ему крайне не понравилось, что приезжая дама упомянула о его жене.

– Какая поразительная просьба, сударыня, – проговорил Хилькевич, не сводя с собеседницы пристального взора. – Право, вы преувеличиваете мои возможности. Почему бы вам не обратиться, к примеру, к господину де Ланжере? В конце концов, он наш полицмейстер и обязан знать, что творится в городе.

– Мне следует понимать ваши слова как отказ? – осведомилась баронесса. – Поверьте, сударь, если бы я могла обойтись одним де Ланжере, я бы уже так и поступила. Но что-то подсказывает мне, что вы можете принести куда больше пользы.

И Амалия очаровательно улыбнулась.

– Боюсь, вы плохо знаете меня, сударыня, – спокойно промолвил Хилькевич. – Я никому не оказываю одолжений, даже хорошеньким женщинам, которые приехали из столицы. Вы собирались оградить меня от притеснений со стороны властей, кажется? – Король дна пожал плечами. – Власти и так никогда меня не притесняли. Не знаю, кто является вашим осведомителем, но уж это он обязан был вам сообщить.

Баронесса вздохнула.

– Значит, вы все-таки отказываетесь, – констатировала она. – Таково ваше окончательное решение?

– Да, – твердо ответил Хилькевич.

– Что ж… – обронила Амалия после паузы. – Tant pis pour vous, tant mieux pour moi.

Хилькевич ждал, что сейчас баронесса произнесет обязательную и, с его точки зрения, совершенно бессмысленную в таких случаях фразу о том, что он вскоре пожалеет о своем решении, но то, что та сказала, его обескуражило. Он не был силен в языках и теперь мучился, пытаясь определить, на что именно столичная гостья намекала. А о том, что ее слова содержали какой-то намек, Хилькевич догадался по блеску глаз дамы.

– Это все, о чем я хотела с вами говорить, – завершила встречу Амалия. – Вы свободны.

Все-таки она не удержалась от искушения обойтись с ним под конец как со слугой. И опять Хилькевич пожалел, что взял с собой своих людей, которые стали свидетелями его унижения.

Поднимаясь с места, он поглядел на лицо баронессы, и тут его словно ударило током – в нем не было и следа досады или раздражения, которые мог вызвать его отказ. Напротив, на нем было написано полное удовлетворение, словно дама услышала именно то, что ожидала и именно чего добивалась. А ведь дело, из-за которого она приехала в О., и впрямь было весьма, весьма важным, и помощь короля воров могла оказаться очень кстати.

«Черт возьми, – в смятении подумал Хилькевич, – уж не нарочно ли баронесса провоцировала меня на отказ? Но зачем ей это нужно?»

Не прощаясь, даже не поклонившись даме, он быстрым шагом вышел из Герцогского зала и направился в дом напротив. Через несколько минут к нему присоединились его сообщники.

– Какая наглость! – восклицала Розалия, воздевая к потолку свои пухлые руки. – Явиться к нам и требовать, чтобы мы выдали одного из наших! Нет, какая наглость!

– Валевский не наш, – напомнил граф. – И никогда не был нашим.

– Все равно, он честный вор и хотя бы поэтому заслуживает уважения! – Розалия вся колыхалась от возмущения.

Пятируков блуждал по комнате, то и дело запуская пятерню в волосы. Видно было, что Агафон чем-то сильно смущен. Граф объявил, что не прочь чего-нибудь выпить. Жорж открыл новую бутылку, да так «ловко», что едва не уронил ее на почти новый ковер. (Заметим в скобках: положим, ковру на самом деле было лет десять, но с точки зрения каких-нибудь версальских ковров он все равно считался младенцем.)

– Что баронесса сказала в конце? – внезапно спросил Пятируков у Хилькевича. – Я не понял ее слов. Она говорила по-французски?

Жорж, который наливал себе вино, насмешливо хмыкнул и перевел:

– «Тем хуже для вас, тем лучше для меня».

– И что сие значит? – растерялся Пятируков.

Хилькевич имел все основания полагать, что лично для него это не значит ничего хорошего, но тут вошла одна из девиц и сказала, что явился Сенька-шарманщик.

– Говорит, у него дело до Виссариона Сергеевича, – добавила девица.

Все шарманщики в городе, равно как и все нищие, были обязаны платить дань хозяину воров. Пятируков нахмурился.

– Сенька же за месяц задолжал, разве нет? Чего вдруг он таким смелым заделался? Раньше все от нас бегал, боялся, как бы ему руку не сломали.

– Не иначе, денежки завелись, – усмехнулся граф.

– Да какие там деньги! – фыркнула Розалия. – Он же пропивает все. Пропащий человек, совершенно пропащий.

– Ладно, – смилостивился Хилькевич, – впусти его. Посмотрим, что ему надо.

Девица вышла и вскоре впустила в комнату невзрачного мелкого субъекта, совершенно плешивого, несмотря на молодость, с серыми бегающими глазками и испитой физиономией. На субъекте был рваный пиджачок, заляпанный пятнами, и неопределенного цвета штаны, а на шее висела шарманка. В руках субъект держал пакет, перевязанный бечевкой.

– Виссарион Сергеич! – пробулькал субъект, радостно осклабившись. – Мы того, с оброком пришли!

Шарманщик полез в карман, едва не выронив пакет, и достал новехонький блестящий рубль.

– Ты никак разбогател, Сеня, – сказал Хилькевич с нехорошей улыбкой.

– Да вы что! – вскричал субъект, всплеснул руками и едва не уронил пакет вторично.

Тут уж граф не выдержал:

– Что у тебя в пакете?

Сенька потупился:

– Не знаю… Ей-богу! Попросили вам передать.

Хилькевич выпрямился в кресле. Розалия приоткрыла рот.

– Кто попросил передать? – каким-то новым, придушенным голосом задал вопрос теперь Хилькевич.

– А черт его знает! – отвечал удивленный шарманщик. – Девушка какая-то… Подошла, говорит: окажи услугу… вот тебе рубль, я знаю, ты задолжал… иди отдай хозяину, он сейчас у Розалии… и пакет ему передай. Я хотел того, в портерную… – Молчание, царившее в комнате, начало пугать Сеньку, он съежился и стал отступать к дверям. – Пришел туда, а ее закрыли… по случаю приезда высокой особы… то есть… Ну и я того, к вам…

– Давай пакет, – велел Хилькевич. Глаза его горели нехорошим стальным блеском.

Сенька съежился еще больше, но пакет отдал. Размоталась бечевка, развернулась упаковочная бумага…

– Фу! – с отвращением воскликнул граф. И даже отступил на шаг назад.

Жорж посмотрел на содержимое пакета и скривился. Пятируков позеленел.

– Что за гадость? – взвизгнула Розалия. – Виссарион, что все это значит?

– Хотел бы я знать, – угрюмо ответствовал король дна.

В пакете, предназначенном ему, лежала дохлая ворона.

Глава 6

Злопамятность пана Валевского. – Его отношение к словесности вообще и к российской в частности. – О том, как иногда может помочь несуществующая невеста.

Пока в веселом доме Розалии Малевич происходили описанные выше невеселые и, прямо скажем, довольно-таки зловещие события, некий блондин, невысокий, складный и ладный, присел на чашу фонтана, расположенного на городской площади, поставил рядом с собой чемодан, утер платком лоб и задумался.

…Когда французский герцог впервые оказался в здешних краях, он оглядел унылые домишки, козу, привязанную к изгороди, лужу посреди дороги, вздохнул и сказал своим спутникам, тоже французам, которые, подобно ему, были вынуждены эмигрировать из-за творящейся на родине революционной чепухи:

– Да, господа, это не Версаль!

После чего повелел считать это место площадью и нарек ее Парижской.

Прошло время, и площадь приобрела почти цивилизованный вид. Она украсилась фонтаном в одном конце, статуей императора Николая в другом и неплохо устроенной мостовой между ними. Кроме того, герцог приказал посадить на площади сирень и акации, которые с тех пор буйно разрослись и давали живительную тень, если солнце светило слишком ярко.

Итак, Леон Валевский присел на чашу фонтана, который все равно бездействовал, поглядел на воробьев, с беззаботным чириканьем прыгавших по мостовой, и задумался, что же ему делать дальше. Выход напрашивался сам собой: стащить кошелек у какого-нибудь неосторожного гражданина, сесть на поезд и уехать как можно дальше от баронессы Корф.

В сущности, такие действия не таили в себе ничего невозможного. Однако при мысли, что ему придется ради спасения жизни и свободы обчищать чужие карманы, Валевского разобрала злость. Он был виртуозом отмычки, мастерски управлялся с динамитом, и не было такого сейфа, перед которым Леон спасовал бы. Но столь вульгарное занятие, как лазание по чужим карманам, вызывало у него, мастера своего дела, примерно то же чувство, которое ощущает, допустим, искушенный писатель, вынужденный сочинять рекламные тексты для заведомо дрянного товара, или оперный певец, которому предлагают исполнять застольные песенки.

Кроме того, Валевского не оставляло неприятное ощущение, что на вокзале его обчистили не просто так, а специально, и теперь молва о произошедшем разнесется по всей Российской империи. Скоро его враги, а также друзья (в воровской среде разница между этими двумя понятиями не столь существенна) будут надрывать животы, узнав, каким дураком его выставили. В самом деле, что может быть смешнее обкраденного вора?

Валевский был самолюбив, а помимо всего прочего, еще и крайне злопамятен. И он дал себе слово когда-нибудь, если ему представится случай, непременно поквитаться с Виссарионом и его шайкой.

Успокоив себя на сей счет, Леон поднялся и подхватил чемодан. Навстречу ему по площади ковылял сухонький старичок в пенсне, тащивший под мышкой связку книг. Валевский налетел на него, извинился, пожелал старичку приятного пути и проследовал дальше.

Вскоре он был уже на городском вокзале. Исследовав кошелек, который неизвестно как перекочевал в его карман из кармана старичка, убедился, что в нем очень мало денег, но, пожалуй, хватит на билет 2-го класса до Киева, и собрался подойти к окошку кассы. Но тут в глаза ему бросились двое жандармов, которые, аккуратно подхватив под локти, уводили куда-то молодого светловолосого человека невысокого роста. Вокруг жандармов бегала раскрасневшаяся дама в желтой шляпке и норовила стукнуть их по ногам зонтиком.

– Отпустите его! – кричала женщина на весь вокзал. – Он ничего не сделал! Негодяи!

– Простите, сударыня, – отвечал тот жандарм, что помоложе, уворачиваясь от разящего зонтика, – но нам велено задерживать всех пассажиров, по приметам похожих на известного вора Валевского. А ваш спутник чрезвычайно на него похож!

Услышав последние слова, Леон нырнул за колонну и вышел из-за нее только тогда, когда жандармы скрылись из виду. Он еще раздумывал, что ему предпринять, когда услышал за спиной выразительный кашель.

– Прошу вас, сударь, пройдемте со мной, – тихо попросил третий жандарм, которого Валевский не заметил.

– А в чем дело? – пробормотал Леон, чувствуя, как стены вокруг него сжимаются до размеров тюремной камеры, а на окнах сами собой вырастают решетки. – Я… я только что приехал! – вдохновенно солгал он.

Жандарм взглянул на его документы (в которых стояли чужое имя и фамилия) и объяснил, что им велено задерживать всех невысоких блондинов, которые пытаются покинуть город. Когда таких блондинов наберется достаточно, подъедет столичная дама, которая знает в лицо нужного ей человека, чтобы опознать его. Валевский похолодел.

– Впрочем, – милостиво сказал жандарм, возвращая документы, – раз вы приехали, а не уезжаете, сударь, вам нечего опасаться.

Валевский выдавил из себя улыбку, подхватил чемодан, негнущейся рукой принял документы и настолько быстро, насколько позволяли приличия, покинул вокзал. Почти бегом он пересек дорогу и двинулся обратно к Парижской площади.

Таким образом, то, что он опустился до уровня обыкновенного карманника, не спасло. Он попал в ловушку, потому что, с одной стороны, его подстерегали баронесса Корф и люди, которых столичная дама отрядила на поиски вора Валевского, а с другой стороны, были Хилькевич и его компания, от которых Леон тоже не ждал для себя ничего хорошего.

«Что же мне делать?» – спросил он себя.

Замечу, то был не извечный вопрос русской интеллигенции «Что делать?», обращенный непонятно к кому, а вполне конкретный вопрос, что может предпринять для своего спасения именно он, Леон Валевский.

Можно, конечно, попытаться покинуть город иначе, чем по железной дороге, но – нужны деньги. Кроме того, Валевский знал, что порт контролируют люди Хилькевича, а он не горел желанием попадаться им на глаза. Еще можно залечь на дно, на что тоже требуются деньги. И можно, наконец, ничего не делать и ждать, когда судьба сама пошлет ему шанс.

И судьба вняла его призыву.

Шанс явился в образе молодой особы с мечтательными глазами и с рыжеватыми кудряшками, которые выбивались из-под отчаянно модной шляпки. (Мадам Саркисян, которая делала такие шляпки по несколько штук в день, уверяла, что это «настоящий Париж», и, возможно, так оно и впрямь было, потому что весь настоящий Париж производился в маленьком подвальчике на той самой Парижской площади.) Помимо шляпки, на особе было голубое платье и востроносые туфельки, пытающиеся притвориться, что они голубые, хотя на самом деле цвет их был лиловым.

Особа прошла мимо Леона, кинув на него рассеянный взгляд. И молодой человек, который тоже умел бросать взгляды, но притом никогда не бывал рассеянным, отметил, что у особы круглые плечи и что она вообще довольно мила, хотя на ее вздернутом носике уместились несколько веснушек. Но тут же Валевский заметил у незнакомки на локтях очаровательные ямочки и мигом позабыл про веснушки.

Леон влюблялся довольно редко, приблизительно один-два раза в месяц, однако если влюблялся, то его было не остановить. Мгновенно приняв решение, он пошел следом за взволновавшей его незнакомкой.

Шагов через сорок девушка поравнялась с тем самым стариком, у которого Валевский похитил кошелек, и просияла улыбкой:

– Здравствуйте, Аркадий Ильич! Вы будете вечером на заседании общества? Сегодня мы будем разбирать стихи Нередина. Брат обещал подготовить интересный доклад!

Старичок собирался было ответить, но тут к ним быстрым шагом подошел Валевский.

– Надо же, какая встреча! А я вас искал, сударь! Вы же обронили возле фонтана свой кошелек!

Леон говорил, и улыбался, и кланялся, и протягивал старику его собственность. Аркадий Ильич смущенно замигал.

– Действительно… – пробормотал он, ощупывая карман. – А я и не заметил, как его потерял… Вы очень любезны, сударь!

– Очень мило с вашей стороны, сударь, – сказала девушка серьезно, оборачиваясь к Валевскому. – Аркадий Ильич – наш библиотекарь, и жалованье у него совсем мизерное. Я даже не знаю, как вас благодарить!

И вдруг Валевский ощутил очень странную вещь – словно проснулась его совесть, которая спала сладким сном много-много лет. Совесть зевнула, обернулась ежиком и мягко кольнула куда-то возле сердца. Ему сделалось стыдно, что он украл кошелек у старика, и еще было стыдно, что разыграл из его возвращения целое представление. Леон смутился, забормотал что-то, даже сделал движение, чтобы уйти… Но девушка истолковала его смущение самым выгодным для него образом.

– По правде говоря, у нас не тот город, где возвращают пропавшие вещи, – сказала она. – Вы ведь нездешний, не правда ли?

Валевский смиренно сознался, что да, и, словно спохватившись, представился:

– Леонард Дроздовский. А вы…

– Надежда Николаевна Русалкина, – весело сказала девушка. – А с Аркадием Ильичом Росомахиным вы уже некоторым образом познакомились.

– Вы надолго к нам? – спросил библиотекарь. Вблизи было видно, что он тощ, как пергамент, и что глаза у него младенчески голубые, добрые и бесхитростные. Тут разбушевавшаяся совесть дала Валевскому такого пинка под ребра, что молодой человек даже малость побледнел.

– Право, не знаю, – сознался Леон, – я при-ехал к моей невесте, то есть думал, что она моя невеста, а она, оказывается, нашла себе другого. Я немного повздорил с ним, ну и…

Его версия складно объясняла синяки на физиономии и к тому же должна была расположить к нему слушателей, что, собственно, и произошло. Для пущего усиления эффекта Леон потупился и стал рассматривать носки своих штиблет. Наденька вздохнула, а старичок-библиотекарь задумчиво кивнул.

– А как вы относитесь к российской словесности? – осведомился он.

Валевский решил было, что ослышался – настолько неожиданным получился вопрос. Наденька засмеялась, встряхнула головой и объяснила:

– Мой брат Аполлон основал «Общество любителей российской словесности». И уже несколько лет добивается, чтобы нам дали помещение. Вот сегодня приезжая дама, как же ее…

– Баронесса Корф, – подсказал библиотекарь.

– Да, так вот баронесса пообещала, что нам дадут помещение, если в обществе будут состоять хотя бы десять человек. Но нас всего четверо: я, брат, кузен Женечка и Аркадий Ильич. – Наденька вздохнула и с надеждой покосилась на Валевского.