Зомби идет по городу

Подвигав кожей головы, Пафнутьев еще раз убедился, что удар нанесен сзади, в левую часть затылка, причем сочащаяся из раны кровь пропитала волосы, и они прилипли к полу.

– Что, начальник, жив? – услышал он голос, показавшийся ему знакомым, но вспомнить, где он слышал этот голос, кому он принадлежал, Пафнутьев не смог. – Совсем слабый начальник пошел... – Не дождавшись ответа, человек за столом отвернулся.

Едва пробудившись, сознание быстро возвращалось к Пафнутьеву. Он уже видел вокруг себя комнату, довольно захламленную, хотя и пустоватую. Кроме стола, телевизора в углу и дивана, в комнате ничего не было. Так бывает в квартирах, где живут недолго, временно, ничем себя не связывая и при необходимости съезжая за десять минут. Человек за столом, похоже, что-то ел. Да, так и есть. Глядя в экран телевизора, в мелькающие черные тела, человек время от времени отрезал ножом кусок колбасы и совал его в рот. На экран он смотрел с полнейшим равнодушием, просто для того, чтобы хоть за что-то зацепиться взглядом. Ни Пафнутьев, ни его состояние его, похоже, не интересовали.

– Давай-давай, – проговорил он через некоторое время. – Оживай... Тебе пора уже и ожить. Повреждения, конечно, есть, в таких делах без повреждений не бывает... Но для жизни не опасно.

– Думаешь, пора? – спросил Пафнутьев только для того, чтобы произнести какие-то слова и убедиться, что у него это получится. А кроме того, ему хотелось вовлечь человека в разговор, заставить его еще что-то произнести и вспомнить, вспомнить наконец, кто это, при каких обстоятельствах они встречались. И еще не вспомнив, он вдруг с ужасом осознал, что это враг, смертельно опасный, безжалостный, и что, скорее всего, его, Пафнутьева, ждет самое страшное, что можно себе вообразить.

– Не могу же я тебе делать маленький чик-чик просто так... – Говоривший не отрывал взгляда от телевизора, не прекращал медленно жевать, и в словах его не было ни гнева, ни угрозы, ни злости. Лишь будничная раздумчивая озабоченность – в самом деле, резать человека в бессознательном состоянии нехорошо, неинтересно. – Ты должен видеть, понимать, – он сунул в рот очередной кусок колбасы, – тебе надо знать, что происходит, почему, зачем, чем все закончится...

– А чем закончится?

– Хороший вопрос, – человек за столом удовлетворенно кивнул. – Плохо закончится... Резать буду. Ты же и сам понимаешь, что отпускать тебя никак нельзя.

Пафнутьев закрыл глаза, чтобы не видеть беснующихся на экране негритянских тел, подсвеченных разноцветными фонарями. Он узнал человека за столом.

Это был Амон.

Вот почему у него затылок поврежден с левой стороны... Как же ты, Павел Николаевич, влип, как же ты попал сюда, такой предусмотрительный да проницательный? И внезапно в памяти возник Ковеленов. Да, позвонил Ковеленов и сказал, что происходит непонятное, невнятное... И он, как последний дурак, помчался узнать, что же там непонятного происходит. Узнал, ублажил свое любопытство, пижон недорезанный. Теперь-то, похоже, недорезанным тебе отсюда никак не выбраться. По кускам, похоже, тебя выносить будут. Ковеленов... Он был многословнее, чем обычно... И еще... Он несколько раз намекал об опасности... Замоченная скамейка, клумба с кроваво-красными цветами, стоящими всю зиму... Более внятно он сказать не мог, наверняка во время разговора сзади стоял Амон, уперев нож под лопатку... Тут особенно не поговоришь. Эх, был бы Андрей. С этим Амоном он управляется на удивление легко. Значит, вначале они просекли Ковеленова, видимо, тот перестарался, засветился... Прокололся. Выдать им Ковеленова никто не мог, поскольку о нем никто не знал. Или все-таки знали? Похолодел Пафнутьев от этой мысли. Неужели Анцыферов? Да, он мог знать...

– Ну что, начальник, все вспомнил? – спросил Амон, не отводя взгляда от экрана.

– Ничего не помню. – Пафнутьев попытался лечь поудобнее, но ничего у него не получилось. Скованные наручниками руки, связанные ноги не позволяли даже повернуться с боку на бок.

– Не надо шевелиться, – сказал Амон. – Не люблю, когда шевелятся.

– Ладно, – проворчал Пафнутьев. – Любишь не любишь...

Амон поднялся из-за стола, его ноги приблизились к самому лицу Пафнутьева. Тот увидел совсем рядом узкие носки начищенных туфель. Вот один из носков как бы оторвался от пола и с силой ткнулся ему в зубы. Но не слишком сильно. Пафнутьев почувствовал резкую боль, вкус крови во рту.

– Нехорошо лежишь, – пояснил Амон. – Я не бью тебя, начальник, я только поправил немного, чтоб тебе удобнее было. А то голова у тебя была повернута некрасиво, будто она уже немного отрезана. А сейчас голова красиво лежит... Как живая. – Он хмыкнул, и черные остроносые туфли отдалились. – Плохо вспоминаешь, старый, наверно, стал, – донеслось до Пафнутьева уже из коридора. – Совсем старый, негодный... Женщины тебя любили, начальник?

– Они и сейчас меня любят.

– Нет, сейчас они тебя уже не смогут любить... Как можно любить отдельно голову, отдельно туловище...

Пафнутьев промолчал. В словах Амона все время прорывались страшноватые намеки, но он убеждал себя, что тот просто пытается его припугнуть. Но понимал Пафнутьев, ясно понимал – Амону действительно нельзя выпускать Пафнутьева живым.

– Сейчас покажу тебе одну вещь, начальник, одну такую веселую картинку. И ты сразу все вспомнишь, сразу голова твоя станет умной. – Амон прошел, по всей видимости, в ванную и тут же появился в комнате с каким-то свертком. Вначале Пафнутьев лежал с закрытыми глазами, а когда шаги Амона приблизились к самому его лицу, подумал, что сейчас будет удар, и даже зажмурился от предчувствия. Но удара не последовало. Открыв глаза, он увидел Амона с каким-то несуразным свертком. Слабый шелестящий шорох раздался совсем рядом, возле его лица опустилась какая-то тяжесть. Что это, зачем, как понимать? Пафнутьев сообразить не мог.

Красноватый целлофановый пакет стоял на полу.

Пафнутьев понял.

И содрогнулся от ужаса.

В пакете лежала окровавленная человеческая голова. Лица он не мог различить, но что это голова с пропитанными кровью волосами, в этом сомнений не было.

Глаза у головы были полуприкрыты, рот искажен, других подробностей сквозь целлофановую пленку Пафнутьев различить не мог.

– Кто это? – спросил Пафнутьев, делая безуспешные попытки отодвинуться от жутковатого свертка.

– Не узнаешь, – с огорчением проговорил Амон.

И, присев, начал медленно разворачивать сверток. Пафнутьев сжался в ужасе, и желая знать все до конца, и в то же время опасаясь этого. Он уже стал понимать, что не зря, не случайно Амон приволок из ванной эту голову, что имеет она для него какое-то значение, именно для него, для Пафнутьева.

На Амоне была белая рубашка с длинными незастегнутыми рукавами, и пакет он разворачивал осторожно, стараясь не запачкаться. И наконец весь целлофан сдвинут вниз...

Пафнутьев с трудом, но узнал, узнал отделенную от туловища человеческую голову.

Это была голова Ковеленова.

– Ну вот теперь узнал... – удовлетворенно проговорил Амон. – Да, это твой человек. Нехорошо он повел себя, какой-то любопытный. И помощник плохой... Мне сказали, что он на тебя работает, я вначале не поверил... Ножичком его немножко поколол, он и признался... Слабый человек, – приговаривая, Амон опять выровнял пакет и, взяв его за верх, отнес в ванную. – Никто не узнает, что за человек такой был, никто искать не будет... И виноватых нету, правильно, начальник?

Пафнутьев, как никто другой, знал о зловещих находках, которые все чаще попадались и в самом городе, и в окрестностях.

На свалках, в мусорных ящиках, в урнах, даже в автобусах и троллейбусах находили сумки, мешки, рюкзаки с частями человеческих тел.

Начинать следствие по этим находкам было почти невозможно, проходили иногда недели, месяцы, прежде чем тело удавалось собрать по частям, а уж о том, чтобы опознать его, установить, как звали этого бывшего человека...

Раньше, всего несколько лет назад, такого не было. Наступила какая-то новая, невиданная степень озверения в обществе. Обычная ссора, причин которой потом никто и вспомнить не может, приводила к самым страшным последствиям – удар кухонным ножом, удавка из проволоки, в ход шли утюги, как горячие, так и холодные, молотки, топоры для разделки мяса. А протрезвев, увидев последствия своего минутного гнева, человек, естественно, думал над тем, как избавиться от трупа. И не придумывал ничего лучшего, как разделать его на куски и разбросать по городу.

А тут еще начались разборки между торгашами, авантюристами, бизнесменами первого поколения, между банкирами и кредиторами, поставщиками и покупателями, между транспортниками и производителями, ворами и скупщиками краденого...

В результате не было дня, чтобы где-то в городе не нашли руку, ногу, ухо. Самое напряженное время начиналось весной, при таянии снегов. Из снега появлялись такие жуткие находки, что народ цепенел и замыкался.

– Его уже ребята по частям разнесли, – пояснил Амон. – Голова только осталась. Я попросил, чтобы оставили голову, тебе хотел показать, порадовать.

– Ну, показал, порадовал, а дальше?

– Следом пойдешь, начальник.

– Это как? – спросил Пафнутьев, но похолодел внутри, потому что понял все, понял, но разум отказывался принять и согласиться с услышанным.

– Да вот так же.

– Неужели убьешь?

– Зачем убивать? – удивился Амон. – Какие-то слова ты, начальник, говоришь... Видел, как барашка разделывают? Нет? Разве его убивают? Нет. Его разделывают. Сначала горлышко, – Амон повертел в воздухе ножом, – потом надо кровь спустить... Ну, а уж в конце разделка.

– Ты же кровью все зальешь?

– Зачем тебе думать об этом, начальник? В ванне все сделаю. Кровь твою смою, а потом сам ванну приму... Понимаешь, только после этого я буду знать, что смыл позор. Буду лежать в теплой воде и думать, как по канализации течет твоя горячая, справедливая кровь... А! – воскликнул Амон, и глаза его сверкнули. До этого он говорил тусклым, безразличным голосом. И это было самым страшным. Амон не грозил, не устрашал, просто объяснял, что будет дальше, и по тому, как без интереса рассказывал, Пафнутьев понял, что так все и будет, ему совершенно безразлична жизнь Пафнутьева.

– Ты меня не убьешь, – произнес Пафнутьев, скорее успокаивая самого себя.

– Начальник, ты меня наказал... Сильно наказал. Несправедливо. Знаешь, что со мной в камере было?

– А что с тобой было?

– Не надо быть таким хитрым, начальник. Раньше надо было хитрить. Ты все знаешь. И что мне после этого делать? Как мне дальше жить?

– Не знаю... Сам виноват. Пропуск из прокуратуры был у тебя в руках.

– Э, начальник... Это все подробности. Главное то, что было, и то, чего не было. А ты знал, что будет в камере. Потому и отправил меня туда. Знал?

– Сам все испортил... – Пафнутьев отвечал чуть в сторону, не напрямую. А Амон, не получая прямого ответа, злился, терял самообладание, ему хотелось получить от Пафнутьева ясное признание вины.

– Ты знал, что бывает в камере с новичками?

– Пропуск был у тебя в руках.

– Ага... Не отвечаешь, – кивнул Амон. – Ну и не надо.

– Развяжи меня, – сказал Пафнутьев твердо, но знал – не будет этого. И в самом деле, Амон его слов попросту не услышал.

– Завтра утром твою голову найдут... Где ты хочешь, чтобы ее нашли? Могу выполнить последнюю просьбу. Хочешь – на базаре, в мусорном ящике среди гнилых отходов... Хочешь – в клумбе среди цветов... Очень красиво будет! Твой фотограф, этот алкоголик, хорошие снимки сделает. А хочешь, начальник, найдут твою голову в прокуратуре, а? Прямо на твоем рабочем столе. Очень будет интересно – голова есть, а где же остальное? Ха-ха! – рассмеялся Амон, но как-то мрачно, невесело.

Пафнутьев напрягся, пытаясь хоть немного ослабить путы на ногах, но связали его умело.

– Скажи, начальник, что испытывает барашек, когда режут его на шашлык? Не говори ничего, ты не знаешь. Барашек испытывает счастье и глубокую благодарность человеку, который его режет. Да, начальник, это точно, не сомневайся. Если его режут, значит, он участник общего праздника, несет людям радость, все счастливы, когда кушают хороший шашлык, когда кушают его печень, его яйца, поджаренные на костре... Барашка любят, говорят хорошие слова, пьют вино, улыбаются... а какая у барашка другая судьба? Заболеет и сдохнет где-нибудь в горах. Он будет валяться там, гнить, его кушают черви, растаскивают насекомые. Во все стороны расходится плохой запах, и все бы отворачивались от него, обходили бы стороной, говорили бы про него нехорошие слова. А если бы его задрал дикий зверь? Половину съел бы, половину выбросил, растащили бы его кишки по кустам вокруг... Это было бы лучше? Нет, начальник, барашек должен радоваться, когда видит хороший нож в руках умелого человека.

– Чего же тянешь?

– Звонка жду, – просто ответил Амон. – Должен один хороший человек позвонить. Как будет команда, так мы с тобой быстро все проделаем. Конечно, немножко больно, но недолго, совсем недолго. Самое неприятное ты сейчас, начальник, переживаешь, потом все и быстрее, и лучше. А сейчас ты ждешь, боишься, думаешь, может быть, Амону денег предложить, может быть, перед Амоном на колени упасть, а может, его немного напугать, и он отпустит... Нет, начальник, ничего этого делать не надо. Денег у меня хватает, еще нужно будет – завтра сделаю в десять раз больше. На колени тоже падать не надо... Я в камере на колени падал... Не сжалились. И пугать меня не надо. Поверишь, начальник, – ничего не боюсь. Ничего.

– Кто должен позвонить? – спросил Пафнутьев.

– Сказал бы, но не могу, не моя тайна. Ты его знаешь, ты много про него слышал хороших слов, читал про него, видел его по телевизору... А как зовут... Зачем тебе знать? Вот позвонит, я оттащу тебя в ванную, открою тебе горлышко, все лишнее стечет... Голову с собой унесу, а все, что останется, можно потом. На машине куда-нибудь забросим. К весне найдут.

– Недалеко от рынка со двора неделю назад машину угнали... И человека ножом убили. Сзади ударили, в спину. Твоя работа?

– Моя, – кивнул Амон, глядя на экран. – Он сам виноват... Сидишь с ребенком – сиди. Зачем в чужие дела лезешь? И машина не твоя, чужая машина. И людей не знаешь... Зачем лезешь?

– Наследил ты там, – обронил Пафнутьев.

– Не может быть... Я чисто работаю.

– Наследил, – спокойно повторил Пафнутьев. – Отпечатки пальцев оставил.

– Я ни к чему не касался!

– Касался. А полгода назад, на Никольском шоссе... Когда машина сгорела... Тоже ножом в спину... Твоя работа?

– Давно было, не помню... На Никольском шоссе? Машина сгорела? А, вспомнил... Он плохо поступал... Начал выведывать, высматривать, вопросы задавать... Настоящие мужчины так не поступают.

– А кто это был?

– Не знаю... Зачем мне знать? Но что могу сказать, скажу. Спрашивай, начальник. Ни на одном допросе я столько не скажу. Все выложу, только чтобы было тебе интересно в последние минуты жизни.

Что оставалось Пафнутьеву, как не спрашивать? В этом что-то забрезжило, если не спасение, то хотя бы какая-то оттяжка, отсрочка.

– Ты откуда?

– Ха, сам же сказал, что я с гор. Пусть будет по-твоему.

– Сколько вас?

– Безработных не держим, для дела сколько надо...

– Человек двенадцать, а думаю...

– Правильно думаешь... Я не считал, но что-то около того.

– Кто ваш шеф?

– А ты не догадался? Я же почти назвал его...

– Догадался.

– Вот и хорошо. Теперь ты и сам понимаешь, что жить тебе дальше нельзя.

– Похоже на то... Сколько машин берете в месяц?

– Через день получается. В среднем.

– Куда же вы их столько?

– О, начальник. – Амон поднялся, уменьшил звук телевизора, но совсем не выключил, из чего Пафнутьев заключил, что бесовские пляски на экране Амону не менее интересны, чем разговор с ним, с Пафнутьевым. – В какую сторону ни плюнь – граница. Прозрачная граница, начальник! А там другая милиция, другой прокурор, следователь, гаишник... Деньги все любят.

– И все уходит туда?

– Иногда разбираем, когда есть возможность... Это еще выгоднее, дороже получается.

– Куда же тебе столько денег?

– Мне не нужно, другим нужно... Здесь обойдутся, там потребуются.

– Если деньги не нужны, зачем ввязался?

– Разве это вопрос... Как судьба решила, так и будет. Ты вот тоже ввязался зачем? Не знаешь. И я не знаю. Интересно стало – ввязался. Денег вволю, работа есть, ребята хорошие... Торговать не люблю, воровать не люблю, водку терпеть не могу... В карты не играю... Что остается делать?

– А женщины?

– А! Женщины мне нравятся... Почти все. Но я им не нравлюсь. За деньги идут на что угодно, что ни прикажешь, делают... Но мне так не нравится. А девочку вашу я все-таки трахну. – Амон лениво сунул в рот кусок колбасы. – И не хочется, а надо... Иначе жить не смогу. Все, кто руку приложил к моему позору, свое получат. И друг твой, этот каратист-шмаратист, кто он там, не знаю... Он тоже получит. Знаешь, что я сделаю? Я девочку эту вашу трахну у него на глазах. Чтоб они при этом друг дружке в глаза смотрели. А его в это время тоже будут трахать... Мы кончаем, а они друг другу в глаза смотрят... А на столе твоя голова будет лежать, красиво, да? – Амон рассмеялся.

Пафнутьева пробрала дрожь, но уже не от холода. Он понимал, что Амон все это может проделать. И ничто его не остановит, ни перед чем он сам не остановится. Ему и требуется такое вот запредельное издевательство, чтобы успокоиться и постараться забыть обо всем, что с ним случилось в тюремной камере.

– Прокурора еще в угол посади, чтобы и он все видел.

– Зачем? – удивился Амон. – Прокурор наш человек. Думаешь, он не знает, где ты сейчас? Знает.

– Сообщили? – спросил Пафнутьев.

– А как же... Через час он уже все знал. Правда, адреса не знает... Ни к чему ему это. Прокурор все-таки, неизвестно, как себя поведет.

– И что же он, обрадовался?

– Нет... Опечалился.

– Но слова произнес какие-то? – спросил Пафнутьев, не мог остановиться. То ли профессиональное чувство сыграло в нем, то ли больной, предсмертный интерес, желание знать все о своей собственной смерти, со всеми подробностями, которые ее сопровождают.

– Сейчас скажу, – Амон задумался. – Как же он сказал... Грамотно так... Человек образованный... Вспомнил! – обрадовался Амон. – А что, говорит, другого выхода не было? Не было, отвечает ему мой шеф. Я бы все-таки не стал этого делать, говорит твой прокурор. Но, знаешь, как сказал? Не очень настойчиво... Чтобы совесть свою успокоить.

– Думаешь, у него есть совесть?

– Есть, – кивнул Амон. – Но такая, знаешь... Тренированная. Вроде как презерватив – на любой член натянуть можно, в любую дырку затолкать...

– Да, это на него похоже, – согласился Пафнутьев с этой необычной характеристикой Анцыферова. – А Колов?

– И Колов знает. Наш человек, ты же сам видел, как он меня обнимал... Я у него в баньке парился... Сначала начальство, потом нам позволили.

– Значит, купил их твой хозяин? – произнес Пафнутьев без вопроса, скорее утвердительно.

– Ага, – кивнул Амон. – Купил. И не очень дорого... Жадные оказались. Еще хотят. Они все время хотят, им все мало, понимаешь? Даже когда не заработали – хотят. Но теперь им хорошо заплатят.

– За что?

– А за меня, начальник. Я же на свободе...

– Байрамов команду дал? – спросил Пафнутьев самым невинным голосом, на который был только способен, – в наручниках, со связанными ногами, лежа на голом полу.

– Не я же, – ответил Амон, не отрывая взгляда от телевизора. Потом как-то весь замер, медленно с улыбкой повернулся к Пафнутьеву, некоторое время смотрел на него с удивлением. – Хитрый ты, начальник. Очень хитрый. С тобою опасно разговаривать.

– Чего тебе бояться... С мертвецом разговариваешь.

– Я даже самому себе это имя не произношу. Ни вслух, ни в мыслях, понял? Много болтаете, все вам надо вслух назвать, любую вещь, любого человека... Нехорошо это. О некоторых людях даже думать нельзя. Есть он, и все, понял?

Ответить Пафнутьев не успел, хотя и вертелся у него на языке неплохой вопросик, – резко зазвонил телефон. Амон, не торопясь, дожевал, подошел к аппарату, поднял трубку.

– Да, это я, – проговорил он. – Слышу хорошо, – и после этих слов замолчал, вслушиваясь в то, что ему говорили.

Пафнутьев с замиранием сердца всматривался в Амона, понимая, что в эти вот самые секунды решается его судьба. Или же Амон примется немедленно отделять его голову от туловища, или же займется более срочными делами. Сознание Пафнутьева, натренированное, умеющее улавливать малейшие отклонения в тоне разговора, определять скрытый смысл в молчании, позе человека, в самых невинных словах, на этот раз оказалось бессильным. Амон никак не выражал своего отношения к услышанному. Он не думал, не волновался, не сомневался, ни на чем не настаивал и ни от чего не отказывался, являя собой какое-то своеобразное записывающее устройство. Он просто слушал и время от времени каким-то звуком лишь подтверждал, что он на связи, все понимает и принимает к сведению.

– Хорошо, – сказал Амон наконец и положил трубку. На Пафнутьева он даже не взглянул, тот действительно был для него лишь барашком. А недавняя откровенность лишь подтверждала – участь следователя решена окончательно.

Амон посмотрел на часы, щелкнув лезвием ножа, сложил его и сунул в карман. Из прихожей он вернулся уже в кожаной куртке. Значит, собрался уходить, обрадовался Пафнутьев, но тут же его обожгла другая мысль: а если он уйдет отсюда уже с его головой? Амон, не глядя на пленника, прошел в другую комнату и оттуда вернулся еще с одним парнем – заспанным, всклокоченным, недовольным.

– Вставай, начальник, – сказал Амон бесцветным голосом. – Вставай, дорогой.

Пафнутьев не пошевелился.

Амон беззлобно, но сильно ткнул его ногой в лицо. Пафнутьев дернулся, попытался повернуться, но парни подхватили его под руки и поволокли в коридор. Пафнутьев изо всей силы рванулся, но единственное, что ему удалось, – он всем телом грохнулся на пол.

– Ай как нехорошо, как нехорошо, – смеясь, пробормотал Амон. – Послушай меня, начальник, если будешь себя плохо вести, твою голову никто не узнает. Она – вся опухнет, покроется синяками и ссадинами... Потом люди будут говорить... Ах, какой плохой Амон! Как он бил бедного начальника! А что мне сказать, как оправдаться? Сказать, что начальник сам бился головой об пол и совсем испортил свою голову, так что ее никто и узнать не может? Так сказать, да? Никто не поверит, все будут ругать Амона, будут обижаться на него за плохое поведение... Все будут говорить, что голову он отрезал хорошо, но зачем так ее испортил...

Пафнутьев лежал на полу вдоль узкого коридора, зажатый с двух сторон парнями, и не мог сделать ни одного движения.

– Он думает, что ты его кончать будешь, – сказал второй парень.

– Ничего он уже не думает... Люди в таком положении уже не думают, – ответил Амон. – Слышишь, начальник! Ты ошибаешься... Я не буду тебя сейчас кончать... Еще поживешь немного, совсем немного... А потом будет немножко больно... Команда поступила – голову твоего друга надо унести из дома. Нехорошо, когда в одной квартире сразу две головы соберется... Вставай, дорогой, полежишь немного в ванне. А то вдруг гость какой зайдет... А ты голый лежишь... Неприлично все-таки. Опять будут говорить, что Амон виноват.

Пафнутьев больше не сопротивлялся. Его затолкали в маленькую комнатку, освещенную слабой лампочкой, опрокинули в ванну, так что он рухнул в это чугунное корыто, зажав руку тяжелым своим неповоротливым телом.

– Кричать будешь? – спросил Амон.

– Буду.

– Тогда я тебе что-нибудь в рот запихну... Но боюсь, что ты задохнешься... Зачем мне твоя мертвая голова? Мне живая нужна, чтобы глаза твои я видел, чтобы кровь по моим пальцам бежала... Кровь врага лечит все раны – душевные и физические... Пока не умоюсь твоей кровью, начальник, мне не выздороветь, это я знаю точно. Я же больной... Вот скажи, видно, что я больной?

– Видно, – прохрипел Пафнутьев. – На расстоянии видно.

– Шутишь, начальник? Это хорошо. Кричать будешь?

– Не буду.

– Договорились. Если закричишь, мой друг, вот он стоит, будет бить тебя по голове тяжелыми предметами.

– Там в комнате гантели есть, – добавил второй парень.

– Гантели? Это хорошо, только не очень старайся... Но все-таки я что-нибудь в рот ему запихну... Тут где-то грязные трусы валялись или носки... А, начальник? Что хочешь – носки или трусы?

– Сказал же – не буду кричать! – взъярился Пафнутьев от сознания полной своей беспомощности.

– Ладно-ладно, не надо злиться... Ты лучше о боге подумай, о том, какие грехи совершил в жизни. – Амон взял влажноватое полотенце и, перетянув Пафнутьеву рот, затянул на затылке прочный узел, сдавив больное место. Пафнутьев простонал сквозь зубы, но промолчал. – Видишь, какой я добрый... А то все говорят – Амон злой, Амон злой... Это после твоей камеры, начальник, я стал таким добрым. Видишь, дошло до меня, что насилие над человеком совершать – это плохо, это тяжело переносится... Отдыхай, дорогой. – Амон вышел вслед за парнем из ванной и выключил свет.