Афганский гладиатор

– Если это возможно по определению!

Проводив начальника штаба, комбат перевел взгляд на Тимохина:

– Что означает ваше поведение, товарищ старший лейтенант?

– А в чем, собственно, проблема, Марат Рустамович?

– Он еще спрашивает! А это что?

Комбат бросил на стол совещаний книгу нарядов:

– Не ты ли Гломова на сегодня в дежурные определил? Что за детские выходки, Саша? Ты же опытный, заслуженный, боевой офицер, а занимаешься… черт-те чем, мальчишеством каким-то!

– Ну, о том, что я боевой офицер, знаете в гарнизоне только вы один, а запись в книге – так это форма протеста против несправедливости, нарушения устава внутренней службы и дополняющих его инструкций.

– Вот как? Форма протеста! Чего ж тогда вообще не порвал журнал к чертовой матери?

– А зачем? Сделал так, как посчитал нужным. Вам известно, что мы с Гломовым одно училище заканчивали, более того, учились в одной роте. И я его знаю, как облупленного. Каким он стукачом и чмо был, таким и остался. Неужели вы не видите, что собой представляет ваш заместитель? Надменная, самовлюбленная, эгоистичная личность?! Особь, так вернее будет. Начальству готов открыто задницу лизать, лишь бы оценило. Подчиненных презирает, солдат вообще за людей не считает.

Галаев поднял руку:

– Ну, ты свои отношения с ним на всех не распространяй!

– Вам пример нужен? Пожалуйста! В прошлую среду хозяйственный взвод возвращался из столовой после обеда. На плацу встретился с Гломовым. Сержант, как положено, подал команду «Смирно! Равнение налево!» И пошел взвод строевым шагом, отдавая честь начальнику штаба. Нормально шел, сам видел, но Гломов, видно, не в настроении был. Не понравилось капитану, как его солдаты приветствуют. Остановил взвод. Ну ладно, сделал бы замечание, назначил дополнительное строевое занятие, так нет, Гломов заставил хозвзвод в тридцатиградусную жару, на солнце, сам, кстати, находясь в тени, маршировать по плацу. Туда-сюда! И материл на чем свет стоит солдат, так и не научившихся, по его мнению, отдавать строем честь начальнику. Это как оценить?

Командир батальона спросил:

– И ты, конечно, не преминул вмешаться, да?

– Естественно! Потому что солдат не раб. Он такой же человек, как и все в части, независимо от должности и званий. И относиться к солдату надо как к человеку, а не как к бестолковой скотине. Попробовал бы Гломов в училище так с курсантами поступить. Там в момент такому командиру жало свернули бы. А здесь можно творить, что хочешь? Не должно быть так!

Комбат что-то записал в настольном календаре и сказал:

– С этим случаем я разберусь. Ты мне насчет протеста против назначения в наряд ситуацию разъясни. А то получается, что мы, составляя график дежурств, скоро вынуждены будем чуть ли не спрашивать каждого, а сможет ли он тогда-то заступить в наряд или предпочтет другое время? Так, что ли?

– Не надо утрировать, Марат Рустамович. Если начальник штаба со своим помощником не в состоянии обеспечить составление графика нарядов, который исполнялся бы без сбоев, то грош им цена обоим. Конечно, во время службы всякое может произойти. Заболел кто-то, естественно, требуется замена. Но кто против этого? Никто. А что с сегодняшним случаем? Почему я так отреагировал на решение Гломова?

Подполковник проговорил:

– Вот это как раз я и хочу понять!

– Объясняю! По графику сегодня, в субботу 9 июня, дежурным по части должен был заступить старший лейтенант Булыгин. И первоначально его фамилию занесли в книгу. Но потом Гломов освободил Булыгина и поставил вместо него меня. Спрашивается, почему? Что, замполит роты по ремонту бронетехники внезапно заболел? Или у него что-то в семье произошло? Если так, то никаких вопросов. Но, оказывается, Гломов освободил Булыгина потому, что тому в понедельник, заметьте, не завтра, в воскресенье, а в понедельник предстоит ехать на партактив дивизии. А до понедельника к этому активу подготовиться надо. Как же, ведь Игорек Булыгин, которого еще полгода назад, если не забыли, на полигоне дембеля пьяные по танковой директрисе, как пацана, гоняли, стал у нас партийным «бугром», целым секретарем партбюро батальона. Упал на майорскую должность с подачи замполита части майора Василенко, который, в свою очередь в парткомиссию дивизии целые тома о состоянии дел в батальоне каждую неделю сбрасывает. И все до мелочи расписывает. Кто, что, где, сколько и с кем выпил, кто, когда, с кем и чуть ли не как переспал. Или скажете, вам это неизвестно? Известно. Потому и трясут батальон разные комиссии, что политруки наши стремятся резво по карьерной лестнице как можно выше взлететь. Они в почете, командный состав в дерьме! Нормально?

Командир батальона прервал возмущенный монолог заместителя командира роты:

– Так! Ты оставь свое мнение о политорганах при себе. Мы сейчас разбираемся с твоими выкрутасами. Тем более обсуждать действия вышестоящего начальства тебе не положено.

– Мне другое положено! Молчать в тряпочку! Только не будет этого. Но вернемся к наряду. С какой такой радости я должен заступить в наряд вместо здравствующего и цветущего Булыгина? Да плевать я хотел на его активы и пассивы. Ровно как и на необоснованные решения Гломова. И мне по барабану, как на это будет реагировать начальник штаба!

Комбат спросил:

– Мои решения и приказы тебе тоже по барабану?

– Ваши нет!

– Тогда я приказываю тебе сегодня заступить в наряд дежурным по батальону!

– За-ме-ча-тельно! И чего тогда столько времени на пустую болтовню тратили? Вздрючили бы меня за книгу нарядов перед начальником штаба, а еще лучше и в присутствии замполита с секретарем партбюро, объявили выговор и отдали бы свой приказ.

– Ну, это мне решать, что делать. Приказ ясен?

– Так точно! Есть заступить в наряд! Разрешите идти?

– Погоди! Это еще не все!

– А! Выговор еще не объявили?

– Прекрати, Тимохин! И успокойся. Водички вон лучше выпей. Из холодильника. Остынь!

– Спасибо, обойдусь! Остыл уже!

– Тогда перейдем к другой теме. В четверг, 14 числа тебе предстоит убыть в очередную командировку!

– Вот как? Что ж, командировка, значит, командировка, все не здесь хреном груши околачивать!

Подполковник присел на место, где ранее восседал начальник штаба, внимательно посмотрел на старшего лейтенанта:

– Я в курсе, куда и зачем ты отправишься. И хотел бы узнать, если, конечно, ты вправе ответить: тяжело там, «за речкой» приходится?

Старший лейтенант пожал плечами:

– По-разному. Все зависит от того, какую определят задачу! Иногда выход проходит легко, без проблем, иногда… иногда бывает хреново. Но пока еще… – Тимохин постучал костяшками пальцев по столу, – обходилось без потерь. Что будет дальше, никто не знает. Как и то, какую задачу предстоит решать на этот раз!

– Да! И никто, кроме меня, не имеет ни малейшего понятия, что ты, официально числясь в штате батальона, фактически уже второй год воюешь в Афганистане.

Тимохин спокойно ответил:

– Ну, во-первых, воюю – громко сказано. Все же командировки – это не постоянное нахождение «за речкой». Во-вторых, зачем кому-то об этом знать?

– Просто несправедливо получается.

– Да ладно, ерунда это все! Я же добровольно согласился войти в спецгруппу. Никто не принуждал. И не жалею об этом. В Афгане, на выходе, особенно, когда находишься в режиме вынужденного ожидания активных действий, многое переосмысливаешь. Отсюда, наверное, и такое агрессивное неприятие бесполезной, показушной деятельности некоторых армейских чинов, представляющих эту деятельность как нечто значимое, без чего армия существовать не может! «За речкой», Марат Рустамович, все по-другому. Все! По крайней мере в нашей группе. Возможно, из-за того, что нас посылают на конкретные задания с конкретно определенной целью. Простых прогулок по горам и ущельям не бывает!

Подполковник выложил на стол пачку сигарет и зажигалку:

– Кури если хочешь!

Старший лейтенант закурил. К нему присоединился и комбат, выставив из шкафа пепельницу.

После непродолжительной паузы он протянул:

– Да-да! И сколько еще таких, как ты, наши генералы будут использовать втемную? В секретном режиме?

– Это вопрос к ним, к генералам. Но думаю, что еще долго. Впрочем, это не наше дело.

– Ты прав! Значит, в четверг ты убываешь в командировку, а в понедельник по приказу генерала Максимова я должен отправить в штаб соединения представление о назначении тебя на должность старшего инженера технической части с присвоением очередного воинского звания.

Старший лейтенант удивленно взглянул на комбата:

– Ну и разговор у нас получается. Начали за упокой, заканчиваем во здравие. Это что же, я теперь инженерить буду?

– Ты имеешь что-нибудь против?

– А как же насчет новой должности и звания по линии политорганов? У меня, если не ошибаюсь, два простых выговора и один с занесением в учетную карточку?! Замполит точно возбухнет! Ему и Булыгин подпоет! В момент к начальнику политотдела бумага улетит!

– Тебя это волнует?

– Да нет! Радует! Представляю их рожи, когда они узнают о моем повышении. А Гломов, так он вообще как бы от злости с катушек не слетел! Хм, что ни говори, а сюрприз вы мне отменный преподнесли.

– Надеюсь, после этого ты перестанешь открыто бузить?

Старший лейтенант погладил подбородок:

– Если честно, то вряд ли. При условии, что Гломов не изменится. А он не изменится. Да и я другим не стану, если, конечно, вернусь из командировки. Не приучен я играть, Марат Рустамович. Какой есть, такой есть, таким и буду, пока жив! Меня уже не переделать!

Подполковник поднялся:

– Жениться тебе надо, Саня! Семьей нормальной обзаводиться. Тогда угомонишься. По себе знаю! Таким же борзым в молодости холостяцкой был. Офицером на «губе» больше просидел, чем курсантом в училище. А женился – новая жизнь началась. Слышал, у тебя близкие отношения с сержантом из медсанбата, Ириной Люблиной? Нормальная деваха. Одобряю. Так что вперед!

Тимохин вздохнул:

– И все у нас в гарнизоне про всех знают! Не городок, а общежитие с подселением. Только женат я еще, товарищ подполковник. Или забыли?

– Ах, черт! Точно! Тебе ж квартира поэтому выделена! Совсем закружился тут с вами. Но ты ж, по-моему, разводиться собирался? Или передумал?

– Собирался и собираюсь. Второй год! Но это не важно. Развод оформить не проблема, вопрос – смогу ли жить с Ириной?! И вот на него у меня, Марат Рустамович, окончательного ответа нет.

– Постой! Ты ж с ней вроде давно встречаешься.

– И что? Встречался я не только с ней. Это в последнее время у меня кроме нее никого нет. А вдруг появится?

– Кто?

– Та, ради которой я буду готов жизнь отдать. Тогда что? В общем, прошу, не задевайте мою личную жизнь. И не пытайтесь в ней разобраться. Я сам не могу в себе разобраться, куда уж другим?

– Сложный ты человек, Саша, не по годам сложный! Тебе двадцать пять?

– Да!

– Вот! Всего двадцать пять. А пережитое на все сорок потянет!

– Ну и черт с ним! На этот раз разрешите идти?

– На этот раз иди! И пока о ближайших изменениях в службе не распространяйся. О командировке тоже!

– Учту!

Тимохин, наконец, покинул кабинет командира части. Но не штаб, где в дежурке его ждал Шестаков. Лейтенант спросил:

– Ну как, Саня? Видно, по-серьезному тебя дрючил комбат, долго заседали. Чем все закончилось?

– Ничем. Готовься к смене и развод строй вовремя. Подготовленный, чтобы вовремя смениться.

– Так ты заступаешь в наряд?

– Заступаю!

Шестаков вздохнул:

– Разочаровал ты меня! Думал, до конца пойдешь!

– Думал и передумал.

– Вот теперь урод Гломов доволен будет. Самого Тимохина обломал.

– Запомни, Вадик, кишка тонка у начальника штаба обломать старшего лейтенанта Тимохина. Это же и другим передай, кто рот откроет.

– Да кому у нас рот-то против начальства открывать? Кроме нас с тобой.

– Тем лучше. А в наряд я заступаю исключительно потому, что такое решение принял комбат, которого я уважаю. Не начальник штаба, а комбат, запомнил?

– Да мне-то чего запоминать? Я-то тебя понимаю.

Тимохин достал сигареты. Протянул пачку дежурному по части. Шестаков кивнул на выход:

– Пойдем в курилку, а то выйдет Галаев, шуму не оберешься.

Офицеры прошли в место для курения.

Затянувшись, Тимохин спросил:

– Катерина слиняла?

Шестаков кивнул:

– Давно! Как ты к комбату направился. Кстати, вместе с Гломовым в городок отправилась.

– Ну и что?

– Да нет, ничего! А чего ты ее кинул? Ведь открыто клеится баба?! Только отношениями с Ириной мозги мне не забивай. Знаю я про вашу любовь.

Старший лейтенант усмехнулся:

– Что ты о нас с Люблиной знать можешь, Вадик? Если я ни хрена не разберусь в наших отношениях? Да и не хочу разбираться. По мне, шло бы все как идет!

– Вот только Ирку это вряд ли устроит. Она-то наверняка желает большего.

– В этом и проблема. Сам-то так и не смог подбить клинья к машинистке?

– Не знаю! Попробую сегодня на дискотеке охмурить ее, а там как получится.

– Если не нажрешься до танцев.

Шестаков тяжело вздохнул:

– Если не нажрусь.

Лейтенант слыл в гарнизоне отчаянным гулякой, преданным почитателем Бахуса и влюбчивой натурой, за что многие называли его гусаром. Женщины принимали его, но те, кто сами не прочь были погулять. Начальство же просто махнуло на Вадима рукой. Воспитывай не воспитывай – толку никакого. Попробовали уволить, оформили все чин чином через суд чести младших офицеров, но документы завернули в штабе округа, объявив лейтенанту предупреждение о неполном служебном соответствии, что вызвало смех среди офицеров батальона, потому как это предупреждение было у Шестакова третьим по счету. Ходили слухи, что замполит с начальником штаба готовят очередной суд чести, но это совершенно не волновало лейтенанта. Хотя в принципе Шестаков был неплохим парнем. Да, гуляка, любитель выпить и приласкаться к женщине, но не подлец. Человек, на которого в серьезном деле или опасной ситуации всегда можно было положиться. К тому же взвод держал. И не на страхе, а на уважении подчиненных. Он не панибратствовал с солдатами, нередко был резок. Но всегда справедлив. А это качество больше всего ценили солдаты в своих командирах. Поэтому, несмотря на то что в батальоне да и во всем гарнизоне считался раздолбаем, взвод его из года в год все проверки сдавал только на «отлично». И у него в подразделении не то чтобы «дедовщины», а даже намека на неуставные взаимоотношения не было. Умел лейтенант работать с людьми. И если бы не своевольный, бунтарский характер, то сделал бы вполне приличную карьеру. Но Вадим, безупречно командуя взводом, совершенно безразлично относился к карьере. Он единственный в гарнизоне мог умудриться в один день получить именные часы из рук главкома сухопутных войск за отлично выполненную учебную задачу и пять суток ареста от комдива за употребление спиртных напитков в служебное время. Странным был Шестаков. Такие в Афгане героями становились или подрывали себя гранатами, предпочитая смерть позорному плену. Но то в Афгане. Куда Шестакова не пускали, невзирая на десятки написанных им рапортов о переводе «за речку». Политорганы считали, что недостоин лейтенант высокого звания воина-интернационалиста. Идиотизм полнейший, но так было. Впрочем, Шестаков в отместку тоже немало потрепал нервов и замполиту, и новоявленному секретарю партбюро. Последнему вообще на полигоне морду набил, когда тот еще не пробился на партийную должность. Булыгин настрочил жалобу, да толку? Свидетелей мордобоя не оказалось, хотя не менее десятка солдат видели, как Шестаков отоварил своего начальника. Но ни один из бойцов при служебном расследовании не подтвердил этого очевидного факта. Пришлось прикрывать дело. Лейтенант же доказал всем, что значит уважение солдатами своего командира.

Шестаков повторил:

– Ты прав, Саня, если не нажрусь. Ведь в общагу придешь, а там Гоша, начальник столовой пехотного полка. У Гоши наверняка литруха припасена, тем более на сегодня, когда вечер отдыха назначен. Как не выпить? А я понемногу не могу. Врежешь лобастый – мало, заглотишь второй – мало, а после третьего врубаешься – много. И ничего с собой поделать не могу!

Старший лейтенант предложил:

– А ты после наряда не ходи в общагу.

Лейтенант удивился:

– Куда ж мне идти? Прямиком к Катьке Назаровой? Не пустит, даже с розами. В казарму? К родному личному составу? Ты хоть понимаешь, что предложил?

– Понимаю! Сменимся, пойдешь ко мне на хату, ключ я тебе передам. Там душ примешь, вода в бочке должна остаться, перекусишь. Мы с тобой одной комплекции, так что гражданку подберешь. Она вся в старом шкафу. А потом двинешь на дискотеку. Шампанским затаришься в автолавке. Мурат-Кули сегодня обязательно припрется на своем тарантасе. И… вперед, завоевывать благосклонность Екатерины! Не получится, зацепишь поселковую из микрорайона. Но чтобы в шесть утра хата была пуста. И ночью без воплей и грохота музыки. Как тебе такое предложение?

Физиономия Шестакова расплылась в довольной улыбке:

– Саня! Ты, в натуре, мужик! Не то что эти Гломовы, Булыги! Как сказал, так и сделаю! А Катька? Куда она от меня на хрен денется? После шампанского? Ух, чую, оторвусь сегодня! Спасибо, Сань!

– Не за что. Пользуйся, пока я добрый! Ладно, мне еще к ротному зайти надо. Обещал. В 18-00 буду на плацу. Ствол получу позже, как в штаб вернемся. Давай, до встречи!

– Давай, Сань! И помни, я всегда с тобой, что бы ни произошло!

– Помню!

Выбросив окурок, Тимохин направился на первую улицу городка, выходящую к магазину, клубу и трем пятиэтажным домам офицерского состава, в одном из которых проживал его ротный, капитан Смагин, с женой Мариной. Детей у них не было, что не мешало Смагиным жить душа в душу.

Глава вторая

Дверь Тимохину открыла супруга Смагина, Марина:

– А, Саша? Здравствуй, проходи! А мой в ванной плещется. Не знаю, что у нас произошло в городке, но ни с того ни с сего воду сильного напора дали. Вот Сергей сразу и нырнул в ванную. Уже, наверное, с полчаса плещется. Я ему ведро подогрела, он и не вылезает. Да ты проходи, проходи! Знаешь же, что для нас ты гость самый желанный!

Тимохин прошел в комнату, единственную в квартире, гостиную и спальню одновременно, где у окна на столе Марина выставила столовый прибор на три персоны, две рюмки, один фужер.

Смагина указала на диван:

– Хочешь, здесь посиди, хочешь, покури на балконе. Сейчас своего из воды вытащу, обедать будем, у меня давно все готово и подогревать не надо.

Тимохин прошел на балкон.

Закурил, сбрасывая пепел в пепельницу из распиленного панциря огромной черепахи, стоящей на небольшой тумбочке. Внизу офицерский клуб, за ним магазин, далее забор. За забором боксы техники длительного хранения и весь как на ладони парк боевых машин ремонтно-восстановительного батальона. Правее площадка списанной или ожидающей ремонта автомобильной техники дивизии. За ней пустырь, перерезанный арыком, мостик и грунтовка до трехэтажных домов микрорайона, где в большинстве своем жили служащие исправительно-трудовой колонии и их семьи. Как-то Тимохин имел «удовольствие» посетить сие исправительное заведение. И впервые в жизни увидел заключенных в полосатых робах. Точно в таких же показывали по телевизору и в кино узников фашистских лагерей. Особенно старшего лейтенанта поразили глаза одного из заключенных, чей срок, а сидели в тюрьме лет по пятнадцать, видимо, подходил к окончанию, так как зек работал в здании Управления ИТК. Глаза острые, настороженные, безжалостные. Глаза человека, способного на преступление. Впрочем, все заключенные находились на этой зоне за совершение тяжких преступлений. Но эти глаза Тимохин почему-то запомнил. Не потому ли, что они больше подходили хищному дикому зверю, нежели человеку? Тимохин тогда пригнал в колонию мастерскую со сварочным аппаратом. Администрации надо было срочно что-то заварить, а свои агрегаты, как назло, вышли из строя. А может, их заключенные вывели из строя. Дальше административного корпуса старшего лейтенанта не пустили, и он через зарешеченное окно кабинета одного из заместителей начальника ИТК смотрел на территорию, где ходили люди в полосатой робе. Того, запомнившегося, заключенного он увидел позже, когда необходимые работы были завершены и мастерскую вывели за «колючку». Майор-туркмен, руководивший работами, на прощание подарил Тимохину выкидывающийся нож с резной рукояткой. Сейчас этот нож пылится где-то на полке платяного шкафа. На зоне в качестве военнослужащих внутренних войск и гражданского персонала работало довольно много женщин. И в гарнизоне хватало офицеров, которые посещали микрорайон. Один раз туда наведался Шестаков. Кто-то познакомил его с разведенной служащей. Но Вадик, по обыкновению, все испортил. Вместо продолжения знакомства устроил скандал. А с чего? Так этого поутру он и сам не помнил. Правда, женщина-знакомая потом приезжала в гарнизон. Видно, понравился ей даже в гневе разбитной, молодой, красивый офицер. Но вот незадача. Вадик не узнал своей знакомой! Женщина, естественно, обиделась, и их отношения прервались.

На балкон вышел Смагин:

– Любуешься на парк родной части?

– Ага! Давно не был там!

– Ясно! Ну, рассказывай, что было в штабе!

Тимохин передал командиру разговор с комбатом, сознательно опустив моменты, связанные с его секретной деятельностью и ближайшими перспективами, раскрытыми подполковником. Первое Смагин не должен был знать, а второе узнает сам чуть позже. Вряд ли обрадуется переводу заместителя. Но поймет. Не отказываться же Александру от очередного воинского звания? Но тоже будет в непонятке, как и политруки.

Мужчин позвала супруга Смагина:

– Ребята! Стол накрыт, прошу в комнату!

Для начала они выпили по рюмке водки, Марина – полфужера шампанского. Затем принялись за вкусный борщ. Надо признать, Марина готовила его отменно, по своему особому рецепту. Выпили по второй, закусив котлетами. Сытый и слегка хмельной Тимохин откинулся на спинку дивана:

– Хорошо у вас! Уютно! Не то что в моей берлоге. Сдать ее, что ли, к чертовой матери да перебраться в общежитие? Все веселее будет. А то сидишь дома один, как бирюк, и водку пьешь. А что еще делать? Особенно зимой. Холодно, а печку топить не в кайф. Это надо щепы нарубить, угля притащить, раскочегарить буржуйку. Пока хата нагреется, проклянешь все! Проще закутаться в шинель, да на койку, а под бок «козел».

Марина сказала:

– Тебе хозяйка в доме нужна, Саша!

Старший лейтенант усмехнулся:

– Кто бы спорил. Только где ее взять, эту хозяйку? Чтобы не только за домом смотрела, но и душу своим присутствием грела. Чтобы было все, как у вас.

Супруга Смагина пересела на диван к Тимохину:

– Ты с законной женой совсем разбежался? Или еще надеешься восстановить отношения?

– Совсем разбежался. В отпуске развод оформлю! Но разве это что-то изменит? Я здесь два года без нее живу. Она сама по себе, я сам по себе. А запись в удостоверении личности всего лишь формальность. А почему ты спросила меня о жене? Ведь знаешь все.

– Да потому, Саша, что не могу понять, как ты, молодой, красивый, здоровый мужик, не можешь жизнь свою личную устроить. Ладно бы с женщинами свободными в городке проблемы были. Так ведь нет никаких проблем. И Ирина Люблина тебя любит. А она женщина хорошая, не гулящая. Судьбы у вас похожи. У нее тоже не сложилась семейная жизнь. Тянется она к тебе, а ты то приласкаешь, то оттолкнешь равнодушием. Чем она тебе не подходит?

Смагин повысил голос:

– Марина! Не лезь не в свое дело! Саня сам решит, кто ему подходит, кто нет, кого ласкать, а кого гнать!

– Да нет, дорогой, если мы все будем рассуждать, как ты, то быстро образ человеческий потеряем. Вот тогда чужие беды нам станут безразличны. Моя хата с краю, ничего не знаю! И не влезай, пожалуйста, в наш с Сашей разговор!

Тимохин предпочел бы закрыть эту тему, но оборвать Марину не мог. Он ценил в супруге командира такие ставшие редкостью качества, как необъятная доброта ко всем, сердечность, милосердие, участие. Ценил то, что не встречал у тех женщин, с которыми спал и даже пытался что-то наладить, в смысле нормальной семейной жизни. Марина была начальницей Люблиной, и понятно, почему она проявляет повышенный интерес к их с Ириной противоречивым отношениям. Хотя причина противоречий и отсутствия гармонии во время нечастых моментов их близости объяснялась просто. Не чувствовал Александр к Ирине ничего, кроме симпатии и вполне естественной потребности обладания женщиной. Возможно, для кого-то другого и этого достаточно, чтобы создать семью и жить спокойно в иллюзии благополучия и обустроенности. Имея на стороне любовницу для разнообразия. Для кого-то другого, но не для Александра, который жаждал не иллюзорного, а обычного человеческого счастья.