Любитель сладких девочек

– Чего ты вообще сюда, Машка, приперлась, не пойму? Не убогая и не хромая, не нищая и не в отсидке, чего же тогда влачишь свои дни среди этой шушеры? Приключений захотелось? Подожди, тебе их тут устроят, только наливай…

Поначалу Маша шарахалась при подобных проявлениях Нинкиного «народного» любопытства, потом привыкла. Научилась не обращать внимания. Но сегодня все с самого утра пошло не так. То ее письмо, адресованное матери, обнаружилось на пороге ее комнаты со штемпелем «адресат не проживает». То дикая сцена в столовой. Потом наскоки сменного мастера, забраковавшего целую партию упаковочного материала и с чего-то наоравшего именно на них, словно это они с Нинкой целый день сидели и мяли задницами этот плотный гофрированный картон, превратив его в непригодную ни для чего тару. И тут еще снова Нинка со своим любопытством…

Они вышли из душевой и двинулись длинной кишкой коридора, окаймляющего коптильный цех и цех готовой продукции. Пробираться приходилось в полутьме, по пути натыкаясь на блоки упаковки и всякий хлам, сгружаемый в контейнеры, которые почти всегда стояли переполненными. Маша шла впереди, отчаянно тараща глаза и старательно огибая каждый опасный участок. Нинка сзади что-то бубнила ей в спину, то и дело чертыхалась, проглядев то или иное препятствие и поддевая его своими ботинками.

Уродливые тени жались к стенам, тонущим в полумраке, и каждая из них отчего-то сегодня казалась Маше зловещей. Что-то надрывно саднило сегодня в ее душе. И на предчувствие это было совсем не похоже, а вот поди же ты, ноет и все… Какой-то сгусток темноты впереди вдруг заметался и тут же замер. Показалось?.. Показалось или нет?

Маша остановилась и, пропустив мимо ушей возмущенный вопль Нинки, уткнувшейся ей в спину, изо всех сил напрягла зрение.

До выхода оставалось метра четыре, не больше. Контейнеров там более быть не должно. Зато стоял огромный железный шкаф со слесарными инструментами. Он высился бесформенной громадиной, заполонившей почти весь проход, и всякий раз им приходилось его огибать, соблюдая меры предосторожности. И что это сегодня ей вдруг вздумалось увидеть, что рядом с темным монолитом этой железяки что-то или кто-то шевелится?.. Нервы… Точно нервы! Нинка настращала жутковатыми прогнозами про Федькину месть, вот и мерещится непонятно что.

– Ты чего остановилась-то? – взвизгнула напарница, больно саданув ей меж лопаток острым кулаком. – У меня волосы мокрые совсем! Просквозит – и заболею! За мной ухаживать некому! И хаты такой у меня нет, как у тебя, с мехами да портретами! Давай шевелись уже, Машка!

Маша двинулась было вперед, но снова замерла. Нет, что хотите, но там кто-то был. Темный силуэт рядом со слесарным шкафом шевелился и раздваивался, то увеличиваясь в размерах, то снова сжимаясь. Кто-то определенно там прятался. Почему прятался? Да потому что в противном случае давно бы уже окликнул их. В смене каждая собака друг друга знала наперечет. А здесь тишина, если не считать, конечно же, Нинкиного недовольного брюзжания за спиной.

– Ты долго каланчой будешь торчать, у меня уже вся жопа в мурашках! – заорала вдруг та громко и, словно разбуженный ее воплем, сгусток тени у шкафа снова заворочался. – Иди быстро! Господи, зачем ты вообще свалилась на мою голову?! И так чудо чудом, а теперь и с Федькой в контрах! Со мной из-за тебя скоро ни один порядочный человек здороваться не будет.

– Порядочный? – Последние Нинкины слова отвлекли ее от напряженного вглядывания в темноту коридора, и Маша невольно рассмеялась. – Где же это ты здесь встречала порядочных? Я за три месяца ни об одного не споткнулась. Одна шушера кругом…

– Шушера? – зашлась Нинка в праведном гневе, совершенно забыв, что данное определение впервые исторгли ее уста, и совсем не подозревая, что до знакомства с ней Маша с таким определением не сталкивалась. – Мы – шушера? А кто ты такая? Кто, спрашиваю? Приехала тут! От кого бежала и куда? Что совершила такого, что залетела на самый край земли? Может, ты воровка? Может, убийца?..

– Так говорят… – тихо обронила Маша, не спуская глаз с темного жерла коридора.

– Что говорят? – Нинка неожиданно икнула, то ли от холода, то ли от страха, и громко скребыхнула подошвами зимних ботинок об пол.

– Говорят, что я убийца, – как можно громче проговорила Маша, заметив, как от шкафа отделяется вполне различимый теперь силуэт и медленно удаляется в противоположную от них сторону.

Было очень тихо. Нинка потрясенно сопела за спиной, переваривая услышанное и не зная, что теперь делать с долгожданным для нее Машкиным признанием. А человек – это, несомненно, был человек, в привидения Маша никогда не верила, даже в детстве – почти незримым призраком уплывал в сторону выхода. Вот сейчас он откроет входную дверь, впустив в помещение верткие языки начинающейся метели, и потом исчезнет. И они никогда не узнают, кто ждал их возвращения из душевой и с какой целью…

– Эй! – неожиданно для самой себя крикнула в темноту Маша. – Стой!

– Чего орешь? – Нинка снова икнула и тут же с вполне объяснимой живостью, подталкиваемая вполне объяснимым любопытством, спросила: – И кого же ты убила?

Силуэт замер. Почти достиг тяжеленной входной двери, четко обозначился на ее фоне и неожиданно замер. Что его остановило? Тривиальное любопытство или нежелание выходить на холод?

– Я?.. Говорят, что я убила своего мужа, – смакуя злорадство, произнесла Маша и удовлетворенно улыбнулась про себя, заметив, как в изумлении дернулся человеческий абрис на импровизированном дверном экране.

– Во как! – квакнула Нинка и, кажется, попятилась. – А ты и правда его убила?

Дождавшись момента, когда фантом вольного или невольного слушателя повернет в их сторону голову, Маша с облегчением проговорила:

– Нет! Я его не убивала…

Глава 2

Все зло от баб! Всегда и все! Он готов кинуть камень в любого, кто скажет, что это не так! В его жизни все и всегда было завязано именно на этом. Только-только начинает везти, только-только жизненные блага начинают сыпаться так, что только успевай руки подставлять, как обязательно на горизонте возникает какая-нибудь очередная горгона в образе длинноногой серны. И пошло-поехало…

Сначала она сводит его с ума, сладкоречиво обволакивая несовершенное мужское сознание ядовитой лестью. Словно гадкая паучиха оплетает его всего, делает безвольным, слабым, чуть обалдевшим, способным ради нее на многое. Даже на то, чтобы совершить нечто для него нехарактерное и совсем уж ему несвойственное…

Но потом…

Потом она непременно ввергает его в пучину ада, проводит по семи его кругам, а далее следует неизбежная развязка, и как-то так само собой он оказывается в одной из сточных жизненных канав. Затем он долго зализывает раны, дает себе сотни три зароков даже головы не поворачивать в сторону этого адского племени. Начинает долго и исступленно работать. И как только страшно нудный и изматывающий процесс жизнеутверждающего подъема замирает на самом верху, в самой высокой победной точке, на горизонте непременно появляется очередной злой демон в образе…

Нет, он, конечно же, не собирался подводить под ту же черту происшедшую только что идиотскую сцену. Совершенно не виделось ему в этой самой сцене ничего судьбоносного. И уж совсем-пресовсем не тянула на титул дамы его сердца эта девица в замызганной спецовке и сером платке – тьфу, гадость какая! – и все же… Все же живший где-то глубоко внутри него концумент отчего-то вдруг затрепетал ноздрями. Что за черт? Неужели снова? Нет! Ни за что! Такого больше просто не может с ним случиться! Дважды обжегшись на молоке, он теперь на воду не то что дует, он к ней даже не приближается. Ну какого же черта этот неугомонный хищник вдруг запрядал ушами и ни с того ни с сего колупнул когтями землю?

Только не сейчас, упаси господи! Только не в этом месте!

Володя оставил далеко позади себя здание консервного заводика. Порывы ветра безжалостно стегали в лицо, блудливо кружили вокруг него снежными хороводами, норовя облапить во всех местах сразу. Он кутал подбородок в шарф. Поглубже втискивал в карманы озябшие пальцы рук. Прибавлял шагу, почти срываясь на бег, но помогало мало. Было жутко холодно. Скорее бы уж дойти. Вот еще совсем немного – минут пять, и он будет на месте. С какой стати было сегодня задерживаться? Ушел бы как все – вовремя. Не пытался бы решить то, что не под силу даже его руководству. Нет же! Надо же было доказать всем им и самому себе, что он тертый калач и знает толк…

«Я в поросятах знаю толк!» – всплыла вдруг в голове строчка из детской постановки. Вот-вот, именно в поросятах, только правильнее бы сказать – в свинках. Молоденьких, розовеньких, свеженьких и с такими нахальными поросячьими рыльцами, что порой ему хотелось убить самого себя за то, как умело они использовали его и обводили вокруг пальца.

Жилой массив поселенцев он обошел стороной, дав крюк метров в триста. Не беда, что ветер при такой траектории стал бить ему в левое ухо. Это даже хорошо – правое пока отдыхало. Зато избавил себя от возможных неприятностей, могущих возникнуть, пойди он освещенной улицей вдоль бараков. Их обитателей хлебом не корми – дай за что-нибудь зацепиться. Совершенно на ровном месте найдут зацепку и в любой безобидной фразе раскопают предлог для драчки. И если на заводе с ним здоровались, уважительно срывая с голов шапки и кепки, то в поселке на их улице он ни кто иной, как «закордонщик». А их тут не жаловали. Как, впрочем, и поселенцев у них. Нет, надо было все же ехать вместе со всеми на дежурной пассажирской «Газели», которая развозила их по утрам и вечерам. Теперь вот приходится шлепать пешим порядком, да еще и развлекать себя всякими бредовыми мыслями, чтобы не свалиться обмерзшим кулем в какой-нибудь канаве и не уснуть насовсем.

Ага! Вот, оказывается, откуда крылья растут у его непонятного интереса к этой высоченной девице. Просто чтобы не думать о том, как замерз, он развлекается тем, что думает о ней. Круто!

Какого черта представлять себе собственные костяшки пальцев, покрасневшие от мороза, если можно вспомнить, к примеру, сцену в столовой? Как чужие руки собственнически мяли и тискали ее грудь. Это куда интереснее собственных коленок, на которых волосы, наверное, уже дыбом встали от мороза и ветра, давно заползшего под штанины брюк и хозяйски пузырящего там трикотаж его новеньких кальсон. И как смело она врезала этому отморозку по его гнусной физиономии! Ох, как тихо тогда стало в столовой. Кажется, даже ровный гул электропечей стих, замерев в ожидании последствий ее дерзости. Чем-то теперь для нее обернется все это?.. Вот о чем надо думать, а не о камне в левой почке, вторую ночь не дающем ему покоя. Наверняка где-то под сквозняк подставился, и теперь, как следствие, неделя бессонных ночей ему обеспечена…

До мостка над глубоким оврагом, соединяющего два вражеских берега, оставалось три-четыре шага, когда суетное мельтешение теней у крайнего барака поселенцев привлекло его внимание. Что бы просто отвернуться да идти своей дорогой? Так нет! Зачем же? Нужно было, идиоту, вернуться, согнуться в три погибели, подбородком почти бороздя землю. Конспиратор тоже, мать его ети!.. Что хотел увидеть-то? Ну, что хотел, то и увидел. А, увидев, уже не мог просто так повернуться и уйти. Увидев начало одноактной пьесы, непременно должен был досмотреть ее до конца. Совсем позабыл, что сотни раз зарекался никогда и ни во что не вмешиваться. Что попал сюда, на самый край земли, пройдя по самому краю пропасти. Что его и вовсе не должна была волновать эта суета под окнами крайнего общежития. Все забыл. Все забыл напрочь. Даже про то, что промерз до самой последней кости и каждого нервного окончания. Ухнулся прямо на землю, поворочался осторожно, зарываясь в снег, и, сильно напрягая зрение, принялся смотреть. И чем дольше смотрел, тем страшнее ему становилось.

Вот он и ответ на вопрос… Чем-то теперь ей обернется ее смелость?.. Кажется, над этим он ломал голову несколько минут назад. Вот вам и ответ, батенька. Вот она и обернулась в чудовищную сцену изуверста, насилия и жестокости. Каким же надо было быть чудовищем, чтобы сотворить такое? Володя не был тринадцатилетним гимназистом, немало успел повидать в своей жизни, но от увиденного и его стошнило.

Зарываясь в снег лицом, содрогаясь от спазм в тот же миг возмутившегося желудка, он в панике начал отползать. Как он добрался до рва и перемахнул мосток, как в тридцать три прыжка проскакал четыре переулка и затем, открыв дверь в свой дом, заперся в нем – он не помнил. Один свист в ушах и дикое стремление побыстрее спрятаться. Больше ничего, никаких желаний.

Он долго сидел в темноте на табуретке у входа и слушал. Конечно же, никто его не заметил, никто и не думал его преследовать… А вдруг? Потом Володя все же нашел в себе силы подняться и включить свет. Овальное зеркало, скорее зеркальце, чем зеркало, отразило его бледную перекошенную от ужаса физиономию. И почти тут же, срикошетив от его портрета, перед его глазами всплыло другое лицо. Боже, что будет с ней? Если он, мужик совсем не робкого десятка, которому в «девках» не раз ломали в драках ребра, и то еле-еле сумел взять себя в руки, что же тогда говорить о ней?

Надо же, опять он думает о ней! Начинается?! Тьфу, чертовщина какая!

Скинув пуховик прямо на пол, Володя задумчиво уставился на свою дверь. Невелик заступ, но все же он чувствовал себя здесь в относительной безопасности… А как же она?

Нет! Не стоит об этом думать, по крайней мере сейчас. Все, что ему сейчас нужно, это повесить на вешалку куртку. Смести снежный валик у входа и приткнуть куском старой овчины. Вот ведь беда: сколько ни пытался забить щель внизу, все без толку. Проныра-ветер непременно к его возвращению наметет аккуратную стопку снежных крупок. Погода… Немилосердно все здесь и безжалостно. Что погода, что люди… Нет! Стоп! Не стоит опять съезжать на только что проложенные самим рельсы. Все, тупик!

Остервенело размахивая веником, Володя вымел на улицу снежную крупу. Подоткнул овчиной входную дверь, тщательно запер ее и для верности потряс за дверную ручку. Потом повключал свет по всему вагончику, состоящему из крохотулечного коридора, плавно перетекающего в псевдогостиную с дверной нишей, указывающей путь в его опочивальню. Помещения были крохотными, словно клетки для морских свинок.

В коридорчике он уместил вешалку для одежды, маленький холодильник «Норд», стол с электроплиткой и навесную посудную полку. Поставил под стол пару ведер для воды. Постелил циновку, благо торговали ими в их магазине бесперебойно, и кухня-столовая была готова. Маленькая гостиная удостоилась куда больших стараний с его стороны. Диван, красивое бра в изголовье. Телевизор, видеомагнитофон, книжные полки, заваленные журналами и автомобильными каталогами. Толстый, просто неприлично дорогой ковер на полу. Он его затребовал у ребят сразу, как только переступил выхлопотанный для него порог. Прислали с оказией едва ли не через неделю… Далее спальня. Гм-м-м… с постоянно открывающимися дверцами двухстворчатого шкафа, вечно разобранной постелью и пустыми пивными бутылками на полу. Ну любил он на сон грядущий опорожнить пол-литра пенистого напитка, что тут поделаешь. Водился, водился за ним такой грешок: припасть к исходящему легким дымком горлышку, мысленно отослать из мозгов куда подальше своих недругов на ближайшие полчаса, а затем под медленно наплывающий хмельной туман помечтать о своем возвращении…

Сегодня мечтать не хотелось. Он наскоро поужинал вчерашней картошкой с тушенкой. Запил чаем второго розлива. Очень уж не хотелось ему сегодня вытряхивать заварку в помойное ведро, ополаскивать чайник, а потом ждать долгие пять минут, пока заварится. Куда проще плеснуть кипяток в подсохшую листву. Она жадно впитает в себя стоградусную влагу и затем благодарственно возвратит ее уже изрядно помутневшей. Вкуса нет? Да черт с ним! Он сегодня никакого вкуса вообще не ощущает. Гадостное ощущение во рту, будто съел дохлую жабу, хотя его продукты в принципе еще ничего… Что же с ней будет, когда она вернется? Он ведь не был дураком – Панкратов Владимир Николаевич, тридцати лет от роду, с двумя высшими образованиями в багаже знаний и двумя неудавшимися браками за плечами. Он сразу понял, что затевается суматоха под окнами ее барака. Ведь она жила именно там… Наверняка она жила именно там. Ошибиться он не мог. Все, что он там видел, готовилось к ее возвращению. И именно сейчас она должны была уже вернуться, протащив свое уставшее после смены тело по выстуженным ветрами и снегом улицам поселка. По привычке зайти в магазин. Накупить там какой-нибудь дряни… был он там, был, знает, чем торгуют!.. Потом отстучать каблуками своих почти омоновских ботинок по доскам длинного барачного коридора и, открыв свою дверь, войти туда…

Как же это все произойдет, интересно…

Глава 3

Маша с совершенно тупым выражением на лице рассматривала в магазине репродукцию неизвестной картины неизвестного автора, которая появилась здесь только сегодня. Она была в этом уверена, потому как с ревностной брезгливостью относилась к подобным проявлениям творчества… Огромный кусок освежеванной баранины, в котором торчала рукоятка ножа, возлежал на разделочном столе неизвестного зрителю заведения. Капли крови, выписанные художником с виртуозной тщательностью, рубиново алели на столе. Рядом же стоял высокий фужер то ли с красным вином, то ли с только что пролитой кровью бедного животного. И к нему тянулись руки оставшегося за кадром алчущего возлияний человека. Длинные нервные пальцы с сильно развитыми суставами и огромным рубином на безымянном пальце правой руки… Ощущение подрагивания перстов жаждущего выпивохи было столь велико, что Маша беспрестанно ежилась.

– Откуда это у вас? – спросила она продавщицу, которая куталась в огромную пуховую шаль и с вожделенным ожиданием посматривала на Машин кошелек.

– Купи – продам! – гикнула та обрадованно и эдаким ватно-пуховым колобком подкатилась поближе.

– Нет, не нужно. – Маша даже попятилась. – Ее здесь не было. Еще вчера не было…

– Что, не нравится? А по-моему, красиво! – И продавщица с торгашеской назойливостью принялась уговаривать ее приобрести натюрморт. – Хоть и подарок, но все равно готова продать. Верь, как от сердца отрываю! И возьму недорого!

– Нет, нет, спасибо, мне не нужно… – Маша все пятилась и пятилась, пока каблуки не повисли в воздухе на последней ступеньке, ведущей к выходу из него.

Она тут же развернулась и почти бегом выскочила из магазина.

На улицу! Под освежающие серпантинные метельные струи! Пусть стегают по лицу, пусть заползают под одежду, лишь бы вытравили из памяти это жутковатое наваждение. Надо же!.. Расскажи кому – не поверят. Более того – засмеют и сочтут чокнутой. Давно забытые картинки из детства… Чертовщина, да и только! Нет, ну а как иначе, если этот омерзительный натюрморт как две капли воды был похож на мазню, выползающую из-под кисти ее благословенного родителя, то бишь Сидорова Ивана Ивановича?

Самого его Маша помнила очень плохо. В памяти остались лишь вечно трясущиеся с похмелья руки, перепачканные в краске брючины да кисловатый приторный запах, который шлейфом тянулся за Иваном Иванычем. Ни лица, ни голоса, ни тем более слов, обращенных к единственной дочери, она не запомнила. Но вот эти его мерзкие картинки… Какое-то время они даже снились ей. Огромные куски кровоточащей говядины, бараньи ноги и головы, отсеченные здоровенными ножами мясников. Попадались еще и блюда с губами и свиными ушами, но много реже. Основной же темой «творчества» ее папаши были и оставались освежеванные окровавленные туши.

Дубейный художник! Так называла его мать в те редкие дни, когда он появлялся дома. Уже став старше, Маша узнала, что производной к такому обращению явилось название одного из произведений Лескова. Узнала и то, что прославленный классик имел в виду обычного гримера. И даже обиделась на мать за то, что та посмела своей неосторожной метафорой осмеять нетленное произведение. По ее же мнению, папашка вообще не подпадал под определение художника, и место ему было в психушке. Нормальный человек, опять же по ее расчетам, не мог с таким наслаждением выписывать лохматящиеся окровавленные сухожилия и отчлененные от туловища головы бедных животных с синюшными толстыми губами и остановившимся стеклянным взглядом. Но Иван Иваныч в психушку не спешил. И более того – весьма и весьма успешно сбывал свою мазню. Маша подозревала, что таким же психам, как он сам. Вот тогда они и удостаивались видеть дома «великого мастера» пред своими очами.

В дни коммерческой удачи Иван Иваныч обычно бывал пьян и весел. Он приходил к ним с гостинцами, включающими в себя всегда один и тот же гастрономический набор продуктов: круг «краковской» колбасы, палка колбасного сыра, банка консервов в томате, одно большое яблоко и горсть карамели в слипшихся бумажках. То ли он был не очень изобретателен в вопросах выбора презента, то ли причиной являлся финансовый предел, переступать который он не имел права. Но приносил он всегда одно и то же. Маша тогда награждалась легким потрепыванием по затылку отцовской дланью, мог последовать еще и шлепок по ее тощей заднице. Мать получала в награду получасовое сюсюканье на тему, как она прекрасна и великодушна. Потом родители отправляли Машу спать, а наутро отца уже не было. Со временем визиты становились реже, а вскоре и совсем прекратились. Но вот эти его картины… Все кошмарные сны ее детства были связаны именно с ними. Мать ее даже к невропатологу водила, пытаясь выявить причину нервозности дочери. Назначали лечение, чередовали его с отдыхом в детских лагерях и санаториях…

Все проходит, стирается из памяти, испарилась и эта ее зависимость видеть в каждом бегущем навстречу баране освежеванную тушу. И тут вдруг нате вам… На самом краю земли, в благословенном краю заблудших душ стародавний толчок, и прямо в сердце…

– Чего это ты? – уставилась на нее Нинка, стоя у открытых дверей барака и смоля третью по счету сигарету. Бычки от первых двух еще дымились у ее ног.

– Чего? – тяжело дыша, ответила вопросом на вопрос Маша. – Чего я?

– Летела как сумасшедшая. Думала, что фонарный столб сейчас повалишь. И не купила ничего. Чего в магазин тогда ходила? – Нинка швырнула бычок к ногам и полезла за четвертой сигаретой.

– А ты чего тут столбом торчишь? То вопила, что волосы не просушила и холодно тебе, а теперь на таком сквозняке никотин поглощаешь! Случилось что?

Нинка судорожно затянулась, всхлипнула и, так и не раскурив четвертую сигарету, горько разрыдалась.

– Ты чего, Нин? – Маша опешила. Ее собственные страхи, разбуженные наваждением, показались ей сейчас смешными и ничтожными перед лицом такого горького горя, что выливалось у напарницы вместе со слезами.

– Пришла… Пришла, открываю комнату, а там!.. Эта сволочь нашла мои деньги и все… Представляешь, Машка, все до копейки пропил! А я так мечтала, что месяца через два за овраг переметнусь. А он нашел и все пропил! Что же мне теперь, тут до самой смерти гнить, в этом гадюшнике? Ненавижу! – Она принялась колотить кулаками о дощатую дверь, помогая себе пинками и ругательствами. – Сволочи! Сволочь на сволочи и сволочью погоняет! Отбросы! Ты права, Машка, одни отбросы здесь! И ты… Ты правильно сделала, что укокошила одного из них!

– Я не… – Маша хотела было возразить, но Нинка ее не слушала.

Безумно вращая глазами, она колошматила ни в чем не повинную многострадальную дверь, которой и без того доставалось в дни великих попоек и выходных, и орала что есть мочи:

– Всех их нужно мочить, козлов! Всех! Все гады! Исключений быть не может! Машка, он просто взял и все пропил!!! А сам теперь валяется посреди комнаты задом кверху и храпит так, что стены содрогаются… Как же я?.. Что же?.. Ненавижу! Слушай! – Нинка внезапно прекратила свои бессмысленные истязания бесполезной деревяшки и, подлетев к Маше вплотную, вцепилась в ее куртку. – А пошли к тебе! Мне даже ночевать негде! Ну что? Что нос воротишь? Не пустишь, что ли?

Ей, конечно, не хотелось ни с кем делить свой закуток, будь то друг или недруг. Она любила спать одна и, кутаясь по самый нос в теплое одеяло, посмаковать пробуждение. Но не бросать же Нинку в таком состоянии на морозе, в самом-то деле!..

– Идем, – решительно оторвав ее цепкие руки от своей куртки, Маша шагнула в барачный коридор. – Идем, а то холодно здесь…

Все последующее произошло так быстро и неожиданно, что сколько она ни пыталась впоследствии припомнить какие-то детали, чтобы воссоздать полную картину поджидавшего ее ужаса, у нее ничего не выходило.

Как шли с Нинкой длинным коридором к двери ее комнаты, она помнила хорошо. Кто-то высунул нос из-за одной двери, разбуженный грохотом их шагов до деревянным доскам. Кто-то, кажется, шел им навстречу и даже, помнится, поприветствовал их. Кто именно – она не помнила. Потом она достала ключ из кармана. Вставила его в дверь, но он не поворачивался. И тут кто-то, кажется, Нинка, пнула дверь носком своего ботинка. Она непонятно почему отворилась. И еще не включив света, Маша уловила этот запах. Запах крови и смерти. Несколько минут назад она очень живо представляла его себе, замерев перед неизвестной картиной неизвестного автора. И тут он вдруг ударяет ей в нос, свербя ноздри тошнотворной обволакивающей сладковатостью.