Боулинг-79

И, хотя ровно той же была главная цель всех прочих бойцов, и члены бюро о том прекрасно знали, откровенность стоила Шаркову отчисления из «Дрездена». И сколько ни разорялся потом он по курилкам и коридорам, что просто пошутил, – Володьке, для начала, попало за него по первое число, а к тому же срочно пришлось искать спортсмену замену.

Следующее собеседование, на факультетском партийном бюро, прошли без потерь. Даже безалаберный артист Валерка, плюясь, выучил основные вехи истории Германской Демократической Республики и ответил на вопрос, когда день рождения первого секретаря СЕПГ[5] Эрика Хонеккера.

Затем, спустя неделю, отправились на новое испытание: собеседование в институтском КМО[6]. Расселись за длинным столом по чинам, и секретарь по очереди задавал вопросы каждому.

Валерке достался с подвохом:

– А как вы собираетесь потратить заработанные в ГДР деньги?

Тот, ни на минуту не задумавшись, ответил:

– Накуплю себе разных… – и сделал знаменитый «люфтик», актер все-таки. Во время напряженной паузы секретарь начал хмуриться, а командир отряда чуть не поседел.

А Валерка, хитровато улыбаясь, закончил:

– … разных книг на русском языке. Говорят, в магазинах советской книги в ГДР большой выбор.

Явственно раздался облегченный вздох командира. Ответ оказался вполне идеологически выдержанным. Секретарь КМО разулыбался, оценив хохму.

Ритуальные мероприятия-собеседования происходили как раз в то время, когда Валерка начал встречаться с Лилей. Стало быть, у него, помимо впервые настигнувшей его любви, имелась еще одна радость: предвкушение загранпоездки – естественно, первой в его жизни.

А Володя занимался своими заботами. Комиссар в стройотряде – лицо по счету второе. На первом – командире, лежала ответственность за все. Главное – за политику. Чтоб ни один боец отряда не сбежал, не дай бог, куда-нибудь в ФРГ, не напился и не болтал, что думает. То есть не уронил достоинства советского человека.

Комиссар (то есть Володька) отвечал за все остальное: культурную программу и провиант, подарки для принимающей стороны и подготовку спортсменов, а также за сплоченность, работоспособность и улыбки на лицах.

Как раз в апреле Владимир задумал одну комбинацию, которая должна была помочь ему в дрезденской жизни. А еще – в случае удачи – сильно порадовать Валерку.

Дело заключалось в следующем.

Каждому строительному отряду, выезжавшему из столицы нашей Родины куда бы то ни было, обязательно придавался врач.

Врачами в стройотрядах работали обычно медики-старшекурсники из Первого, Второго и даже Третьего меда.

В Хакасии, Астрахани или в Москве врач при отряде был, в общем-то, нужен: он следил за санитарным состоянием в пищеблоке и отхожих местах, оказывал первую помощь при травмах и ушибах, пользовал бойцов таблетками от головы и живота.

Однако медицинская должность в ССО[7] являлась, конечно же, синекурой. Студенческие эскулапы вечно ходили опухшими от сна и тайного пьянства.

А уж в европейской, цивилизованной стране свой Гиппократ был, на взгляд Вовки, излишней роскошью. Что ему, спрашивается, делать в ГДР, где уровень медицины, говорят, даже превысил советский?

Однако не Володей правило заведено – не ему его и отменять. Но в случае «Дрездена-79» беда заключалась в том, что на должность эскулапа прислали из Первого меда – не иначе, чей-то родственничек! – до крайности противного парнишку. Он был важный, нескладно длинноногий и длиннорукий, с противным голосом. Звали его Эдиком.

Володька прокачал его в разговоре – медик при тесном контакте показался ему еще неприятней, чем с первого взгляда. Надменный, неразговорчивый, брюзгливый.

Володька между делом сказал Эдику после одного из собраний:

– Ну, ты же понимаешь, врачу в Дрездене обычно делать нечего – поэтому будешь работать как все.

Тот прямо взвился, аж подпрыгнул.

– Я?! Работать?! Я – врач! Будущий хирург!

– Все врачи в Дрездене работают, – миролюбиво заметил Володя. Но потом не смог удержаться от сарказма: – И будущие хирурги, и будущиедерьматологи.

– Работать? – скривил тонкие губы Эдик. – Ты что, хочешь сказать, что я буду махать кайлом?

– Не кайлом, а лопатой.

– Извини, старичок, повторяю еще раз: я – врач.

– Но ты же собираешься получать деньги наравне со всеми, – попытался призвать к гражданской сознательности Эдика Володька. – Разве это справедливо, если все будут работать, а ты – нет?

– Персидские визири платили своим врачам не тогда, когда болели, а когда были здоровы, – отрезал будущий Гиппократ. – И правильно делали.

Володя не нашелся, что ответить. Взаимопонимания, ни полного, ни частичного, высоким договаривающимся сторонам достичь не удалось.

При случае Володя поделился своей неприязнью к врачу с командиром отряда. Говорил в очень осторожных выражениях (а вдруг медик на самом деле является креатурой начальника?).

Командир выразительно развел руками и не менее выразительно пожал плечами:

– Что я могу сделать?!

– Н-да, – словно про себя пробормотал Володька, – лучше никакого врача, чем такой…

– Да нет, – буркнул командир, – лучшенормальный врач, чем такой…

Володя счел разговор с командиром неофициальной санкцией действовать.

И как раз после того как закончилось собеседование в институтском КМО и бойцы гужевались в коридоре и курилке, он подошел к Эдику. В дружеской манере обнял за плечи. Молвил:

– Есть идея: познакомиться поближе. Все-таки нам с тобой шесть недель вместе работать.

– Какие будут предложения? – высокомерно отозвался эскулап.

– А сходим вместе пивка дербалызнем.

– Когда?

– Прямо сейчас. Я угощаю.

Медик пожал плечами:

– Пошли.

Володя отвел юного Гиппократа в близлежащий пивбар на Солдатской улице – в просторечии «на Солдатку».

По дороге говорили о хоккее.

Когда пришли в заведение, Эдик брезгливо осмотрел залитые пивом столы, за которыми в дымовой завесе принимали дозы легкого алкоголя студенты, бичи, работяги, интеллигенты.

«Можно подумать, – зло промелькнуло у Володьки, – он пиво пьет только в баре „Жигули“ на Калининском».

От халявного пива, да с блюдом креветок, начинающий лекарь, однако, не отказался – только тщательно протер кромку своей кружки носовым платком.

– Ну, будем, – чокнулся с ним Володька и залпом, секунд за десять, влил в себя пол-литра пива.

Вообще-то его личный рекорд составлял восемь секунд – но и десять впечатляло.

Эскулап был задет такой скоростью поглощения напитка, хотя вида не подал. Пример оказался заразительным.

Эдик невольно стал гнаться за комиссаром и довольно быстро одолел первую кружку. Глазки его поплыли.

«А он совсем не мастак пить», – с удовлетворением подумал Володька.

Умение пить считалось тогда одним из важнейших качеств мужчины. Оно требовалось и для уважения окружающих, и для самоуважения, и для успешной советской карьеры. Эдик испытания пивом, даром, что весьма разбавленным, кажется, не выдерживал. Надежды Володьки оправдывались.

Вторым определяющим фактором его плана было то, что здесь, на Солдатке, толклось много студентов, а его самого на факультете и в институте многие уже знали.

Вот и сейчас, не успели они с Эдиком выпить по второй, к их столику подошло трое общежитских полубичей – они уже четвертый год балансировали на грани отчисления и проводили время в загулах разной степени длительности. Все звали их по кличкам: Бонифаций, Феликс и Константа, – а какие были их настоящие имена, пипл уже даже и позабыл.

– Привет, Володька! – заорали они и стали обниматься.

Причина их горячей любви к Володьке, с которым они были лишь шапочно знакомы, оказалась простой, как креветка. Троица собиралась сесть, как это тогда называлось, приятелю на хвост. Полудеклассированные элементы не догадывались, что их появление сейчас очень на руку Володе, а уж деньги, чтобы заплатить за них, у него после находки кошелька в «Зарядье» водились.

Он познакомил студентов-люмпенов с Эдиком, а потом молвил:

– У нас с Эдуардом сегодня праздник. Нас в Дрезден взяли. Поэтому я угощаю.

– Давай-давай! – радостно заорала троица пивных братьев.

– Да по одной кружке не носи, бери сразу по три на рыло!

– Чтоб два раза не бегать.

– Пятнадцать сможешь донести?

– Хочешь, я тебе помогу, а то не дотаранишь?

Володька вместе с Бонифацием, вызвавшимся помочь, сходил к разливальщице (то была еще одна яркая представительница племени советских теток – с золотыми зубами, ушами и пальцами). Через пару минут на столе уже громоздилась куча кружек пива – плюс огромное, на два кило, блюдо вареных креветок.

А дальше заклубился дым коромыслом. Бонифаций принялся декламировать стихи Есенина, Константа завис над кроссвордом, Феликс, узнав, что Эдик студент медицинского, стал описывать ему симптомы своей загадочной болезни – с демонстрацией болевых точек прямо на теле, с расстегиванием куртки и задиранием рубашки.

А Володя с удовольствием наблюдал, как с каждым новым глотком бледнеет и пьянеет его эскулап.

Когда же от пятнадцати кружек осталось пять, Володька вместе с Бонифацием – неформальным лидером бичей – отошел отлить.

– Чего-то твой дружбан уже захорошел, – глубокомысленно заметил Бонифаций, отряхиваясь.

– Да, слабоват оказался. Волнуюсь я за него. Домой может не доехать.

– Возьми его к себе в общагу.

– Да не могу я сейчас с ним возиться! Дела у меня.

– Дела сердечные? – лапидарно спросил Бонифаций.

– Ну.

– Нельзя откладывать, – важно кивнул юный пьянчуга.

– Слушай, может, заберете чувака с собой в общагу?

– А на что он нам?

– А он вам водки купит.

– Да он сейчас до магазина не дойдет.

– А вы сами сходите.

И Володька протянул Бонифацию красный червонец.

Для того десятка была огромной суммой – примерно как для Володи с Валерой кошелек в «Зарядье». Студент важно кивнул:

– Угостим твоего дружбана. И спатеньки его уложим.

– Только не бросайте его.

– Такие слова мог бы мне и не говорить.

Троица и вправду отличалась гипертрофированной заботой о вышедших из строя товарищах. Друзей они никогда на поле боя не бросали – доставляли в общагу, даже когда собутыльник не открывал уже глаза и не шевелил ногами. Но, может, к новому человеку они окажутся не столь внимательны…

Быстренько распрощавшись с Эдиком, Володя отвалил из пивной.

Итак, пьянчужки доставят лекаря в общагу. А там… Вовка, не скроем, подумывал: а не сообщить ли ему в оперотряд о пьянке? Но от идеи отказался. Во-первых, это означало подставлять своих, а Бонифаций со товарищи были, в общем, своими, да притом и безобидными ребятами. Во-вторых, неизвестно, в какой конкретно комнате осядут бичи. В-третьих, Володьке претила сама мысль о стукачестве.

В итоге он решил пустить дело на самотек. Или, как писали в дореволюционных романах, положиться на волю божью.

Сам же он предпочел удалиться с места возможных событий и в одиночестве отправился на Котельническую, в кинотеатр «Иллюзион» – там как раз шел американский довоенный, черно-белый фильм «Кинг-Конг».

Вечером комиссар приехал в общагу поздно и лег спать.

А уже назавтра выяснилось, что его план дал блестящий результат. Эдик и впрямь оказался с гнильцой. И сам эту гнильцу вывалил на всеобщее обозрение.

Троица алканавтов аккуратно доставила лекаря в общагу. По пути закупили портвейну.

В общежитии пьянка продолжалась. И в какой-то момент эскулап скрылся из глаз.

Бонифаций его отсутствие заметил и, верный товарищескому долгу, спустя четверть часа отправился его искать. В коридоре он стал свидетелем следующих событий, но не успел им помешать.

Медик вдруг сорвал мирно висевший на стене огнетушитель, ловко перевернул его – и начал поливать стены.

Сбежался народ. Кое-кому из собравшихся тоже досталась порция пены.

Пустой огнетушитель Эдуард выбросил в пролет лестницы.

С большим трудом Бонифацию, Феликсу и Константе удалось утихомирить юного пожарного, отвести в комнату и уложить спать.

А уже на следующий день телега с красочным описанием буйств молодого медика полетела в его институт.

Его исключение из заграничного отряда МЭТИ было предрешено.

Спустя неделю, правда, отчислили из вуза и хозяина комнаты, где творилась пьянка, – Бонифация. Но он, во-первых, и без того висел на волоске. А потом, утешал себя Володька, недаром сказано (советским вождем, между прочим): «Лес рубят – щепки летят».

В итоге в стройотряде «Дрезден-79» образовалась вакансия врача.

Ее потребовалось срочно заполнить, пока кандидатуры бойцов еще не утвердил институтский партком.

По этому поводу командир и комиссар восточногерманского стройотряда срочно встретились в курилке близь той кафедры, где вожак вот уже в течение пяти лет являлся аспирантом.

– Есть у меня на примете одна кандидатура, – сказал Володька, затягиваясь дефицитной «Явой». – Хорошая девчонка. Второй мед, четвертый курс. Некапризная и готовит хорошо.

– Твоя, что ль, чувиха?

– Не, соседа моего по комнате, Валерки. Он тоже едет.

– Похвальная забота о друге, – хмыкнул командир. – Как зовут герлу? – Командир, чтобы показать, что он страшно близок к студенчеству, время от времени, к месту и не к месту, употреблял молодежный жаргон.

– Лилия Велемирская.

– Лилия? – скривился командир. – Велемирская? А как у нее с пятым пунктом?

– Все чисто, я специально узнавал.

– Ну, давай тащи документы на свою девчонку. Копаться да выбирать у нас времени нет.

…Вот так друг и сосед по комнате получил от Володьки роскошнейший подарок. Теперь Валерка не просто ехал за границу. Он отправлялся за рубеж с любимой.

Молодой артист даже думать боялся – однако все равно само собой мечталось… Вот они идут с Лилькой по готической улице… Заходят в кабачок, и кельнер притаскивает им по бокалу запотевшего настоящего немецкого пива… Посещают универмаг, где видимо-невидимо товаров, и он выбирает и дарит своей девушке красивое платье – а, может, даже купальник…

Документы на Лильку, вместе с прочими, были поданы в партком.

Наступили первомайские праздники.

Обычно иногородние студенты разъезжались на эти несколько дней по домам. Финансы позволяли. К примеру, билет до Горького, с пятидесятипроцентной студенческой льготой, стоил пять с полтиной – чуть дороже бутылки водки и гораздо дешевле коньяка.

Но на тот Первомай Валерка домой не поехал.

Не хотелось ни на один день расставаться с Лилей.

Пришлось вызвать на переговоры маму. Наврать, что образовался хвост по промышленной электронике, и надо срочно сдать три контроши. Мама поахала, погрустила, рассказала, каких пирогов собиралась напечь – но что она могла поделать?

А Валерка вместе с Лилей, а также несколькими друзьями из агитбригады, и друзьями этих друзей, отправились в поход по Подмосковью.

Оля-Ундертон, кстати, сначала тоже собиралась, а потом от путешествия отказалась – сослалась на домашние хлопоты: «Предки картошку заставляют сажать».

Оставшийся народ решил сплавляться на байдарках по Пахре. В компании имелась пара завзятых походников, у которых и байды, и палатки, и опыт наличествовали.

Валерке с Лилей оставалось лишь разыскать в столичных пунктах проката и абонировать по рюкзаку и спальнику, да провизией запастись. Лилька – вот молодец! – достала где-то не только настоящей тушенки, но и – о чудо! – палку сырокопченой колбасы.

Подмосковные реки в ту пору на Первомай бороздили целые флотилии байдарок.

По вечерам, когда группа вставала на стоянку, в округе мерцали десятки костров. Пели, выпивали, в гости друг к другу ходили.

Компании объединялись. А почему бы и нет? Чего им было делить (кроме девушек, конечно)? Все равны как на подбор: студенты, аспиранты, инженеры, младшие (правда, случались и старшие) научные сотрудники. Ни у кого (пока?) не имелось ни дач, ни машин. Квартиры – и те были далеко не у всех.

А чем сидеть в общагах и коммуналках и давиться водкой со студнем, ребята выбирались на свежий воздух ради легких физических нагрузок и общения с себе подобными. И даже песни у всех были одинаковыми:

Ты у меня одна, словно в ночи луна… или Милая моя, солнышко лесное…

Словом, и днем, на тихой воде было замечательно, и вечером, у костра, – но самое прекрасное для Валерки происходило ночью.

Они с Лилей помещались в одной палатке. Словно Роберт Джордан со своей Марией, забирались в один спальный мешок.

И Валерка не видел, а мог только осязать ее длинное тело. В разных местах оно было то прохладным, то горячим. Рядом в темноте сверкали ее глаза.

В особые моменты Лиля, чтобы не кричать, закусывала одеяло. Валерка впивался зубами в собственную руку.

По утрам они спускались к реке умываться бледные, с синяками под глазами – но лица у обоих светились.

Друзья, конечно же, завидовали Валерке, но никто не предпринимал никаких попыток Лилю отбить. Все вели себя совершенно по-рыцарски.

Слава богу, никто никуда не торопился, и днем они чаще сушили весла, сплавляясь по течению. И слышно было, как в плоскую воду капают с весел тихие капли…

Они вернулись в столицу четвертого мая.

Начались занятия.

А спустя два дня Володька вернулся домой мрачнее тучи.

– Что это вы такой суровый, сэр? – полюбопытствовал Валерка.

– Я? – ненатурально удивился Вова. – С чего ты взял?

– Да, не актер вы, сэр. Далеко не актер.

– Ну, где уж нам.

– Так что случилось? Поведай заинтересованной публике.

Володя еще больше нахмурился и пробормотал:

– Ладно… Чего уж там тянуть… Все равно надо сказать…

А потом брякнул:

– Тебя не берут в Дрезден.

– Меня? За что?

– Понятия не имею. Твою кандидатуру не утвердили на парткоме.

– Но почему?!

– Ты же знаешь, они там ничего не объясняют. Сказали, нет – и все.

– О господи! А Лилька?

– А что Лилька?

– Она-то едет?

– А почему нет? Ей-то что сделается? Ее утвердили.

Валерка выдохнул в сердцах:

– Скоты.

Рушилась его мечта. Он не пройдет, как европеец, обнявшись с девушкой, по средневековой улице. Он не сядет с ней – глаза в глаза – за столиком на террасе. Они не будут целоваться на мосту через Эльбу.

– Господи, – пробормотал Валерка, – что ж я им сделал-то?

– Не зна-ю, – отчетливо проговорил Володя. – Никто ничего не знает, ни командир, никто. Я ж говорю: они не объясняют. Но, я думаю, это из-за «Бани».

– Из-за «Бани»?! А какая связь?

– Есть такие вроде сведения – ничего определенного, но говорят, – что в парткоме твоя «Баня» не понравилась.

– Гос-споди, но это ж Маяковский! Я ж там ни строчки ни добавил ни убавил! Про него даже Сталин сказал: лучший, талантливейший поэт нашей эпохи!

Володька вздохнул:

– Вот именно…

– А что? – встрепенулся приятель.

– Эх, напрасно я тебе сказал… Кто знает, что им там в голову взбредает, в этом парткоме…

– Дрезден и Маяковский – какая связь?!

– Откуда я знаю!

– Они, что,там, – Валера вскинул перст к потолку, – теперь боятся, что я в ГДР Пастернака на сцене поставлю?.. Или Солженицына?!

– Не ори. И не дури.

– Да-а… – протянул Валерка. – Гребаная советская власть…

– Совершенно центрально замечено, – вздохнул Владимир. – Именно гребаная… Но ты же знаешь, будешь на нее ножку подымать – неприятностей не оберешься.

– Ну и пусть.

– Из комсомола вышибут.

– Ну и хай с ним, с твоим комсомолом.

– Так ведь тогда и из института – тоже.

– Ну и хай с ним, с твоим институтом.

– Ладно, чувачок, не дури. Я понимаю, обидно. Но, даст бог, через год поедешь. Вся эта история забудется, и поедешь.

– Не стану яу них больше заграницу эту шкребаную клянчить. Никогда!

– Все, старичок, давай забудем. А зато смотри, что у меня есть.

И Володька раскрыл свой «дипломат» – а там одна к одной стояло шесть бутылок пива «Старопрамен». Настоящего! Чешского!

Это была сенсация.

– Откуда?! – выпучил глаза Валерка.

– На «трех ступеньках»[8] давали. По три в руки, но я там ребят упросил, мне доппаек взяли.

Чешское пиво, конечно, не могло скрасить известия, принесенного Володькой, однако оно приятно оттенило его горечь.

И в тот вечер Валерка впервые в жизни напился до беспамятства. Остались в памяти какие-то обрывки. Они сидят в комнате Бонифация, провожают парня – его отчислили, и завтра он уезжает в родной Донецк. Зачем-то пьют с ним на брудершафт, хотя и без того всю жизнь, естественно, были на «ты».

Вот они маршируют с Бонифацием и Феликсом по ночной Москве. Водки, само собой, не хватило, и они идут в таксопарк: всем известно, что у таксеров в любое время ночи можно разжиться огненной водой по червонцу за бутылку.

А все прочие события вечера и ночи вылетели из Валеркиной головы напрочь.

Он даже заснул на своей койке в «скафандре» – то есть не раздевшись.

И Лиле не позвонил – хоть она и ждала в тот вечер его звонка.

* * *

Они встретились с Лилей через день на их месте – у памятника Героям Плевны. Медленно брели вниз по бульвару к площади Ногина. Валерка поведал любимой, что в Дрезден его не берут.

Она возмутилась:

– Мерзавцы!

А потом в сердцах взмахнула рукой:

– Тогда я тоже не поеду!

Хоть такая реакция была Валерке приятна, он воскликнул:

– Да ты с ума сошла! Это ж заграница! Может, у тебя такого шанса в жизни больше не появится!

– Появится, дорогой, появится. Мы еще вместе с тобой куда-нибудь съездим. Да не куда-нибудь, а в Париж, Рим, Лас-Вегас!

– Да? Что-то мне не верится… Да и когда это будет! А ты поедешь – сейчас, этим летом! Вещей себе накупишь! Мне чего-нибудь привезешь. Страну чужую посмотришь.

– Ох, Валерка… – вздохнула она. – Зря вы все это затеяли. Чует мое сердце – не к добру эта поездка.

* * *

За день до отъезда в Дрезден с командиром отряда случилось несчастье, которого каждый боец втайне боялся: его скрутил приступ аппендицита. Как ни старался он отлежаться, как ни глотал аспирин, ни молился, чтобы само прошло – его отвезли в больницу с угрозой перитонита и в тот же день оперировали. Ехать за границу он никак не мог.

Володя посетил его в госпитале. Командир лежал на койке со слезами на глазах – не столько от боли, сколько от обиды на судьбу, которая таким извращенным способом перекрыла ему дорогу за границу. Володька говорил ему положенные слова утешения, а сам думал только о том, как бы не выдать свою радость. Подобрать за день до отъезда нового командира, сделать ему паспорт и визу партийные органы никак не успевали. Функции верховного главнокомандующего отрядом переходили к Володьке. На него сваливалась невиданная власть – и дикая ответственность.

И вот за час до отъезда он построил своих бойцов – всех, как положено, в стройотрядных курточках – на площади Белорусского вокзала. Ворчание и галдеж пресек, устроил перекличку – надо, чтоб парни и девушки с самого начала почувствовали дисциплину.

…А вечером следующего дня поезд пересек освещенную как днем широченную контрольно-следовую полосу, ряды колючки и сторожевые вышки, простучал по мосту над темной рекой. В вагоне зааплодировали, а потом, не сговариваясь, грянули «Гимн Советского Союза».

1979 год. Дрезден

Лиля ждала приглашения. Она чувствовала, что оно последует.

И оно состоялось – еще раньше, чем Лиля думала.

Володя позвал ее в главный кабачок города Дрездена – «Погребок под ратушей», «Ратцкеллер».

– Сегодня в семь тебе удобно?

– А кто еще будет? – невинно осведомилась она.

Вполне определенное Володино предложение оставляло тем не менее простор для толкования. Может, он хочет с Лилей обсудить предстоящую экскурсию в Цвингер?

О том, что им предстоит именносвидание, свидетельствовали только его глаза. Они не светились любовью, как у Валерки – но было в них что-то такое… твердое, что ли… Из-за чего ему невозможно было отказать.

Чтобы не порождать лишних разговоров среди бойцов, они встретились прямо у входа в «Ратцкеллер», рядом с зелено-патиновой скульптурой Бахуса на пьяном осле. Большой палец Бахусовой ноги был отполирован руками посетителей так, что горел на солнце, словно золотой.

В ресторане Володя держался уверенно, словно у себя дома. С официантом разговаривал на неплохом немецком. (Только Валерка знал, что, когда Володю назначили комиссаром отряда, тот стал упорно учить язык. Даже брал уроки у студента из ГДР Берндта Дубберштайна, который жил в общаге на их этаже.)

Обслуга ресторанчика к русскому парню отнеслась с почтением. «А ведь он, пожалуй, даже похож на иностранца, – мелькнуло у Лили. – Странно, такая рязанская ряшка, а тем не менее за границей вполне может сойти за своего. Почему? – задумалась она и скоро нашла ответ: – Наверно, потому, что не комплексует и ведет себя по-хозяйски. И явно не собирается пфенниги на мне экономить».