В Питер вернутся не все

– Ну? – нехотя молвил журналист.

Он не терпел наркоманов. Даже пьяных не любил, однако пьяные хоть были ценны тем, что у них развязывались языки, и можно было вытянуть нужную ему информацию. А от наркош ничего не добьешься, кроме бессвязного бреда.

– Ты че, – Ковтун навис над журналистом, растопырил руки и упер их в стены тамбура по обе стороны от Димы, – про убийство в своей газетке будешь писать?

– Посмотрим, – уклончиво отвечал репортер, на всякий случай отдирая одну кисть наркомана от железной стенки. Тот был хилым, не чета Кряжину.

– Не надо ничего писать, – облизнув губы, молвил Елисей.

«Так я тебя и послушал», – хмыкнул про себя журналист. А вслух сказал:

– Это не мне решать. И не тебе тем более.

– У тебя неприятности будут, журналюга. Я тебе их обеспечу.

Дима страшно не любил, когда его обзывали «журналюгой». Он себя таковым ни в коем случае не считал.

– Шел бы ты лесом! – презрительно-злобно бросил Полуянов.

Имелось большое искушение дать Ковтуну по печени, да не хотелось связываться с больным человеком. Репортер отодрал от стены и вторую его руку, мешающую ему пройти, и слегка потеснил парня в сторону.

– Ладно, ладно! – воскликнул наркоман. – Шуток не понимаешь? Ай джаст доунт вонт а сач эдверт![9]Я в этом бизнесе человек не последний.

– Да уж, конечно, – скептически пробормотал журналист.

Но Елисей не заметил (или сделал вид, что не заметил) реплики. Переспросил:

– Андестэнд?..[10]Слышь, – он проговорил это слово как «сышь», – я могу тебе маней отбашлять. За молчание. Скок хошь? Пять тонн подниму. Ок?

– Пошел ты… – на сей раз обычно не терпевший матерщины Полуянов указал конкретный адрес, куда следует пойти собеседнику.

Тот отнюдь не обиделся, лишь пробормотал:

– Лана, лана, мало, што ль? Обиделся, што ль?.. А ты сигареткой не богат?

Но Дима уже вышел из тамбура, хлопнув дверью.

Он направлялся к проводнице, чтобы сделать первый шаг к осуществлению своего плана. Однако, проходя по коридору, увидел: вот удача! Купе Марьяны оказалось открытым, и девушки в нем не было. Более того: голос юной актрисы раздавался из купе Царевой. Слов не разобрать, однако, по интонациям Дима понял, что женщины спорят. Но самое главное, среди изумительного порядка Марьяниного купе, ровно посредине столика, стояла дамская сумка. Он узнал ее – сумочка принадлежала актрисуле. И Полуянов не смог избежать искушения.

Он оглянулся – в коридоре никого – и буквально-таки впрыгнул в купе девушки. Тихонько затворил за собой дверь и заперся, решив: «Если вдруг вернется, сваляю дурака, улягусь на полку и буду утверждать, что дожидался ее сладких ласк». А сам кинулся к сумке. Не мог он пройти мимо столь лакомого источника информации (хотя совсем недавно ему совестно было за свои обыски в купе). «Я, как стыдливый воришка Альхен из «Двенадцати стульев», – самоиронично подумал журналист. – Тот краснел – и воровал, я смущаюсь и – обыскиваю».

Сумка оказалась рыночной подделкой под «Прада», правда, высокого качества. Внутри ничего интересного, а уж тем более криминального не обнаружилось. Обычное женское барахло. Косметичка – в ней тень, тушь, помада, румяна, все добротных, но не дорогих марок. Кроме того, ключи, пара тампонов в упаковках, зажигалка, сигареты. Сотового телефона, увы, нет – наверное, Марьяна забрала его с собой. Кожаное портмоне (опять рыночная «Прада»).

Дима открыл его. Тоже ничего особенного. Денег около двух тысяч рублей, разными купюрами. В секретном отделении – двухдолларовая банкнота, на удачу. Две кредитных карты. Штук пять скидочных. Зато в отделении, покрытом пластиком, журналиста ждал первый сюрприз: за прозрачной пленкой имелась фотография. И не кого-нибудь – не мамы, любовника или кинозвезды – а режиссера Прокопенко собственной персоной. На черно-белом фото тот выглядел гораздо моложе и намного красивее, чем сейчас. Вот это да! Значит, Марьянка не лгала, не импровизировала на ходу… Похоже, она и вправду его любила…

Полуянов положил портмоне на место. Рядом обнаружилась еще одна ценная (в смысле информативности) вещица – небольшая записная книжка. То ли у девушки мобильник появился совсем недавно, то ли она дублировала контакты и на бумажном носителе. Скорее, если иметь в виду ее аккуратность, второе. (У Димы до этого все руки не доходили.)

Под обложкой записнухи – несколько календариков с ежемесячными отметками. Журналист и ими не побрезговал, просмотрел. («Я любовник, а значит, право имею!») По всему выходило, что последние пять лет Марьянка не рожала и абортов не делала.

Книжка тоже оказалась полезной – в смысле штрихов к психологическому портрету хозяйки. Потрепанная, она явно давно Марьяне служила. Первые записи сделаны еще не устоявшимся, старательным девчачьим почерком. «Аптека, Аня, Абакумовы, Антон…» Каждый телефон – шестизначный. Ну да, правильно, она ведь приехала откуда-то из провинции.

Более поздние телефоны – уже московские, да и рука куда небрежней. Беглые записи: «Аэрофлот… Анна Большова… Адвокат»… Ого, список адвокатов внушителен: пять имен! Девушка что, судилась? Или просто предусмотрительная? Договоры свои со студиями собирается у законников визировать?

Далее: «Барышева Ирина… ВГИК, приемная комиссия… Васильчикова Ирина…» А вот запись «Вадим». И телефонов – четыре штуки. Диме они показались знакомы. Один – кажется, принадлежащий «Мосфильму».

Репортер достал свой сотовый, сверил. И впрямь: номера из книжки Марьяны принадлежали режиссеру Прокопенко: домашний, рабочий, два сотовых. Полуянов, кстати, знал только один прокопенковский мобильник. Видимо, второй предназначался для более интимных звонков. К тому же в контактах журналиста Вадим Дмитриевич значился под буквой «р»: режиссер, а в Марьяниных стояло одно только имея, даже без отчества…»

«Н-да, – пошутил про себя журналист, – у девушки с режиссером были гораздо более интимные отношения, чем, слава богу, у меня…» Шутка вышла невеселой. Бритому ежику теперь понятно, что случайная полуяновская любовница питала к Прокопенко нежные чувства. И имела с ним серьезные отношения. А журналиста она просто использовала – скорее всего, чтобы досадить тому же режиссеру.

А еще на странице под буквой «В» значились (ниже «Вадима» и записанные тоже поздним, стремительным почерком): «Владимирский горсуд» и «г. Владимир, нотариусы».

Напоследок Дима еще раз пролистал записнуху. Вдруг бросились в глаза записи на букву «Д»: «ДНК – анализ». А ниже – целый столбик телефонов рядом с названиями клиник. И подле каждой – карандашные пометки: «1 мес.», «3 нед.», «предварительный, экспресс – 1 день, полный – 3 нед.» и т. д.

Интересно, что бы все это значило? Девушка хочет охомутать какого-то своего хахаля? Пригрозить и доказать, что тот – отец ее ребенка? Но Марьяна-то, судя по тем же календарикам, ни разу не рожала…

А вдруг детей у девчонки и вправду нет, но она сейчас беременна? Вот и готовится заранее, подыскивает, кто из потенциальных отцов окажется для нее более подходящим. Сначала делала ставку на пожилого и богатого режиссера, а теперь, после его гибели, переметнется на кого-то другого… «Может, и на меня?» При этой мысли журналиста аж в жар бросило.

Дима брезгливо, словно скорпиона, бросил записную книжку в недра сумки, закрыл ее. «Нет, все! Хватит с меня Марьяны! Чао, бамбина! Сегодня на вокзале – скажу ей до свиданья, и – прощай навеки. Свой телефон я ей не давал… Правда, все равно ведь сможет, стервочка, меня через газету найти… Ну и ладно, если вдруг действительно окажется, что я сегодня заделал ей ребеночка, так что я ж, разве не выращу его? Сыном больше, сыном меньше…» – пробормотал он. Хотя не было, конечно, у Димы никаких сыновей. Да и дочек тоже не было.

Журналист осторожненько отодвинул дверь купе. Выглянул. В коридоре – никого. Вот и слава богу.

Выскользнул. Затворил. Отправился куда шел, к проводнице.

Когда проходил мимо купе Царевой, увидел, что дверь приоткрыта. Естественно, посмотрел, что там творится. Две актрисы, пожилая и юная, Эльмира Мироновна и Марьяна, подавшись друг к другу, о чем-то шептались, словно сговариваясь. Когда Дима появился в проеме, девушка отпрянула от гранд-дамы, метнула в его сторону довольно злобный взор – и вдруг, не успел журналист даже ничего сказать, вскочила, подошла к двери и с силой захлопнула ее перед его носом.

Журналист оторопело застыл. С чего вдруг такая демонстрация? Кажется, последний раз, когда актрисуля «призналась» в убийстве, они расстались довольно мирно. Хоть и выгнала из купе, но при том сверкнула улыбочкой. А теперь конкретно хамит. Ох уж эти актрисы! Мало того, что у них семь пятниц на неделе – еще, вдобавок, эмоциональное состояние сто раз на дню прыгает.

И еще что-то в выплеске чувств девушки Диму насторожило… что-то не так обстояло с самой Марьяной… Лицо? – задумался он. – Да нет, обычное… Разве что слегка искаженное раздражением… Может, одежда? – Полуянов мысленно вспомнил наряд старлетки. – Нет, тот же короткий халатик с глубоким декольте, и коленки видны, и высокая грудь… Руки?.. Кажется…»

Полуянов вспомнил – словно увидел крупным планом – правую кисть девушки, державшую скобу, когда она задвигала дверь. Да, что-то в ней было не так… Но что именно? Он все никак не мог разглядеть перед своим внутренним взором виденное совсем недавно в реале – правда, мельком, долю секунды. Что-то с пальцами? Или с тыльной стороной ладони? Или с ногтями, маникюром?

Нет, в точности припомнить никак не удавалось. В сознании кисть девушки как бы расплывалась, словно оператору не удавалось фокус навести – оставалось лишь интуитивное осознание: что-то с нею не то…

Ладно. Дима решил больше не рефлексировать, заглянул к проводнице.

Спросил, что хотел.

Наташа не поинтересовалась, зачем ему, лишь посоветовала журналисту самому прогуляться по вагонам: «Скорее будет. А то пока я вызову да пока дождешься, мы уж приедем…»

И журналист отправился в обратный путь по вагону – по направлению к хвосту состава.

В курительном тамбуре он снова увидел Елисея Ковтуна. Однако тот уже являл собой самое печальное зрелище. Видать, доза зацепила его всерьез. Линейный продюсер сидел на корточках, прислонившись спиной к двери вагона, и, обхватив голову руками, тихонько покачивался. Диму он не заметил и даже на шаги и хлопанье дверей не обратил ни малейшего внимания. Разумеется, Полуянов не стал несчастного наркошу трогать и проследовал своим путем.

Еще через десять минут похода по вагонам он отыскал милиционеров. Однако до того момента произошло событие, которое в корне изменило суть просьбы, с которой он хотел обратиться к старшему из них – довольно славному (хотя и не без некоторой вредности) юному лейтенанту.

Глава восьмая

Флешбэк-5. Эльмира Мироновна Царева

Подумать только! Совсем недавно – и трех лет не прошло! – она считала главной своей проблемой подступающую старость, с каждым годом проявляющееся в новых деталях увядание. Ей еще пятидесяти не было, когда она вдруг, в одночасье, поняла смысл главной коллизии «Фауста». Всю жизнь прежде ей казалось: какая чушь! Что за чепуха: продать свою бессмертную душу дьяволу – и за что? Ладно бы за миллионы денег, или неземную любовь, или жизнь вечную – нет, всего лишь за молодость. За какую-то там молодость!

Но на пороге золотого своего юбилея Эльмира неожиданно, в один момент, осознала: да, молодость! Да! Это такая ценность! Как же она о ней раньше не задумывалась? Насколько все былотогдалегче! И вставать по утрам. И замечательно выглядеть. И пленять мужчин. И на сцене играть. И подниматься по лестнице. И жить. И дышать…

После того как пришлопонимание,как она осознала ценность,Эля, подобно старику Фаусту, готова была отдать за молодость все. Все, что у нее было. Любые драгоценности. И деньги. И всевозможные атрибуты комфорта и статуса: квартиру в центре, дачу, машину… И самое дорогое для нее – талант. И даже, разумеется, бессмертную душу…

Только ей никакой Мефистофель сделки не предлагал. Ее желания любой ценой вернуть юность – даже Вельзевулу ради того продаться! – потусторонние силы не замечали. Да и нет их, никаких потусторонних сил. Она, пионерка пятидесятых, комсомолка в шестидесятые и партийка с начала восьмидесятых, всосала материализм с молоком матери. Знала, как дважды два, что нет ни бога, ни черта. И всю жизнь верила только в собственные силы. В свой талант, и обаяние, и умение нравиться, возжигать, и в свой ум, свою удачу. И все на свете, что хотела, она вырвала у жизни, не заключая сделок с загробным миром. Своими руками.

Поэтому ей только и оставалось, что бороться за возвращение молодости самой. В стране как раз наступали новые, капиталистические времена, появлялись невиданные раньше фирмы, в том числе и косметологические, с красивыми названиями. Но она отправилась в клинику на Грановского, где с советских времен омолаживались немногочисленные сильные мира сего. «Косметологическая богиня» (как ее отрекомендовала Царевой задушевная подруга) встретила Эльмиру скептически и объявила:

– Вы, милочка моя, опоздали. Причем как минимум на двадцать лет.

Актриса остолбенела.

– А что вы хотите? – ответила врачиха на немой вопрос пациентки. – На Западе еще до тридцати начинают собой заниматься.

Однако «поработать над ней» докторица, сама выглядевшая на сорок (При том, что ей стукнуло все шестьдесят), согласилась.

И началась борьба – за утекающие молодость и красоту. Она потребовала нескольких лет, огромных душевных и физических сил, необходимых на мучительные операции и восстановительные периоды, а главное – денег, денег и еще раз денег. Как назло, в стране (и в актерской профессии тоже) начались глухие, лихие, бессребренные времена. В кино не приглашали – да и не снималось оно, кино. В театре платили сущие гроши. Концерты по провинциям не собирали залов, а даже если собирали, то пройдохи-директора надували Цареву, платили копейки. Будь ей хотя бы тридцать пять – или если бы онавыгляделана тридцать пять! – все ее проблемы рассосались бы сами собой. Она б шутя охмурила кого-нибудь из новых русских (как цепляла в свое время, играючи, партийных чинуш и главных режиссеров) – и жила бы еще богаче прежнего. Но несмотря на то, что благодаря косметологии Эльмира стала выглядеть гораздо лучше, «малиновые пиджаки» ее не замечали. Они тоже знали цену молодости. И выбирали двадцатилетних актрисуль или моделек.

В девяностые годы для того, чтобы поддерживать мало-мальски привычный образ жизни, например, хотя бы один раз в месяц – подумать только, всего один! – выходить в свет: в ресторан или на премьеру, и главное, оплачивать многочисленные операции и процедуры, Эле пришлось впервые в жизни не приумножать собственные богатства, а напротив – их терять.

Для начала она продала дачу. Затем – машину. Потом – пошла на обмен с доплатой и из трехкомнатной квартиры в центре переехала в «однушку» на «Коломенской». Как потом оказалось, в те проклятые девяностые она растранжирила практически все, что у нее имелось, буквально за понюшку табака. Несмотря на то, что продавала свое имущество Эля, разумеется, в долларах, все равно вышло (она посчитала потом, уже в середине двухтысячных), что она продешевила в десятки (да, именно в десятки!) раз.

Но с омоложением к концу девяностых Царева добилась почти идеала. Она стала выглядеть пусть далеко не так, как ей хотелось, но – на максимально возможный в ее возрасте балл. А тут еще, наконец, кинопроизводство оживилось. Актрису стали приглашать в театральные антрепризы (пусть не на главные, а на вторые по значимости роли). Появились отечественные сериалы. Благодаря телевидению ее снова стали узнавать, а узнаваемость повлекла за собой новые приглашения – на роли и на концерты. «Чес» по провинции снова стал приносить ощутимый приработок. Да и звание народной артистки ей наконец дали!

Другое дело, что восстановить собственный материальный достаток времен развала Союза Царевой не удалось. Надо было есть и пить, и покупать наряды, и появляться у коллег на юбилеях, и выступать (когда звали) в телевизионных ток-шоу. А это требовало все новых и новых затрат на гардероб и красоту. Квартиры же и дачи стали стоить совсем уж несусветные миллионы. Так и осталась она в поганой панельной «однушке». Машину разве что сумела купить – малютку «Поло».

А главное, в какой-то момент Эльмира, в минуту горчайшего откровения, осознала, что погоня за молодостью, утянувшая из нее столько здоровья, денег, душевных и физических сил, есть не что иное, как химера. Заявлениями, что ей, дескать, слегка за тридцать, она могла обмануть только совсем уж пустоголовых мальчиков. Конечно, с ними – сильными, твердыми, неутомимыми – Эля получала настоящее наслаждение. Да только даже мальчишки, добившись своего и протрезвев наутро, как правило, долее одной ночи рядом с нею не задерживались. А мужики, хоть что-то из себя представляющие, хоть с минимальными деньгами и положением, казалось, безошибочно чувствовали, сколько ей на самом деле, и никак не откликались на ее попытки завязать отношения. Оставались лишь альфонсы – хотя и те быстро линяли, едва лишь понимали, что «старушка» не может обеспечить ничего, кроме совместных походов в ресторации и ночевки в однокомнатной (вместе с собою) квартирке в «панельке». Ну, и еще попадались инфантильные, недолюбившие в детстве собственных мамочек, бескорыстные поклонники женщин намного старше себя («мои геронтофилы» – как с ласковым цинизмом называла их Царева). Только разве это уровень? И разве могли такие любовники дать ей хоть что-то кроме мимолетного удовольствия?

А женщины! Если мужики порой ошибались, то эти все стервы, без исключения, безошибочно, чуть не с точностью до года, определяли, сколько актрисе на самом деле лет. И их скептические, понимающие, насмешливые взгляды сводили ее усилия на нет…

Лишь теперь Эльмира поняла, что самое главное – не тело, не лицо, не фигура, не грудь и не живот. Главное – душа. А ее обмануть оказалось невозможно. Когда Эле исполнялось, к примеру, пятьдесят пять – она и чувствовала себя на все эти проклятые пятьдесят пять. Несмотря ни на что. Ни на натужное веселье, ни на антидепрессанты или витамины. Как писал Маяковский (которого она когда-то читала по периферийным концертам): «Все меньше любится, все меньше дерзается… И лоб мой с размаху время крушит… Приходит страшнейшая из амортизаций – амортизация тела и души».

Самым же ужасным оказалось иное. В пору, когда Эля столь фанатично боролась за омоложение, она, бывало, взмаливалась богу: возьми у меня все – дай мне одну лишь молодость! Но светлый Бог не приемлет сделок. Зато… Зато ее услышал сатана. И за юность – ненастоящую, поддельную – он решил отнять у актрисы то самое дорогое, что у нее, оказывается, было.

Дочь.

Да, у Царевой была дочь. Она ее не то чтобы не любила, но всю жизнь относилась к своему ребенку прохладно и даже не считала нужным особенно свои чувства маскировать. С дочерью ей всегда было немного неуютно, неловко, даже стыдно. Словно жали туфли или костюм был скроен не по фигуре. Зачатая случайно, рожденная от нелюбимого – только потому, что уже за тридцать и вроде пора обзаводиться потомством, – дочь никогда не вызывала у Эли пресловутых материнских чувств. Скорее воспринималась досадной помехой в ее яркой, талантливой, полной впечатлений жизни.

Слава богу, было с кем Иру оставить. Имелось, кому поручить – деду с бабкой. И ужтамдочка получала всего сполна – полной горстью, от всей широты любви. Купалась в лучах обожания и вбирала знания, навыки и манеры. А ее мама… Конечно, в совсем еще неразумные годы дочка тянулась к ней. Бежала навстречу, растопырив ручонки. Бросалась на шею. А потом, взрослея и чувствуя мамино отчуждение, мамину нелюбовь, тоже постепенно научалась быть холодной. Вежливой, послушной, но – холодной.

Старики («деды», как их называла Царева) во внучке души не чаяли. Они оба, Эллины отец и мать, сами недолюбили в юности собственную дочку. Женившись, когда обоим было по восемнадцать – ошалевшие от того, что кончилась война, что оба живы, они некогда бездумно дали жизнь Эле. А потом тяжко учились, отправив дочку на Кубань, на хутор, к отцовым родителям. А затем мотались по Союзу, возводя новые ГЭС, перекрывая могучие Енисей да Ингури. Но когда минуло Эле тридцать лет, а им обоим стало под пятьдесят, «дедам» вдруг мучительно захотелось бескорыстного тепла – давать его и принимать. Поэтому рождение Элиной дочки пришлось для них очень кстати. Мама даже работу бросила, выйдя на пенсию на шесть лет раньше срока.

И вышла та же история. Эля в свое время росла с бабушкой-дедушкой, Иришка повторила ее судьбу.

Мама – актриса. Маме надо много работать. Зато дед и бабуля души в ней не чают. А мамочка приглашает на все премьеры. И можно сидеть на лучших местах, гордо оглядываясь, когда мамулю снова и снова вызывают на поклон. И еще – новые фильмы в Доме кино. И там, на экране, – тоже мама. А в мультиках (о, это было самое яркое впечатление!) звучит за барсука или ежика мамин голос.

Иришка росла рассудочной, корректной. Не чета вспыхивающей, как порох, маме. Вся в деда и бабку. И была смышленой, памятливой. Выросла, выучилась: школу закончила с золотой медалью; в юридический поступила – выпустилась с красным дипломом. Поэтому и Эльмире случалось переживать моменты гордости – когда она сидела, традиционно меж дедом и бабкой, а Иришке на сцене вручали аттестат и золотую медаль, а спустя несколько лет – красный диплом. Устроилась девочка на хорошую работу, в престижную западную фирму, на огромную (даже по меркам Эльмиры) зарплату. Английский – свободно, стажировка в Америке… Было чем гордиться – на расстоянии, не приближаясь, с холодком.

Замуж Иришка, по-новомодному, не спешила. Продолжала жить с «дедами». Уже старенькими, порой чудившими, капризничавшими, теперь нуждавшимися во внучкином уходе. Но в этой странной семейке, как бы лишенной центрального, срединного поколения, все равно царили любовь, и понимание, и теплота. А мама Эля приезжала к ним в гости: на Пасху, Рождество, День Победы. С гостинцами и дорогими подарками.

Разумеется, если не было в тот день спектакля или гастролей.

Однако ничто не вечно. В одночасье умерла бабушка, Элина мама. Не выдержав разлуки – первой за шестьдесят лет, – за нею последовал отец, переживший среднестатистического россиянина своего поколения на двадцать лет.

Эля осиротела – формально.

По-настоящему осиротела Иришка.

А спустя еще полгода, в полном соответствии с поговоркой «Пришла беда – открывай ворота», Ирочкепоставили диагноз. Болезнь, поразившая тридцатилетнюю успешную юристку, оказалась из тех, чье именование стараются даже не произносить – словно имя злого языческого бога, опасаясь упоминанием вызвать егоиз черноты, навлечь на себя егогнев. Но… Иришку этот монстр стал пожирать хоть и медленно, но неотвратимо.

Рак оказался из тех, что почти не лечатся. Врачи могли лишь оттянуть конец. Теперь, в отличие от того, что было принято в советские времена, эскулапы ничего не скрывали, говорили в открытую. Организм молодой, химиотерапия пока помогает. Сколько больная продержится, зависит от внутренних ресурсов. Может, шесть лет. Может, четыре.

Имеется, правда, шанс решить проблему кардинально. И исцелиться. Но вероятность успеха – процентов около тридцати. Операцию делают только за границей. Нужны деньги. Очень большие деньги.

И теперь – когда Эля видела (она переехала в дедовскую квартиру, к Иришке), как с каждым месяцем (а порою с каждым днем) становится все худее дочкино личико, как появляются новые морщинки, вылезают волосы и уходит аппетит, она вдруг – впервые в жизни! – почувствовала ту самую, подлинную материнскую любовь. Поняла, как дорога ей эта тридцатилетняя уже женщина. И стыдно ей стало за собственную прежнюю нелюбовь, захотелось наверстать упущенное и жить с нею – жить не своими победами, а болями дочери. До звериной тоски, до воя хотелось, чтобы Ирочка – простожила!

Все – побоку. Красота, успех, роли, мужчины. На все – плевать. Лишь бы дочка не угасала. Лишь бы подольше не оставляла ее, Элю. Лишь бы жила.

Ехать за рубеж или не ехать, делать операцию или нет, рисковать или понадеяться на авось – вопроса перед матерью и дочерью не стояло. Обе целеустремленные и привыкшие добиваться своего, решили безоговорочно: ехать, делать, рисковать. Но…

Оставался самый главный барьер: не было денег.

Вот когда Эльмира особенно пожалела о своем растранжиренном в девяностые годы имуществе. Она его израсходовала на ничтожное – на погоню за ускользающей красотой. За химерой, как оказалось.

Западная юрфирма, столь высоко (вроде бы) ценившая Иришку, в кредите отказала, хоть и облекла свой отказ в красивую упаковку политкорректных словес.

Продали панельную «однушку». Оттого, что продавали срочно, выручили меньше, чем хотелось, меньше, чем рассчитывали. Денег хватило лишь на два сеанса химии, а также чтобы войти в банк данных и подыскать донора. Теперь требовались средства на операцию и пребывание в клинике в Германии. Ну и по мелочам – билеты, жилье для Эльмиры.