В свободном падении

Вот, к примеру, приходит мой любимый участковый часов в одиннадцать вечера и давай орать, вроде бы в шутку: «Эй, женщина! Твой мужик пришел! Давай, ставь борщ греть!» Сносить покорно даже юморные наезды я не умею, потому и отвечаю в тон – тоже как бы весело: «А ты где шлялся, муженек? Опять с корешами в засаде сидел? То-то от тебя пивом разит!» Когда подобные перепалки, к примеру, раз в неделю случаются – это куда ни шло, освежает. Но участковый мой ведь каждый день что-нибудь новенькое изобретал: то рубашку ему погладить, то пуговицу пришить или бутербродов на работу нарезать. Или еще хлеще: шторы в спальне, видите ли, пыльные. Я, естественно, в ответ злилась, кричала, что домашней кошечкой никогда не стану, и пусть, если ему хочется, шторы сам снимает, стирает и вешает обратно. Иногда наорем друг на друга и миримся – сначала горячий секс, а потом – вместе занимаемся домашними делами. Но часто идем на принцип. Сколько раз я с моим, так сказать, суженым разругивалась вусмерть и расходилась навсегда? Да раз уж десять, не меньше.

Теперь мы снова в разлуке – но если еще неделю назад я кричала: «Да никогда больше!» – то теперь все чаще говорю себе: «А может, мы еще разок попробуем? Может, если я терпимее и нежней к нему стану – Борька тоже не только ужин требовать будет, но и цветы дарить?» Хотя такие идеи все равно в пользу бедных. Как говаривал все тот же великий афорист Петренко, пародируя деда Щукаря: «Нутро человека – оно завсегда, рано или поздно, вылезет». И если мы с капитаном милиции участковым Борей Федосовым – два медведя в одной берлоге, вряд ли он вдруг превратится в ласкового котеночка, а я – в покорную овцу.

Что ж, женское нутро – оно тоже завсегда свое берет. Вот и я – сама собиралась в кресле белокрылого лайнера поработать, но вместо того устремилась мыслями к собственной незадавшейся личной жизни. Одно хорошо: пока погружалась в раздумины, «Боинг» незаметно для меня вырулил на взлетку, разогнался – и вернулась я в материальный мир, только когда убралось шасси, а самолет стал круто набирать высоту. Я еще пару секунд глазела в иллюминатор, а потом все ж таки углубилась в свою «читалку». Первый утренний рейс следовал полупустым, в ряду я сидела совсем одна, так что никто любопытствующий или желающий познакомиться не мог нарушить моего уединения.

Итак, проект «Бирюза» – ответственной за который меня давным-давно, еще восемь лет назад, вскоре после того, как я пришла в комиссию, сделал неугомонный Петренко. Нынче проект пребывал в стадии, что называется, активной заморозки. Мы продолжали вести наблюдение за всеми нашими подопечными – которых оставалось, как на заказ, ровно двенадцать. Всех их мы постарались рассредоточить, физически и ментально, столь далеко друг от друга, насколько возможно. К примеру, один из них по фамилии Кольцов, бывший капитан (а ныне полковник ВВС), проживал с семьей в закрытом городке Озерковске (в прошлом Свердловске-37) на Урале. С ним устроилось проще всего: ему как человеку военному попросту было запрещено в приказном порядке покидать расположение части. Другой, сугубый отшельник, охотничал в уссурийской тайге. Две подопечные, женщины, стали монахинями: одна – в Дивееве, другая – в Кириллове. Равно как и удалившийся на Афон престарелый шулер Константин К***. Все трое пользуются огромным уважением в церковной среде, поелику видения, о коих они порой сообщают своим сестрам и братиям, отличаются исключительной красотой и, главное, прозорливостью.

Вот только Данилов – самый, пожалуй, сильный из биоэнергооператоров, с кем я встречалась, – избрал полем приложения своих сил помощь людям (как он ее понимает), то есть стал кем-то вроде гастролирующего экстрасенса. И теперь он отправляется в тот город, куда ему совершенно не следовало отправляться…

Далеко не первые они были биоэнергооператоры в нашей державе, изучали их у нас чуть не с двадцатых годов.

Вообще власть – какой бы она ни была, от вождя племени до вождя народов – всегда стремится поставить непознанное на службу себе. Власть советская (а потом российская) – не исключение. Не буду поминать спецотдел при ГПУ-ОГПУ-НКВД, что возглавлял Глеб Бокий. Все его руководители в конце тридцатых были расстреляны. Но ведомство Берии ту работу по поиску, а затем использованию людей со сверхспособностями продолжило. Разве ж возможно удержаться от искушения попробовать угадать, куда нацелены красные стрелы на карте, лежащей у врага за тридевять земель в бронированном сейфе!

В огромной массе населения СССР люди с соответствующими возможностями, разумеется, имелись, и вездесущий НКВД их находил. Но оставался нерешенным вопрос: а как поставить их неземные таланты на службу прогрессивному человечеству? Ведь люди – носители тонкого вели себя, с точки зрения органов, совершенно возмутительно. Свои способности они могли проявить, а могли – нет. Или проявить, но направить их совсем в другую сторону, чем нужно было заказчику. Просто потому, что сами не умели ими управлять. Грубо говоря, чекисты приказывали человеку одаренному увидеть расположение стрелок на вражеской, удаленной и спрятанной карте. А тот тужился, пыжился, но внятного ничего сказать не мог. Хотя еще вчера иной угадывал девять из десяти карт игральных, спрятанных в заднем кармане экспериментатора. Или приказывал энкавэдэшник в белом халате разузнать про вражеский секретный план – а биоэнергооператор вместо того видел перед своим внутренним взором, что завтра «доктор» пойдет на «Аиду» в ложу Большого театра и случайно встретится там со своей первой юношеской любовью.

Однако на любые вещи, отрасли или явления, которые можно было поставить на борьбу с немецким фашизмом, а потом американским империализмом, в СССР не жалели ни средств, ни времени, ни людей. Времена стояли совсем не вегетарианские, и людям в белых халатах (сквозь которые просвечивали бирюзовые погоны) была поставлена боевая задача: определить условия, при которых биоэнергооператор может успешно функционировать.

Человеческий материал, поступил приказ, следует, конечно, экономить, но – не жалеть. В результате напряженных исследований в бывшем спеццентре под Москвой, на станции Первушино, вывели простую закономерность: способности людей, в принципе владевших тонкой энергией, резко обостряются в период их сильного душевного волнения. Мой подопечный Данилов, замечу в скобках, первую вспышку выдал в период своей страстной влюбленности. Однако трудно предположить, что у экспериментаторов из органов имелись хоть сколько-нибудь значительные запасы любви. Или эйфорической радости. Или – приподнятого ожидания. Зато чувств с противоположным окрасом было у чекистов в избытке. Страха, например.

Именно он, страх, и стал катализатором в первых людоедских опытах чекистов над иными. Соответствующие протоколы я читала с сильнейшим душевным содроганием. Взять с веселых и более-менее свободных улиц человека потому, что он тонок и слышит голос мира в неведомом для большинства регистре, а потом, приставляя пистолет к его голове, заставлять угадывать масть карты, расположенной за тридевять земель… Пфуф. Людоеды и мерзавцы этим занимались, и никакое сложное международное положение их садистские опыты не оправдывает. Не хочется о них даже думать и вспоминать.

В просвещенную и относительно демократическую эпоху Брежнева и Горбачева подходы существенно переменились. А во времена Ельцина наша комиссия пережила небывалый всплеск – закончившийся как раз перед моим приходом в ряды трагедией с проектом «Бирюза».

Вдохновителем сего исследования, кстати, опосредованно явился не кто иной, как первый президент России, который, понимаешь, уважал всяческих мистиков, экстрасенсов и прочих Кашпировских. Когда ему, ставшему рулевым великой страны, доложили одновременно с передачей ядерного чемоданчика о существовании нашего подразделения, он возбудился чрезвычайно и затребовал к себе тогдашнего начальника комиссии с подробнейшим докладом. А по результатам разговора велел денег на нас не жалеть – невзирая даже на скудный российский бюджет девяностых годов.

Нынешние лидеры страны, к слову сказать, прагматики и рационалисты. Им тонких материй не надобно – лишь бы держава нефтью и газом богатела. Комиссию нашу, слава богу, не прихлопнули – хотя у всех нас были сильнейшие опасения, что прихлопнут. Однако финансирование сократили многажды. Оттого практически все проекты наши командиры перевели в стадию активной заморозки. То есть на всевозможные «вызовы времени» вроде возможной встречи двух биоэнергооператоров отвечать мы, конечно, еще можем (экономя каждую копейку), однако нам самим, не дай бог, нельзя было высовываться и хоть какие-то исследования или операции инициировать.

Катастрофа с проектом «Бирюза» тоже весьма поспособствовала обрезанию нашего субсидирования.

Кончившееся трагедией исследование началось с не очень ожиданной, зато здоровой мысли: генетика нынче развивается бурно, вот-вот ученые полностью расшифруют геном человека. А не попробовать ли нам, поднимался вопрос, изучить иных? И определить: не содержатся ли в их замечательных организмах некие отклонения на генетическом уровне? А может, они, эти отклонения, допустим, окажутся общими для всех имеющихся в державе биоэнергооператоров?

Что ж! В девяностых самое высокое начальство признало данную идею, с которой вылезло наверх прежнее руководство нашей комиссии, продуктивной. И оно, мало того, распорядилось начать исследования и даже выделило по совсекретным статьям деньги из тощего тогдашнего госбюджета.

В то время доказанных экстрасенсов было в стране гораздо больше, чем сейчас: сказывалось наследие советских времен, когда каждый биоэнергооператор состоял под тщательнейшим надзором органов на местах и нашей комиссии. Тогда в Москву для исследований свезли тридцать шесть человек. Секретная инструкция и в ту пору строжайше запрещала двум или, не дай бог, бо́льшему количеству людей с экстраординарными способностями встречаться друг с другом. Но…

Тут самолет тряхнуло, да с такой силой, что мой «секретный планшет» чуть не улетел из моих рук.

– Наш самолет вошел в зону турбулентности, – раздался голос командира по трансляции. – Просьба занять свои места и застегнуть привязные ремни.

Алексей Данилов

После того как Сименс меня разместил – разумеется, в люксе лучшей гостиницы города, – он вывел нас поужинать в ресторацию. Ресторан тоже был не из дешевых. Мои привычки антрепренер знает. В том числе, что перед началом работы я никогда не стремлюсь к уединению. Например, к отдельным кабинетам в пищевых точках и прочему. Наоборот, чем больше людей снует вокруг – тем лучше. Мне ведь надо в новом городе настроиться на волну окружающих. А она – эта волна, нерв или драйв, не знаю, какое слово подобрать, – в каждом достаточно большом населенном пункте своя и на прочие непохожа. Пульс Энска мне нравился. Он был южным, горячим, бодрым – аж слегка захлебывающимся. Чувствовалось, что люди здесь проживают нетерпеливые, бойкие, любящие черпать жизнь полной ложкой. А может, мне просто вспоминались флюиды местности, что я впитал в детстве, и оттого чувствовал себя здесь, как дома. Будто в детстве, когда вечно куда-то спешишь и каждый день надо сделать сто дел.

Кулинария Энска всегда походила на его жизненный стиль. Главной ее фишкой было острое, перченое, горячее. Однако раньше, в моем детстве, солености и острые блюда делались дома искусными руками местных умелиц. Моей, например, мамы. Мариновались помидоры, замачивались яблоки, перемалывалась в мясорубке баклажанная икра. Теперь частные рецепты выползли в меню ресторанов. Мы попросили у официантки, жгучей матроны, подать что-нибудь «острое, национальное». Взяли в итоге для разгона солений: моченые куски арбуза и яблоки, маринованные баклажаны и перцы. Заказали также на двоих блюдо под названием «ведро раков» – которое и впрямь представляло собой громадную гору только что сваренных членистоногих, поданных в оцинкованной посудине. Под такую закуску грех не выпить ледяного пива или водочки из запотевшего штофа, скажете вы, и угадаете, но только наполовину. Сименс – да, он ни в чем себе не отказывал, вытребовал у официантки одновременно и янтарного, пенного напитка, и прозрачного, ледяного. А вот я – остерегся.

Перед работой – как, впрочем, и во время нее – я не пью. Полный сухой закон. Пробовал я «для вдохновения» поддавать в процессе своего хоть и необычного, но труда. Результат выходил самый плачевный. Я путался, потел, ошибался, видел не то, шел не туда… Словом, после двух-трех экспериментов с горячительным я от спиртного практически полностью отказался. И не только во время гастролей, но и вовсе. Что поделаешь. Оперные певцы, вон, чтобы свой дар сохранить – голос, – в шарфики кутаются, на морозе не разговаривают, да и совсем стараются на холоде не бывать. А я про себя понял: чтобы собственную способность не потерять – не следует принимать внутрь всяких расслабляющих или мобилизующих препаратов.

Честно говоря, по данному поводу я уже и не страдаю. И выпивающему Сименсу особо не завидую.

Тем более что вкусная, сытная еда, а также граждане, прикладывающиеся рядом к рюмкам, заводят меня настолько, что иному такого состояния с помощью водки не достичь.

Мы с Сименсом чистили богатырских раков, ведро уж подходило к концу – равно как двухсотграммовый запотевший графинчик. И тут мой антрепренер и приятель вдруг спросил:

– Слушай, Алеша, а загробная жизнь есть?

– По-моему, вопрос явно не по адресу. Зашел бы в тот храм возле базара – тебе бы батюшка все толково разъяснил.

– Я не хочу батюшку. Он мне растолкует, как ему по службе положено. А я хочу по правде.

– Мне-то откуда знать.

– Кому, как не тебе.

– Меня в такие сферы пока не звали.

– Ну, у тебя хотя бы гипотезы имеются?

– Что тебя, Сименс, вдруг в одиннадцатом часу ночи на такие разговоры сурьезные потянуло?

– А когда еще? Начиная с завтра, по утрам ты уже будешь озабоченный, а вечерами – затраханный. Не побеседуешь. Я порой даже за столом хлеб передать у тебя боюсь просить. А потом – в Москву, а там мы и не общаемся лично, если ты не помнишь. Все – электронная почта, в лучшем случае телефон.

– А почему тебя вдруг этот вопрос заинтересовал?

Сименс ответил, не думая, с обезоруживающей прямотой, вызванной, очевидно, выпитым графинчиком:

– Старый становлюсь. Умирать не хочется.

– А кому хочется… По этому поводу, знаешь, есть у меня одна-две гипотезы – но это исключительно мои собственные умопостроения, – никто мне их не нашептал и не внушил. И вообще: никаких диалогов с высшими силами я, как ты знаешь, не веду.

– Понятно-понятно. Но тем интересней твое личное мнение. Незамутненное, так сказать, приказами высших сил.

– Старый ты плут и прохиндей. И льстец.

– Все равно, Алеша, ты вот меня оскорбляешь – а я хочу услышать твое суждение.

– У меня гипотеза такая: мы, какие мы есть, со всей нашей памятью, мечтами и помыслами, – всего лишь информация.

– Это как?

– Ты флэшками пользуешься? Впрочем, что за вопрос. Я знаю, что пользуешься. Ну, и скажи, что с информацией на флэшке бывает, когда ее выкинули, испортили, раздавили?

– Портится она.

– А если данные с нее перед этим в какой-нибудь компьютер переписали?

– Останется в компе.

– Вот именно. И если комп сделан из неубиваемых элементов – какой-нибудь дата-сервер с двойным, тройным дублированием, – будет жить сия информация, Сименс, вечно.

– Мне нравится твоя аналогия, Алеша, – задумчиво проговорил мой собеседник.

– Спасибо.

– Вопрос, значит, только в том, найдется ли Кто-то, чтобы перекинуть твою информацию с флэшки, то есть с нашего бренного тела, на Большой и Очень Центральный Процессор.

– Да, Сименс. Есть и еще один вопрос: а будет ли твоя или моя информация представлять интерес? Столь большой, чтобы ее переписывали на этот компьютер и хранили вечно?

– Это как бы вопрос об аде и рае.

– Наверно. Но это все мои дилетантские построения.

– Нет-нет-нет! Человек, который видит людей насквозь, не может ошибаться.

– Благодарю тебя, конечно, Сименс, и за «насквозь» и за «не может ошибаться», но ты бы лучше в церковь сходил.

– Я лютеранин.

– Да? Я и не знал. Тогда собор Петра и Павла в Старосадском переулке ждет тебя.

Во все время нашего богословского диспута я исподволь посматривал, чем заняты прочие посетители ресторана – а их было много, почти все столики заняты. Еще бы – четверг, вечер, почти что конец рабочей недели. Гости заведения проводили время, как и положено визитерам кабака: пили, дымили, ели, кадрились друг с другом. Однако при этом я чувствовал исходившую от них некую эманацию. Она была направлена на меня, и я от нее ощущал неудобство – вроде чесотки. Наконец, я сформулировал, в чем оно, неудобство, заключалось. Некоторые из местных, поблизости сидящие, слишком большое на наш столик внимание обращали. Я бы понял, когда подобное происходило бы в конце моих гастролей. Но в первый же день? Когда я еще ничего не показал? Ничем не удивил? Да, Энск мой родной город – но я так давно уже не был здесь, и у меня практически никого тут родных и знакомых не осталось. Я, конечно, мог бы просканировать не в меру любопытствующих и разобраться, чем вызван интерес ко мне ресторанной публики. Но зачем тратить усилия, расходовать свой дар по пустякам?

– Послушай, что они на меня так пялятся? – ворчливо, словно примадонна, бросил я Сименсу.

– Пиар у тебя хороший, – мгновенно ответствовал мой спутник.

Официантка во все время нашего разговора о душе и флэшках маячила в районе бара с чрезвычайно загадочным и предвкушающим выражением. Чувствовалось, что только хорошее воспитание (а скорее, ресторанная школа) мешает ей прервать наш с Сименсом высокоумный диалог – ведь у нее, ох, имелось, что нам сообщить, прямо с языка срывалось. И как только градус нашей беседы чуть снизился, она подрулила к столику. Однако начала, как положено воспитанной девочке, издалека:

– Десертик не желаете? Есть домашний мармелад, блинчики, шарлотка, тирамису.

– Как насчет раков в шоколаде? – ухмыльнулся чуть перебравший Сименс.

– Если предпочитаете стиль фьюжн, могу предложить сыры с изюмом и вареньем, – мгновенно отыграла официантка. – Или свинину с мандаринами в апельсиновом соусе.

Они вообще люди остроумные и быстрые, жители моего Энска. Швы́дкие, как говаривал мой дед.

В итоге я заказал, как бы в память о моей маме, торт «Наполеон» местной выпечки, а Сименс ограничился капучино.

И тут подавальщица чуть склонилась ко мне и молвила:

– Тут с вами поговорить хотят. Тет-а-тет. Можете уделить внимание даме?

– Поговорить? О чем? – мгновенно напрягся Сименс. В его обязанности как антрепренера входило, чтобы никто не попытался получить мою консультацию даром или в обход очереди. Впрочем, иногда я бесплатно все-таки принимал – когда видел, что человек действительно не может заплатить и ему моя помощь чрезвычайно нужна. И каждый раз Сименс бурчал на мою благотворительность.

– Есть здесь люди, которые вашу матушку помнят, – таинственно проговорила дама.

И правда: ведь мы вступили на территорию города – может быть, единственного на Земле, – где моя биография как частного лица означала больше, чем все мои экстрасенсорные способности, вместе взятые.

Варвара Кононова

Первым делом я показала портье свое удостоверение. И так как в природе не было никаких ксив, что подтверждали бы мою (как и других сотрудников) службу в комиссии, документ был «всего-навсего» корочкой капитана ФСБ. Впрочем, этого оказалось совершенно достаточно, чтобы портье проникся.

– У вас поселился Алексей Данилов? – спросила я.

– Минутку. – Клерк резво полистал компьютерную базу и отрапортовал: – Никак нет.

– А некий Сименс, Павел Мартинович?

– Тоже нет.

– Понятно, – вздохнула я вроде бы удрученно. – А мне нужен номер, пока на сутки, дальше будет видно.

Разумеется, мне ни в коем случае не годилось оказываться с моим подопечным в одной гостинице. Все-таки мы с ним виделись – пусть десять лет назад, но тем не менее. Я-то, понятно, Данилова не забыла – я его, можно сказать, куратор. Но ведь и он меня встречал в ситуации для себя экстремальной. И числил врагом или по меньшей мере противником. К тому же при его способностях… Да, наверно, он узнает меня, если мы снова вдруг столкнемся лоб в лоб. В огромной Москве случайной встречи можно не бояться – а вот в Энске, пусть даже в разных гостиницах… К тому же в данном случае против меня играла моя внешность. Полковник Петренко, когда мы с ним, можно сказать, подружились, сообщил по секрету: когда рассматривался вопрос, брать ли меня в оперативный отдел комиссии, кадры были очень против – ввиду моей выделяющейся и запоминающейся внешности. «Вот научный отдел, – говорили там, – другое дело! А на оперработе не годится: девушка – сто семьдесят семь рост, и вес, мм, тоже росту соответствует». – «Вы страшный человек, товарищ полковник, – помнится, сказала я ему тогда, – вы даже знаете мой вес». – «И не только вес. Объем вашего, хмм, ай-кью, тоже».

В сущности, вот на таких отношениях – товарищеских, веселых, доверительных – и держалась наша служба. Да на том, что временами она была жгуче интересной. А на чем еще? Не на денежном же довольствии – узнав о размерах которого вот этот портье (подобострастно сейчас на меня глядящий) помер бы со смеху?

– Простите, вам номер с видом на море? Или в сад?

«Какой там сад, – подумала я. – Три чахлых тополя да две пятиэтажки».

– На море. И повыше.

– Сделаем.

Внутри гостиница полностью оправдывала ожидания, которые навевал интерьер: слегка подкрашенный советский стиль. С ума сойти, в номере даже проводной громкоговоритель имелся! А еще холодильник «Юрюзань» ростом с карлика и чугунная ванная с потертой эмалью. Впрочем, из кранов текла и горячая, и холодная вода, а ветер с моря задувал в щели оконных переплетов довольно умеренно. Что еще нужно бедной командированной!

Я не успела развесить кофточки с брючками в скрипучий шкаф – зазвонил телефон. Я глянула на дисплей – черт, Боря Федосов. Минуту подумала, потом решила все-таки ответить.

– Ты где? – жестковато вопросил он.

– А почему тебя это волнует? – Я тоже умею быть жесткой.

Он немного снизил градус противоборства:

– Варя, ты мне нужна.

– Зачем? Сварить макароны? Застелить постельку?

– Постельку? Да, тоже. Это, можно сказать, самое главное в нашей жизни.

– Послушай, мы, кажется, с тобой договорились: между нами все кончено.

– Нет, Варя! Ничего мы не договорились! Ничего не кончено! Ты где? Давай встретимся, поговорим.

– Я на задании.

– Плевать. Я подъеду.

– Меня нет в Москве. Я в командировке.

– Ах, в коман-ди-ров-ке! – глумливо протянул он. – Это так называется! С кем же ты, интересно, командировалась? Кто твой партнер?

– Пошел в лес, Боря. – Поживешь с такой персоной, как капитан МВД Федосов, еще и не такому лексикончику выучишься. Я нажала на «отбой» и трубку решила больше не брать. Он звонил еще три раза – я не отвечала. Спокойно развесила кофточки и брючный костюм в шкафу. Потом опять позвонили – номер был незнакомый, московский, и я подумала, что это насчет размена папиной генеральской квартиры. Черта с два – это снова оказался Федосов.

– Прости меня, Варя. Я виноват. Я леплю всякие глупости. Но это от того, что я хочу быть с тобой. Когда я представлю, что ты уйдешь, а я останусь один, голову теряю. Мне хочется рвать и метать.

– Вот именно, – вздохнула я. – Рвать и метать. А я хочу – нормальной, спокойной жизни.

– Подожди! Я неправильно выразился! Ну, дай мне еще хотя бы один шанс!

– Ладно, я приеду, поговорим.

– Нет! Давай сейчас! Ты где? Я сейчас сам приеду!

– Я же тебе сказала: я в командировке, далеко.

– Да?! Ловко придумала. Ну-ну. Я ведь сейчас пробью твой номер и узнаю, где ты находишься, и если выяснится, что ты опять у своего полковника, то я…

– Иди ты в сад, Боря! – второй раз на протяжении получаса послала я Федосова и второй раз на полуслове бросила трубку.

Опять купилась на его разводки! Подумать только! Теперь он меня к полковнику Петренко вздумал ревновать! Полковник, ха. Я, может, и хотела б разделить свою жизнь с Сергеем Александровичем, невзирая на то что он на десять лет меня старше и на шесть сантиметров ниже ростом. Да только полковник настолько самозабвенно любит своих девочек, жену Ольгу и дочку-подростка Юлю, что, невзирая на добрые товарищеские отношения между нами, места для меня в его сердце уже никак не остается. А этот идиот Федосов! Больной он, что ли? Бред ревности у него? Как только переаттестацию в полицию прошел? Он один раз увидел, как мы с Петренко вместе возвращаемся с обеда! И накрутил в своей голове неизвестно что!