Голый конунг. Норманнизм как диагноз

Выходит, что антинорманнисты, как и русский народ «в массе», нацисты. Хотя самый главный «наци» Гитлер, как и Клейн, был норманнистом. В «Майн кампф» это бесноватое чудовище утверждало, обосновывая тем самым необходимость нападения на СССР, что «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство». От фюрера не отставало другое чудовище, также очень хорошо знакомое с норманнской теорией, которую, не щадя живота своего и чернил, защищает Клейн, – Гиммлер: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков»[18].

Обвинение русского народа, внесшего основной вклад в разгром фашизма, в нацизме есть чудовищная ложь, наказуемая законом! Потому что русский народ не несет в себе бацилл расизма и нацизма, на почве которых вырастает фашизм (а вот у Клейна они, похоже, завелись). Как отмечал знаменитый Н.Н. Миклухо-Маклай, характеризуя ситуацию XIX в. в Европе, охваченной идеями расизма и социал-дарвинизма, «Россия – единственная европейская страна, которая хотя и подчинила себе много разноплеменных народов, но все же не приняла полигенизм (т. е. учение о разном происхождении и, следовательно, неравенстве рас) даже на полицейском уровне. В России полигенисты не могут найти себе союзников, так как их взгляды противны русскому духу»[19].

По той же причине – противности русскому духу – в русском сознании никогда не было и никогда не будет нацистской идеи о «способных» или «неспособных» создавать государства народах. По той же причине русские никогда не уничтожали нерусских, не загоняли их в резервации и не сгоняли их с родной земли (действия грузин Сталина и Берии к характеру русского народа, понятно, не имеют никакого отношения).

По той же причине в русском народе, который изначально сложился как полиэтническая общность, нет психологии «нации господ», нет, вопреки Клейну, идеи «о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами». Изначально многонациональным было и наше государство, в рамках которого около двухсот народов смогли сохраниться и сохранить свою самобытность, свою культуру и свой язык (в подавляющем большинстве своем они добровольно вошли в состав России, и таких примеров мировая история не знает. Вошли, стали подданными Российского государства и получили надежнейшую защиту от агрессивных соседей. И так спаслись от уничтожения. Но их спасение оплачено огромным числом русских жизней).

А по каким-то отморозкам, которые убивают не только нерусских и людей неславянской внешности, но и русских, и людей славянской внешности, нельзя судить обо всем народе, марать его, да еще обвинять его в симпатии к «убийцам инородцев». Убийцы, они и есть убийцы, какими бы они словами и лозунгами – по форме и звучанию даже самыми патриотичными – ни прикрывали свои злодеяния и к какому бы роду-племени они бы не принадлежали. И подлежат эти псевдопатриоты, дискредитирующие и Россию, и русский народ, и патриотизм, самому суровому наказанию.

И все это Клейн очень хорошо знает. Но при этом всегда будет говорить то, что ему нужно, специально заостряя углы, чтобы, во-первых, лишний раз обратить на себя внимание, во-вторых, если вдруг его спросят за эту инсинуацию (и такое может быть), то чтобы тут же раскричаться во всех «демократических» изданиях, а они незамедлительно предоставят ему свои страницы, о гонениях на него – такого всеизвестного и такого всемирнозначимого, в целом на норманнистов за их «объективные исследования», отвергающие «блаженную «ультрапатриотическую» убежденность», т. е. антинорманнизм.

Можете себе представить, какой вселенский визг поднимется под лозунгом «Руки прочь от нашего Клейна», якобы страдающего именно за истину в варяжском вопросе. И, разумеется, понятно от кого – от «ультра-патриотов» с их «шовинистической ангажированностью» и «застарелым синдромом Полтавы». Поэтому скорее я буду привлечен (с подачи тех же «ученых и научных журналистов») к «ответу» за то, что посмел посягнуть на их святыню, на самого, подумать страшно, Льва Самуиловича Клейна. Да и другим будет наука – нечего правду историческую искать, а то также поймут, что норманнизм есть ложь, уродующая наше самосознание.

Клейн против Ломоносова: ври больше, что-нибудь да останется

В своих рассуждениям об антинорманнистах Клейн, как и в своем мнении о русском народе, действует по правилу одного печально известного нацистского «спеца» по оболваниванию – Геббельса: ври больше, что-нибудь да останется.

Но о варяго-русском вопросе надо говорить очень серьезно и обстоятельно, т. к. любая наука, в том числе историческая, – это четкая система доказательств и вразумительных контрдоводов, а не пустобрехство и зубоскальство. Тем более по теме начала Руси. И в науке История рассуждают не по принципу «я утверждаю», «как мне кажется» и «я всех умнее», а с приведением фактов. При этом обосновывая не только то, что укладывается в собственную концепцию, но и то, что в нее не вписывается.

Как это, например, делал Ломоносов, подчеркивая в первом отзыве на речь-«диссертацию» Миллера «О происхождении народа и имени российского» (16 сентября 1749 г.), «правда, что и в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках». Во втором же отзыве на нее (октябрь – ноябрь 1749 г.) он сформулировал, в контексте обсуждения своего видения происхождения руси, ключевой принцип беспристрастности, который также игнорируется сторонниками норманнской теории: ибо хотя Миллер «происхождение россиян от роксолан и отвергает, однако ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть»[20].

А так мог говорить только историк. Однако Клейн уверяет в «Троицком варианте», что Ломоносов возомнил себя историком и к истории «не был приуготовлен, древнерусских летописей не прорабатывал…». Но это Клейн, которому трудно быть в ладу с русской историей и с ее героями, возомнил себя невесть кем и потерял чувство меры, черня Ломоносова, «величайшего русского имени XVIII века», по оценке французского ученого А. Лортолари[21], лишь потому, что он был антинорманнистом и что в ответ ему норманнисты, кроме брани и клеветы, ничего так и не могут предъявить.

Ломоносов, несмотря на необработанность тогда русской и европейской историй, сделал важнейшие открытия, принятые наукой (в ряде случаев я в скобках привожу фамилии известных норманнистов прошлого, либо развивавших его идеи, либо пришедших к ним самостоятельно): о равенстве народов перед историей: «Большая одних древность не отъемлет славы у других, которых имя позже в свете распространилось», об отсутствии «чистых» народов и сложном их составе: «Ибо ни о едином языке утвердить невозможно, чтобы он с начала стоял сам собою без всякого примешения», о древности славян: «Имя славенское поздно достигло слуха внешних писателей и едва прежде царства Юстиниана Великого, однако же сам народ и язык простираются в глубокую древность. Народы от имен не начинаются, но имена народам даются» (В.О. Ключевский назвал эту мысль и мысль о смешанном составе славянских племен блестящими идеями, «которые имеют значение и теперь»), о скифах и сарматах как древних обитателях России, о сложном этническом составе скифов, о складывании русской народности (по С.М. Соловьеву, «превосходное замечание о составлении народов») на полиэтничной основе (путем соединения «старобытных в России обитателей» славян и чуди; В.О. Ключевский в «Курсе русской истории» говорит, что русский народ образовался «из смеси элементов славянского и финского с преобладанием первого»), об участии славян в Великом переселении народов и падении Западно-Римской империи, о родстве венгров и чуди (к такому выводы сами венгры придут лишь во второй половине XIX в. после ожесточенной полемики между приверженцами угро-финского и тюркского происхождения венгерского языка, которая вошла в историю венгерской науки под названием «угро-тюркской войны»), о прибытии Рюрика в Ладогу, о высоком уровне развития русской культуры: «Немало имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели», о ненадежности «иностранных писателей» при изучении истории России, т. к. они имеют «грубые погрешности» (Г.Ф. Миллер затем также соглашался, что если пользоваться только иностранными авторами, то «трудно в том изобрести самую истину, ежели притом» не работать с летописями и хронографами, и что иностранцы недолго бывали в России, большинство из них не знало русского языка, и «то они слышали много несправедливо, худо разумели, и неисправно рассуждали»), и др.

Установил Ломоносов и факты отрицательного свойства, показывающие полнейшую научную несостоятельность норманнской теории (а варяго-русским вопросом он целенаправленно занялся в начале 1730-х гг.): отсутствие следов руси в Скандинавии (норманнисты почти 130 лет игнорировали этот вывод Ломоносова, пока в 1870-х гг. датский лингвист В. Томсен наконец-то не признал, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало и что скандинавские племена «не называли себя русью»), отсутствие сведений о Рюрике в скандинавских источниках (о чем в 1836 г. прямо скажет и Ф. Крузе), отсутствие скандинавских названий в древнерусской топонимике, включая названия днепровских порогов, отсутствие скандинавских слов в русском языке (крупнейший языковед И.И. Срезневский, проведя тщательный анализ слов, приписываемых норманнам, показал нескандинавскую природу большинства из них: что «остается около десятка слов происхождения сомнительного, или действительно германского… и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние было очень слабо, почти ничтожно», и что эти слова могли перейти к нам без непосредственных связей, через соседей), что имена наших первых князей не имеют на скандинавском языке «никакого знаменования» (Ломоносов, писал в 1912 г. антинорманнист И.А. Тихомиров, выступил против объяснения норманнистами летописных имен, которые «коверкались в угоду теории на иностранный лад, как бы на смех и к досаде русских», и «первый поколебал одну из основ норманизма – ономастику… он указал своим последователям путь для борьбы с норманизмом в этом направлении», где пером С.А. Гедеонова «окончательно уничтожена была привычка норманистов объяснять чуть не каждое древнерусское слово – в особенности собственные имена – из скандинавского языка») и что вообще сами по себе имена не указывают на язык их носителей. В целом, как заключал Ломоносов в третьем отзыве на речь Миллера в марте 1750 г., что, «конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает».

Вместе с тем Ломоносов отмечал, вводя в научный оборот свидетельства византийского патриарха Фотия, давнее присутствие руси на юге Восточной Европы, где «российский народ был за многое время до Рурика» (Г.Ф. Миллер затем также неоднократно подчеркивал, что «имя российское еще и до Рюрика было употребительно в России…». Потом и С.М. Соловьев констатировал, что «название «русь» гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всей вероятности, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями»; о черноморской руси, существовавшей до призвания варягов, речь вели Е.Е. Голубинский, В.Г. Васильевский и другие норманнисты).

Говорил наш гений о связи руси с роксоланами (эту мысль активно разрабатывал Г.В. Вернадский), об историческом бытии Неманской Руси, откуда пришли варяги-русы (Неманская Русь позже прописалась в трудах Г.Ф. Миллера, Н.М. Карамзина, И. Боричевского, М.П. Погодина), о широком значении термина «варяги», ибо так «назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря» (С.М. Соловьев особенно ценил этот вывод Ломоносова и также понимал под варягами не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «сбродную шайку искателей приключений», подчеркивая вместе с тем, что в той части «Древней Российской истории», где разбираются источники, «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время»).

Ломоносов указывал, что в «Сказании о призвании варягов» летописец выделял русь из числа других варяжских (западноевропейских) народов, при этом не смешивая ее со скандинавами (а то же самое затем утверждал, как отмечалось выше, и Шлецер), акцентировал внимание на факте поклонения варяжских князей славянским божествам и объяснял Миллеру, настаивавшему на их скандинавском происхождении, славянскую природу названий Холмогор и Изборска, отмечая при этом простейший способ превращения им (а так до сих пор поступают норманнисты) всего русского в скандинавское: «Весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург…»[22].

И этот вклад историка Ломоносова в развитие отечественной и всеобщей истории объясняется его прекрасным знанием источников, большинство из которых Клейн никогда не видел и, естественно, «не прорабатывал».

Как установила в 1962–1980 гг. Г.Н. Моисеева, обратившись к сочинениям Ломоносова (историческим и поэтическим), к архивам России и Украины, в которых открыла 44 рукописи с его пометами (а их более 3000 на полях и в тексте), им было изучено очень большое число источников, и в первую очередь отечественных. Это ПВЛ, Киево-Печерский патерик, Хронограф редакции 1512 г., Софийская первая, Никоновская, Воскресенская, Новгородская третья и четвертая, Псковская летописи, Казанская история (Казанский летописец), Степенная книга, Новый летописец, Двинской летописец, «Сказание о князьях владимирских», «Иное сказание», «История о великом князе Московском» А.М. Курбского, послания Ивана Грозного и Курбского, «Сказание» Авраамия Палицына, исторические повести о битве на Калке, о приходе Батыя на Рязань, о Куликовской битве, многочисленные повести о стрелецком восстании, Родословные и Разрядные книги, жития Ольги, Бориса, Глеба, Александра Невского, Дмитрия Донского, Сергия Радонежского, Федора Ростиславича Смоленского и Ярославского и др. (в ряде случаев их разные редакции и списки), а также церковно-учительная и церковно-богослужебная литература. И, говоря о его приобщении к чтению исторических и литературных памятников еще на Севере, исследовательница на фактах показала их целенаправленное изучение Ломоносовым уже в годы обучения в Москве в Славяно-греко-латинской академии (1731–1735)[23].

Нельзя забывать еще об одной стороне деятельности Михаила Васильевича. В 1936 г. в Нью-Йорке вышла книга Д. Мореншильдта «Россия в интеллектуальной жизни Франции XVIII века», в которой автор говорит о большом влиянии, оказанном сочинениями Ломоносова на общественное мнение Франции XVIII в.: «Ломоносов одним из первых сообщил Франции, что еще до Петра Россия была организованным государством и обладала своей собственной культурой»[24]. Но Ломоносов, а в том и заключается одна из величайших его заслуг как историка, всей Европе, а не только Франции, сообщил, «что еще до Петра Россия была организованным государством и обладала своей собственной культурой». Слова Мореншильдта относятся к «Древней Российской истории» Ломоносова (была издана в 1768 г. на немецком языке, в 1769-м, 1773-м, 1776 г. на французском, в 1772 г. на итальянском), которая заканчивается 1054 г. – смертью Ярослава Мудрого. А об этом же времени норманнская теория дает, в отличие от Ломоносова, иное представление.

Исторические интересы Ломоносова не ограничивались далеким прошлым. Его «Древняя Российская история» имела продолжение и была доведена до 1452 года. Им был создан «Краткий Российский летописец», по точной оценке П.А. Лавровского, «остов русской истории», где дана история России от первых известий о славянах до Петра I включительно, «с указанием важнейших событий и с приложением родословной Рюриковичей и Романовых до Елизаветы». И этот труд был настолько востребован российским обществом, что с 1760 по 1775 г. он вышел тремя изданиями и «немалым для XVIII в. общим тиражом более 4200 экземпляров» (но тиража все равно не хватало, и книгу переписывали от руки, в связи с чем она получила «довольно широкое распространение в списках, часто встречающихся в различных библиотеках»). «Краткий Российский летописец», отмечал В.О. Ключевский, «во все царствование Екатерины был довольно распространенным школьным руководством по русской истории».

По нему начинала свое знакомство с русской историей и заграница: в 1765, 1767, 1771 г. книга увидела свет на немецком, в 1767 г. на английском языках. Отношение западноевропейского читателя к «Краткому Российскому летописцу» передает, например, рецензия на него, помещенная в 1773 г. в «Historisches Journal von Mitgliedern des königlichen historischen Instituts zu Göttingen», где подчеркивается, что иностранцы до сих пор «не имеют еще ни одного связного произведения по российской истории. Ибо хотя в наши дни образованный русский человек, достаточно хорошо знакомый с зарубежной литературой, может написать лучшую, значительно лучшую книгу по русской истории, чем написал или мог написать в свое время Ломоносов, тем не менее мы в нашем распоряжении не имеем ничего лучшего, чем очерк Ломоносова, который по крайней мере служит к тому, чтобы мы могли ясно себе представить по летописям последовательность русских великих князей до Петра I, в хронологическом порядке, а также, по приложенному в конце… родословному списку – происхождение русских властителей и их родство с другими европейскими королями и князьями». А в предисловии английского издания «Краткого Российского летописца» констатируется, что он написан одним «из самых одаренных и ученейших людей» России.

Ломоносов очень много и плодотворно занимался эпохой и личностью Петра I, стрелецкими бунтами. В 1757 г. он написал, по просьбе И.И. Шувалова, примечания на рукопись «Истории Российской империи при Петре Великом» (первые восемь глав) Ф.-М.А. Вольтера, где исправил многочисленные ошибки и неточности текста, и все эти поправки были приняты европейской знаменитостью. Так, он переработал и расширил раздел «Описание России», полностью переделал главу о стрелецких бунтах, воспользовавшись присланным Ломоносовым «Описанием стрелецких бунтов и правления царевны Софьи» (в авторской редакции: «Сокращенное описание самозванцев и стрелецких бунтов»), во многих случаях почти дословно воспроизводя последнее в своей «Истории» (но французский философ не принял замечания Г.Ф. Миллера, сказав: «Я бы желал этому человеку побольше ума и поменьше согласных»). Ломоносову принадлежат «Сокращение о житии государей и царей Михаила, Алексея и Феодора» и «Сокращенное описание дел государевых» (Петра I), которые он также готовил для Вольтера и которые не исчезли, а читаются в «Кратком Российском летописце»[25].

Огромная заслуга Ломоносова перед исторической наукой заключается и в том, что он норманнизму, как ложному представлению о начале русской истории, всегда давал решительный отпор, например в известной дискуссии 1749–1750 гг. по речи-«диссертации» Миллера «О происхождении народа и имени российского».

Причем норманнисты, рисуя Ломоносова каким-то зоологическим неприятелем Миллера, забывают сказать, что в 1747 г. Ломоносов в споре Миллера и Крекшина принципиально поддержал первого, ибо на его стороне была правда, но эту правду надо было еще доказать перед Сенатом, т. к. чреватый очень большими неприятностями спор касался происхождения царствующей династии, которую русский Крекшин надуманно выводил от Рюрика. И такая позиция русского Ломоносова не только уберегла немца Миллера от самых серьезных неприятностей, но и сберегла его для нашей науки (а ведь Крекшин прямо «намеревался уличить в государственном преступлении» Миллера. Случись такое, ему бы не избежать весьма «теплой» встречи с Тайной розыскных дел канцелярией, одно название которой наводило ужас. И кто бы тогда знал о нем?).

Они также молчат, что речь-«диссертацию» Миллера во время ее обсуждения отвергли немцы И.Э. Фишер и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт (которых ну никак не записать в русские патриоты и тем более в «ультра-патриоты»), также сказавшие о «предосудительности» его речи России (а такую формулировку для оценки этой речи, которую он сам охарактеризовал как «галиматья г. Миллера», предложил глава Канцелярии Академии наук немец И.Д. Шумахер). Так, Штрубе де Пирмонт отмечал в 1749 г., что Академия справедливую причину имеет сомневаться, «пристойно ли чести ее помянутую диссертацию публично читать и напечатавши в народ издать» (позже он пояснил, что Миллер «предлагает о начале россиян понятия, совсем несходные с краткими и ясными показаниями наших летописцев и с известиями чужестранных историков…»). То же самое в том же 1749-м говорил и Ломоносов: «диссертация», поставленная на «зыблющихся основаниях», «весьма недостойна, а российским слушателям и смешна, и досадительна».

Факт, что сочинение немца Миллера не приняли немцы Фишер, Штрубе де Пирмонт, Шумахер, что позже немец А.Л. Шлецер увидел во многих ее положениях «глупости» и «глупые выдумки», а немец А.А. Куник (как же заразителен этот «ультра-патриотизм»!) в целом охарактеризовал ее как «препустую», отметает все норманнистские домыслы об отсутствии в критике русского Ломоносова каких-либо серьезных оснований, кроме как только патриотических (начало такому мнению, ставшему самым главным «аргументом» в разговоре норманнистов с оппонентами вообще и с особенной силой вновь зазвучавшему в устах современных российских ученых, положил Шлецер. Стремясь выставить Ломоносова перед просвещенной Европой в самом неприглядном виде, Шлецер утверждал в своих воспоминаниях и «Несторе», что его неприязненное отношение к речи немца Миллера объясняется тем, что он «был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских»). Остается добавить, что сам Миллер в 1773 г., говоря о выходе «диссертации» в Геттингене «вторым уже тиснением» без его участия, с нескрываемым сожалением признал: «Много сделал бы еще в оном перемены»[26].

В 1764 г. Ломоносов дал отпор и этимологическим безобразиям Шлецера – попыткам выводить, с целью демонстрации «научности» норманизма, русские слова из германских языков. Например, производство слов «князь» от немецкого «Knecht» – «холоп», «дева» либо от немецкого «Dieb» – «вор», либо нижнесаксонского «Tiffe» – «сука», либо голландского «teef» – «сука», непотребная женщина, название которой не каждый мужчина решится произнести. Ознакомившись с такими оскорбительными – а подобные «словопроизводства» заденут честь любого народа – для русского человека «открытиями» Шлецера, Ломоносов, отметив его «сумасбродство в произведении слов российских», заключил, что «каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина». Как норманнист В.О. Ключевский хотя и считал, что Ломоносов «до крайности резко разобрал» «Русскую грамматику» Шлецера, но в то же время как ученый полностью признал его правоту. «Действительно, – говорил он, не скрывая своего искреннего недоумения, проистекавшего из созданного нашей же наукой культа Шлецера, – странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Дiев, князя от Knecht»[27].

А «странные» словопроизводства Шлецера имеют свои корни, которые затем намертво вросли в русскую почву (что хорошо видно на примере Клейна и о чем речь впереди). В бытность его проживания в Санкт-Петербурге в доме Миллера в 1761–1762 гг. последний, отмечал в 1882 г. К.Н. Бестужев-Рюмин, «никак не мог помириться со сравнительным методом, вынесенным Шлецером из Геттингена, и бранил его Рудбеком (шведский ученый, отличавшийся смелыми и странными словопроизводствами)».

Имя шведского норманниста XVII в. О. Рудбека сделалось в науке нарицательным, ибо он, дойдя в своей необузданной фантазии, зацикленной на прославлении Швеции, до мысли, что она и есть Атлантида Платона и что она, являясь «прародиной человечества», сыграла выдающуюся роль в мировой истории, в том числе древнерусской, «доказывал» эти норманнистские бредни переиначиванием древнегреческих и русских слов в скандинавские (термин «варяги» он производил от древнешведского warg – «волк» и заставлял шведских «волков»-варягов бороздить Балтийское и южные моря вплоть до Спарты). В 1856 г. С.М. Соловьев подчеркнул, что Рудбек своими словопроизводствами, основанными «на одном только внешнем сходстве звуков», возбуждал «отвращение и смех в ученых…». Современные шведские исследователи, в частности Ю. Свеннунг и П. Бейль, указывают, что Рудбек «довел шовинистические причуды фантазии до вершин нелепости» и что его эмпиризм «граничил с паранойей»[28].