Когда зацветет папоротник

– Почему ты так думаешь? – спросила я.

– Потому что утром я закончил копию переделывать, – сказал Ромка, – а в двенадцать он ее забрал и понес этому краеведу отдавать. Он еще сказал, что быстро вернется, они недалеко от музея договорились встретиться. Дмитрич на встречу с ним пошел в скверик, где его убили! Копию в рулончик скатал, в портфельчик свой потертый сунул и говорит: «Сейчас с гонораром вернусь, пойдем пиво пить». Я его ждал, а потом подумал, что он решил без меня пиво пить, и даже обиделся немного. А когда из музея вышел, смотрю, пусто как-то в скверике, обычно в Пьяной аллейке алкашей полно, а сейчас что-то нет ни одного. Я еще присел на лавочку покурить, а ко мне из кустов два милиционера. Ваши документы, говорят! А у меня нет никаких…

– Вспомни, Ром, а этот краевед… Он при тебе приходил к Дмитричу копию заказывать? Ты не помнишь, как он выглядел? – перебила я его.

– Да он вообще не приходил! – сказал Ромка. – Да и не пускают никого посторонних в подвал. Туда чтобы попасть, нужно через хранилище пройти, а в нем знаете какие ценные картины хранятся. А тут еще после аварии – вообще фонды закрыли, даже для специалистов. Директор сказала, что, пока не ликвидируют аварийную ситуацию, никого в фонды не пустит! Это она на мэрию так давит, хочет попробовать еще одно помещение для музея выбить, мне Дмитрич так объяснил.

– Ты, значит, не видел этого краеведа? – спросила я. – И как он выглядит, не знаешь?

– Нет, – помотал головой Ромка. – Не знаю.

– Прекрасно! – сказала я таким тоном, что и Ромка, и Сергей Иванович поняли, что ничего прекрасного я на открывающемся перед Ромкой горизонте не вижу. – Ты капитану этому, что меня в музей вызывал, об этом рассказывал? О копии, которую Фомин с собой унес?

– Нет, – ответил Ромка. – Он же ничего про картину у меня не спрашивал, а я и забыл совсем, что Дмитрич с копией ушел.

– Он тебе телефон свой дал? – спросила я. – Должен был. Капитаны милиции всегда оставляют свои визитные карточки свидетелям, на случай если они что-нибудь вдруг вспомнят еще.

– У него визитки не было, – сказал Ромка. – Он мне на клочке бумаги номер написал. А что, позвонить ему, рассказать про копию?

– Я сама капитану позвоню, – сказала я. – Набери номер.

Ромка еще раз посмотрел в свою бумажку и набрал шесть цифр.

– Капитан Барулин слушает! – раздался в трубке мало похожий на тот, что я сегодня слышала в кабинете директора музея, голос.

Я представилась и прежде всего уточнила одну небольшую деталь, которая вызывала у меня некоторые недоуменные вопросы.

– Простите, капитан, вы сказали, что рядом с убитым сегодня возле музея Фоминым нашли пустую бутылку из-под «Анапы»… Больше ничего не нашли?

– А что-то должно было быть еще? – насторожился капитан. – Что вы имеете в виду?

– Да нет, ничего особенного, – смутилась я, мне почему-то не очень хотелось спрашивать капитана вот так в лоб о копии, сделанной Ромкой, – пришлось бы отвечать на многочисленные вопросы, а я и сама немного пока понимала. – Просто Рома приносил сегодня Фомину свои этюды, чтобы тот посмотрел. Фомин взял их с собой домой, они у него в стареньком, потертом портфельчике лежали…

– Но рядом с ним никакого портфельчика найдено не было, – сказал капитан. – Впрочем, возможно, его прихватил убийца… Послушайте, а этот Роман Тихонов сейчас у вас, что ли?

– Да, – ответила я, – он сидит у нас в редакции.

– Вы не могли бы ему трубочку дать? – попросил капитан Барулин.

Я протянула трубку Ромке.

– Я слушаю! – сказал Ромка. – Что? Простите, слышно плохо. Что еще было в портфеле? Копия…

Договорить он не успел. Сергей Иванович нажал на рычажки и взял трубку у Ромы.

– Что вы делаете, Сергей Иванович? – возмутилась я. – Он же не договорил!

– Вот и не нужно договаривать! – возразил Сергей Иванович. – Не думаю, что нужно спешить с таким делом, как приглашение милиции. Я всегда сомневался и сейчас сомневаюсь – и в ее уме, и в ее порядочности. И поверьте, у меня есть для этого основания.

– Вашим основаниям уже полвека! – воскликнула я. – А вы все не можете забыть, как вас пытались завербовать в сексоты!

– Меняется время, но не люди! – возразил Сергей Иванович, все еще держа трубку в руках. – Если полвека назад подлость была самым распространенным приемом работы милиции, то и сейчас она из нее не исключена, я в этом уверен.

– А я не уверена, – воскликнула я. – Я знакома с некоторыми из тех, кого вы так безапелляционно называете подлецами. Но клянусь, не могла бы о них сказать то, что сейчас сказали вы!

– «Не клянись, ибо отречешься!» – так, кажется, сказано? – спросил Кряжимский.

– Не знаю! – отрезала я. – Положите, пожалуйста, трубку. И пусть Рома подробно расскажет нам об этой злосчастной копии.

– Положу, но только после того, как Рома даст обещание не рассказывать о ней капитану милиции, – заявил вдруг Сергей Иванович.

– Почему? – искренне удивилась я. – Неужели вы считаете…

– Что я считаю, я скажу, как только Рома пообещает мне то, о чем я его просил, – поставил ультиматум Кряжимский.

Я человек довольно-таки нетерпимый и сама о себе это знаю. Но это знание помогает мне иногда проявлять терпение. Можно было, конечно, заставить сейчас Кряжимского не только трубку положить, но и номер Барулина набрать.

Но я не люблю давить на людей. Мне нравится, когда люди проявляют самостоятельность и свою личную волю. Особенно люди, к которым я отношусь хорошо. Такие, как, например, Сергей Иванович Кряжимский.

– Рома! – сказала я. – Пообещай ему, наконец!

– Да ладно, – сказал Ромка в недоумении, – могу и не говорить…

– Отлично! – сказал Кряжимский и положил трубку на рычаг телефона.

Телефон тут же зазвонил. Я решила ответить сама.

– У вас телефон неисправен! – заявил мне недовольным голосом капитан Барулин. – Я не закончил разговор с вашим внештатным парнем.

– Он мне сказал, о чем вы его спрашивали, – подхватила я. – Но, насколько он смог вспомнить, ничего больше в портфеле Фомина не было.

– Но он сказал – «копия», – уточнил капитан. – Копия чего?

– Ах это! – улыбнулась я. – Речь идет о копии аттестата за второй курс. Фомин просил принести ее вместе с этюдами.

– Зачем? – спросил капитан.

– А он не объяснил зачем, – пожала я плечами. – Наверное, учебой Роминой интересовался. Он же был его наставником в некотором роде… Разве Рома вам этого не говорил? У них с Фоминым были очень хорошие дружеские отношения. Они уважали друг друга. Согласитесь, сегодня это встречается не часто. Фомин видел в Роме равного себе художника, ни больше ни меньше.

– Вот как? – сказал капитан с ноткой недоверия в голосе. – Ну, ладно… Пусть ваш Тихонов звонит, если что-то вспомнит о Фомине.

– Обязательно позвонит! – заверила я капитана. – Если вспомнит!

И, положив трубочку, в негодовании повернулась к Кряжимскому.

– Вы заставили меня врать, Сергей Иванович! – сказала я. – Объясните, черт возьми, зачем вам это было нужно? Что за игры вы затеваете с милицией?

– Игры?! – возмутился он. – Я, наоборот, хочу, чтобы она нос свой не совала туда, где ей делать совершенно нечего!

– Я – вся внимание! – сказала я Кряжимскому угрожающим тоном. – Жду ваших объяснений.

– Фомина убил человек, который хочет отыскать клад Разина! – заявил Сергей Иванович и посмотрел на нас как на малолетних недоумков. – А ключ к этому кладу содержится в картине, с которой Рома снял копию. Убийца забрал у Фомина копию.

Я недоверчиво покрутила головой, но ничего не сказала. Ромка смотрел на Кряжимского напряженно, но тоже молчал. Сергей Иванович, казалось, был доволен произведенным на нас впечатлением.

– Никакого краеведа на самом деле не существует! – сделал он еще одно заявление. – Есть какой-то неизвестный нам человек, который давно, надо полагать, одержим идеей найти разинские сокровища.

Кряжимский говорил так, словно ни на секунду не сомневался в реальности этих сокровищ. Но для меня эта идея звучала пока неубедительно.

– Он каким-то образом узнал о тайне этой картины, – продолжал Кряжимский. – Ему удалось установить, что картина скорее всего хранится в тех самых фондах художественного музея, которые в начале тридцатых были перевезены в него из краеведческого музея. Но самому ему отыскать картину никогда бы не удалось.

Дело это, сами понимаете, непростое, нужно перевернуть тысячи экспонатов, которые хранились в подвале самым, как я предполагаю, невообразимым образом, простите мне этот невольный каламбур. За тем, что происходит в музее, этот лжекраевед, без всякого сомнения, следил и ждал удобного момента, чтобы добраться до картины.

А тут такая удача – авария водопровода! И в музей направляется аварийная бригада. Я думаю, что под видом водопроводчика мог проникнуть в музей или сам этот человек, или его сообщник.

Его задачу облегчили Ромкины друзья из художественного училища, которые не решились выбрасывать то, что впрямую, как им казалось, относится к изобразительному искусству, но не умея отличить ценность от мазни, оставляли все подряд, что попадалось под руку, и складывали это куда-нибудь в одну кучку.

А разыскать в этой кучке нужную картину не так уж сложно. «Водопроводчику» это сделать удалось, но не удалось вовремя спрятать картину. Его с картиной в руках увидел Фомин и картину тут же отобрал. Это у людей его типа в крови, он старого воспитания был человек, уважал себя. Потому и продать картину не захотел.

«Водопроводчику» ничего не оставалось, как уйти несолоно хлебавши. Но теперь он наверняка знал, что интересующая его картина – в музее. Нужно было только каким-то образом извлечь ее оттуда.

И тут его осеняет гениальная мысль. Ему не нужна сама картина! Ему нужна только информация, которая в ней содержится. Значит, ему вполне достаточно и копии, верно?

Он вновь встречается с Фоминым, приняв меры к тому, чтобы тот его не узнал, или, прибегнув к помощи сообщника, представляется краеведом. Говорит, какая именно картина его интересует, и Фомин подтверждает, что действительно такая картина существует.

Тогда лжекраевед сплетает какую-нибудь правдоподобную историю о том, что ему необходима копия этой картины, так как знает, что продать ее Фомин не согласится, а действовать официальным путем – через директора музея – он не хочет. Есть опасность проколоться, да и вся эта его суета с картиной привлечет внимание. Не к нему, а главным образом – к самой картине, вот чего он боится.

Но больше всего он боится, что кто-нибудь догадается о том, что картина эта указывает путь к месту, где Степан Разин зарыл награбленные им сокровища.

Возможно, Фомин догадался о его истинных намерениях, за что и поплатился жизнью. А может быть, это была просто мера предосторожности, чтобы устранить единственного человека, который знал, что к картине кто-то проявил интерес. После убийства Фомина работу по расчистке подвала продолжит кто-то другой.

Картину скорее всего сожгут вместе с другим мусором, и на этом ее существование, как источника информации, прекратится. У него останется копия с указаниями о кладе, и он станет единственным обладателем этих сведений, эксклюзивным, так сказать…

– Как же единственным? – возразила я. – Копию-то делал Ромка!

– Но ему-то откуда об этом известно? – воскликнул Сергей Иванович. – Фомин не стал бы ему об этом говорить. Для него это была коммерческая сделка, и снижать ее стоимость рассказом о том, что он поручил изготовить копию недоучившемуся художнику-оформителю… Прости, Рома, но ведь со стороны это выглядит именно так! Так вот делать этого он наверняка бы не стал. А это может служить аргументом за то, что заказчику копии ничего о Ромке неизвестно. И, таким образом, его жизнь вряд ли подвергается сейчас какой-либо опасности…

– Хорошо, – сказала я. – В этом я, наверное, готова с вами согласиться. Все выглядит очень логично и на первый взгляд убедительно, хотя в вашем фантастическом рассказе полно белых пятен. Каким, например, образом этому вашему лжекраеведу вообще стало известно о существовании картины и о кладе?

– Ну знаешь, Ольга! – вздохнул Сергей Иванович. – Ты требуешь от меня невозможного. А именно, чтобы я построил тебе непротиворечивую модель действительности с учетом турбулентной природы нескольких индивидуальных судеб, о которых мне неизвестно абсолютно ничего, четко определил степень флуктуации предмета, о котором неизвестно даже, подлинный он или подделка, и наглядно представил тебе бифуркальный аттрактор конечного события, что невозможно в принципе, поскольку он существует только в абстракции, подобно логическим структурам.

У меня голова пошла кругом от этих терминов, я поняла только половину из того, что он сказал, но перед Ромкой мне этого показывать не хотелось, и я только кивнула головой. Но запомнила адресованную мне ехидную усмешку Сергея Ивановича, блуждавшую на его губах, когда он вываливал на нас с Ромкой все это.

– Если поверить в вашу гипотезу, – сказала я, – то этот человек, получив то, что рассчитывал получить от Фомина, отправится на поиски клада? А раз так, то мы сможем его найти.

– Кого? – спросил Кряжимский.

– Убийцу Фомина, – сказала я.

– А зачем нам это делать? – спросил он. – Думаю, что милиция справилась бы с этим делом гораздо успешнее нас. Они, в конце концов, профессионалы.

– Но вы же сами не дали Роме… – начала я возмущенно.

– Потому что искать нам нужно не убийцу Фомина, – сказал Кряжимский и сделал долгую эффектную паузу.

– А кого же, в таком случае? – не выдержала я.

– Не кого, а что! – заявил Сергей Иванович, глядя на меня заблестевшими глазами. – Клад! Сокровища Разина! Поэтому и не надо сообщать ни о чем милиции. После того как мы найдем сокровища – пожалуйста. Неужели вы думаете, что нам позволят этим заняться, если мы скажем истинную причину смерти Фомина!

– То есть – клад? – уточнила я.

– То есть – клад! – повторил он утвердительно. – Остается, правда, довольно сложный вопрос, как быть с этим лжекраеведом, который получил уже копию картины и отправился на поиски?

– Действительно, – иронично сказала я. – Наконец-то вы о нем вспомнили. Мы должны сообщить о том, что нам стало известно, капитану Барулину. Иначе это похоже на укрывательство.

– Ну это ты хватила, Оленька! – усмехнулся Кряжимский. – Ведь мы даже не знаем этого человека, о каком укрывательстве может идти речь. Мы можем подсказать следствию, как его можно найти, но это уже целиком зависит от нашего желания.

– Но он же – убийца! – возразила я. – Он же может быть опасен!

– Не думаю, чтобы он представлял опасность для окружающих, – сказал Сергей Иванович. – Он опасен только для тех, кто посвящен в тайну картины. То есть с этого часа – для нас троих. Но об этом знаем только мы. Он же по-настоящему опасен для нас станет только с того момента, как узнает об этом. И опять же от нас с вами зависит, как скоро такой момент наступит и наступит ли он вообще. Я бы сказал, только от нас и зависит.

Я покрутила головой. Возразить мне ему было нечего. С точки зрения формальной логики он был абсолютно прав.

– Сергей Иванович, – сказала я. – И вы серьезно предлагаете мне заняться вместе с вами и с Ромкой поисками этого мифического клада? Скажите, я сколько-нибудь похожа на сумасшедшую?

– А разве я похож на человека, выжившего из ума? – возразил Сергей Иванович. – Просто я больше вашего верю народным преданиям. Помните свидетельство профессора Мордовцева, что в Оренбурге сохранились устные рассказы об этой картине?

Я недоверчиво покачала головой.

– А вы спросите Ромку, – предложил Сергей Иванович. – Согласен ли он искать этот клад?

– Конечно, согласен! – воскликнул Ромка. Еще бы он был не согласен! – Я подумал… Мы же так и того найдем… ну этого, человека, который Дмитрича убил. А когда найдем, тогда и сообщим милиции.

Ромкины рассуждения показались мне не лишенными смысла. Поиски убийцы – занятие гораздо более соответствующее должности главного редактора газеты «Свидетель», специализирующейся на различного рода криминальных историях, которые мы сами и расследуем.

Признаюсь, я не верила в клад, зарытый Разиным, но вот в реальность существования убийцы, охваченного идеей поиска этого клада, я верила вполне. И заняться его розыском не казалось мне пустой тратой времени.

Но при этом совсем не обязательно лишать мой поредевший во время свадебного путешествия Маринки и Виктора коллектив романтической сказки о сокровищах кровавого волжского разбойника…

И не надо возмущаться, что таким эпитетом я величаю народного заступника Стеньку Разина. Он убивал и грабил ни в чем не повинных перед ним лично людей. Какими бы целями и идеями он ни оправдывал убийства и грабежи, они не переставали от этого быть убийствами и грабежами.

Да и не уверена я, что были у него сколько-нибудь осмысленные цели и идеи. Но это уже мое личное мнение, и к истории, которую я собираюсь рассказать, оно никакого отношения не имеет.

– Раз вы проявляете такое единодушие по поводу наших ближайших редакционных планов, – сказала я, – то и я не стану отрываться от коллектива, а по своей привычке возглавлю его. Не возражаете?

– Нам наш возраст не позволяет составить тебе конкуренцию, – улыбнулся Сергей Иванович. – Поэтому принимается без голосования.

– Ну, значит, продолжаем совещание, раз уж оно так стихийно у нас началось, – сказала я. – Почему вы, Сергей Иванович, не беспокоитесь о том, что мы можем не успеть за тем человеком, который получил картину раньше нас? На целых полдня. Он, наверное, уже отправился в месту, где спрятан клад?

– Это вряд ли, – возразил Сергей Иванович. – Картина не может содержать прямого указания на это место. Сведения наверняка зашифрованы и представляют собой какую-нибудь головоломку, или зашифрованную надпись, или символический рисунок, или ребус, над которым придется еще поломать голову, прежде чем мы поймем, куда нам следует отправиться. Именно поэтому я и не беспокоюсь, что нас опередят. Одной голове справиться с загадкой в девять раз труднее, чем трем, даже если она нас и опередила на целых полдня, эта голова.

– Но у нас же даже картины нет! – сказала я.

– Картины нет, но есть художник, который снимал с нее копию, да еще и переделывал эту копию, – показал Сергей Иванович на Ромку. – Неужели ты думаешь, что он не сможет восстановить сейчас хотя бы схематично эту картину? Рома, скажи честно, сколько тебе на это потребуется времени?

– Да десяти минут хватит! – воскликнул Ромка.

Мы отправили Ромку в соседнюю комнату, чтобы он мог там сосредоточиться и восстановить в памяти детали картины, а сами принялись за кофе с коньяком, причем я отдавала предпочтение кофе, а Кряжимский – французскому «Лагранжу». Я припомнила Сергею Ивановичу его мерзкую ухмылку в мой адрес и спросила невинно:

– Что это за заклинания вы на нас вывалили, Сергей Иванович, турбулентности там всякие и тому подобную абракадабру?

– Так это, Оленька, никакие не заклинания, – пожал плечами Кряжимский. – Это последнее слово науки в понимании логики событий. Нелинейная, знаете ли, динамика. Наука будущего. С ее помощью очень удобно представлять не только реальные процессы, происходящие в природе, ну, скажем, перемещения масс воды, воздуха или какого-то газа, но и в социальной, если можно так выразиться, жизни. Я думаю, из нее со временем выделится особая наука, что-то вроде нелинейной логики, то есть логики реальной жизни, которую в рамки формальной логики никогда затолкать не удается, как ни много желающих это сделать.

– А пока она еще не выделилась, – сказала я, – с помощью вашей нелинейной динамики очень удобно удовлетворять свое уязвленное чем-то самолюбие и обслуживать свою гордыню, не правда ли, Сергей Иванович?

Кряжимский похлопал глазами, посмотрел на меня виновато и, вздохнув, сказал:

– Ну, Ольга Юрьевна, ну простите старика! Ну, поддался искушению, виноват. Хотелось мне выглядеть умнее и значительнее, чем на самом деле. Меня эта болезнь с детства преследует… Я ведь и сам, честно говоря, ничего не понимаю в этом. Блеснуть перед молодежью захотелось…

– Эх, Сергей Иванович! – вздохнула я. – Разве вам мало женской любви досталось? Я ведь вас и так люблю, не блестящего.

– Да сам-то я себя не очень люблю… – пробормотал Кряжимский.

– Но это ваша личная проблема, – мягко сказала я. – Зачем же решать ее за наш с Ромкой счет? Тем более что она таким образом все равно не решается.

– Права, Оленька, права, – сказал он, – прости старика.

– Готово! – сказал, входя в мой кабинет с листом ватмана, Ромка. – Я же сказал, мне и десяти минут вполне хватит.

Он положил на стол свое произведение. Мы все втроем сгрудились над рисунком.

– Да-а-а, – сказала я. – Художественная ценность не оставляет сомнений.

– Я-то тут при чем? – возмутился Ромка. – Я же предупреждал.

– А ты и ни при чем, – сказала я. – И вообще думай больше о деле и поменьше – о своих комплексах. А то так и будешь носиться с ними до самой старости, портить окружающим настроение и обижать своих друзей.

Кряжимский тяжело вздохнул, но промолчал.

– Поэтому не оправдывайся, – сказала я Ромке, – а давай-ка объясняй, что здесь такое изображено. Без твоей помощи нам с Сергеем Ивановичем вряд ли удастся разобраться.

– Значит, так, – сказал он с видом экскурсовода в Третьяковке. – На первом плане – фигура сидящего человека. Я сколько ни рассматривал картину, не мог понять, что за странная у него поза: ноги согнуты так, словно сидит на лавке или пеньке, но на картине ясно видно, что сидит он на ровной земле, на траве. Рядом с ним, чуть правее, лежат два человека, спят, правда, позы у них тоже неестественные. Руки у человека слишком уж длинные. Вернее, рука. Видно только левую. Она опущена вниз, кисть лежит на земле и вывернута очень странным образом. Человек сидит у обрыва, судя по масштабу изображения – очень высокого, но там масштаб вообще нигде не соблюден, поэтому обрыв может быть и маленький. Внизу под обрывом протекает какая-то речка. Не сказать, что широкая, так себе. Чуть дальше по течению, только не понятно – вверх или вниз, она разделяется на два рукава. Между ними остров с высокими скалами, хотя и ниже обрыва, на котором сидит человек. У острова нарисован корабль с веслами. На верхушке скалы – хижина. Все это в миниатюре, очень мелко. Ну, вот, собственно, и все… Ах да, наверху, в центре нарисована какая-то птица, то ли орел, то ли еще кто, я плохо птиц знаю…

– И это все? – спросила я удивленно. – Какие же сведения о кладе можно отсюда почерпнуть?

Кряжимский почесал себе затылок.

– Отсюда, пожалуй, никаких, – сказал он, показывая на Ромкин эскиз. – Но, боюсь, наш юный друг слишком поторопился и кое-что из важных деталей упустил.

Ромка посмотрел на него обиженно.

– Ну, вот здесь, например, – показал Кряжимский на пустое поле внизу, под фигурой сидящего на земле человека. – Здесь на картине что нарисовано?

Ромка сморщил лоб. Минуту помолчал, а мы ему не мешали вспоминать.

– Здесь что-то есть на картине, – сказал он смущенно. – Кусты нарисованы или трава. Не помню. Помню только, странные какие-то, и еще в рамочку обведены, которая касается руки вот этого самого человека.

Сергей Иванович поднял палец.

– Давайте-ка просто отметим для себя этот момент, обсуждать его пока не будем и пойдем дальше, – сказал он. – А вот здесь что?

Он показал на белое пятно в правом верхнем углу картины.

– А там и нет ничего, – уверенно сказал Ромка. – Это я совершенно точно помню. Там закорючка какая-то стоит, и все, остальное – чисто.

– Вот вам и второй момент, – заявил Сергей Иванович. – Совершенно ясно, что…

Он вдруг прервал себя и обратился с новым вопросом к Ромке:

– Рома, только честно… На той копии ты закорючку эту нарисовал?

– Нет, – покачал головой Ромка и покраснел. – Я подумал, что она только мешает, грязь создает. Я вообще думал, что ее кто-то нечаянно…

– Подожди, – перебил Кряжимский. – А вот эти кусты, в рамочке, ты как рисовал на копии?

Ромка стал совсем пунцовый.

– Ну, как… – пробормотал он. – Так, чтобы на кусты похожи были…

– То есть ты их один к одному, как говорится, не вырисовывал? – спросил Кряжимский. – Даже когда Фомин тебя заставил исправлять копию?

– Я голову перерисовывал, – проворчал Ромка. – И ноги с этой вот длинной рукой…

Кряжимский довольно засмеялся.

– Не оправдывайся! – воскликнул он. – Может быть, с точки зрения художника ты поступил и неправильно, непрофессионально, но с точки зрения кладоискателя, который хочет запутать конкурента, ты сделал совершенно верно. И теперь мы можем спокойно отправляться по домам и дожидаться завтрашнего дня, когда откроется музей и ты принесешь нам настоящую картину, которую мы тщательно и рассмотрим. А тогда уже решим, есть ли на ней какие-нибудь указания насчет клада и стоит ли нам тратить на его поиски время.