Большая волна

Светлана Алешина

Большая волна

Глава первая

Я просто голову сломала над проблемой, которая периодически возникает в жизни каждой женщины – что подарить мужчине, которого любишь и уважаешь?

Ладно бы еще речь шла о простом пятидесятилетнем юбилее, хотя для мужчины этот возраст никак не назовешь обычным – мужчина в пятьдесят лет словно переходит какую-то черту и из Героя превращается в Мудреца, если, конечно, речь идет о настоящих мужчинах. Но моя проблема была совершенно особенной. Мужчина, которому мне надо было выбрать подарок, лежал в госпитале, парализованный после серьезного ранения в голову. Сколько он еще будет оставаться в таком состоянии – было неизвестно ни врачам, ни его жене и уж тем более – мне.

Григорий Абрамович уже больше месяца не мог двигаться – пуля задела какие-то важные нервные центры, и врачи перепробовали уже все, что знали и умели сами, все, что смогли достать им друзья Григория Абрамовича, и твердо обещали, что вот-вот должен проявиться результат их усилий – лечащий врач рассчитывал, что восстановится способность говорить и двигаться, но… только для верхней части тела, ноги еще на неопределенное время останутся парализованными. Ходить он сможет еще не скоро.

Я обежала все тарасовские магазины, внимательно обследовала все наши самые оживленные торговые ряды в надежде, что неизвестная вещь, которую ищу, сама попадется мне на глаза и я тут же ее узнаю. Однако ничего похожего не произошло. Я пыталась представить, что у меня у самой, как у Григория Абрамовича, из всех органов чувств осталось только зрение, а из всех способностей – только способность мыслить, и никак не могла психологически войти в такое состояние даже с моим опытом применения метода психологического резонанса. Я просто не могла представить себя неподвижной и беспомощной!

Наконец я решила отнестись к этой проблеме чисто логически – ведь ничего другого мне не оставалось. Раз Григорий Абрамович может только видеть и думать, решила я, значит, ему нужно подарить какую-нибудь картину, смотреть на которую ему было бы приятно.

И я отправилась в художественную галерею под названием «Анима», которая специализировалась главным образом на изображениях животных. Ее директором был Севка Франкенштейн, который два года учился вместе со мной на психологическом, но ушел, чтобы зарабатывать себе мировое имя, рисуя собак. Несмотря на мрачную фамилию, он был добрейшим малым и со своим литературным тезкой был схож только в одном – творения и того и другого вызывали у тех, кто их видел, панический ужас.

Мировая художественная общественность так и не узнала о невспыхнувшей звезде таланта художника-анималиста Всеволода Франкенштейна. Поняв, что знаменитого художника из него не получится, Севка оставил попытки создавать художественные произведения и попробовал заняться их продажей. Пока я защищала сначала диплом, потом – диссертацию, мотаясь между делом по горячим точкам планеты в составе федеральной группы спасателей, куда меня завербовали еще на третьем курсе университета, Севка проявлял чудеса предприимчивости, сколачивая себе, как он выражался, «капиталец» на перепродаже того, что рисовали другие.

И сегодня, когда я стала командиром ФГС-1 вместо раненого Григория Абрамовича, Севка имел в Тарасове несколько магазинов и художественную галерею, вокруг которой концентрировались все городские анималисты. Севка довел уже свой «капиталец» до того размера, когда деньги приобретают способность к размножению и сами начинают производить деньги, если им не мешать в этом своими коммерческими идеями, и утратил интерес к бизнесу. Он решил вновь заняться рисованием и в небольшой мастерской, которую сделал себе при галерее, просиживал сутками перед листом ватмана с куском угля в правой руке и бутылкой пива в левой. Я по старой памяти забегала к нему поболтать о пустяках и полюбопытствовать о его успехах.

Севка ценил мой интерес к его «творчеству» и отвечал мне взаимным интересом ко всему, что связано со спасательством. Он сообщал мне свое мнение о работе спасателей в надежде услышать мое о его работах.

Правда, от моего замечания по поводу того, что его галерея названа как-то неправильно, потому что «anima» – это по-латыни «душа» и к анимализму не имеет никакого отношения, Севка отмахнулся, поскольку это непосредственно не касалось его творений. Выслушав меня, он спросил только, как же тогда правильно, и, секунду подумав, заявил, что «animal» ему не нравится, звучит как-то не очень благозвучно. Да и кто сказал, что у животных нет души, возразил он. Мне пришлось с ним согласиться, мне тоже кажется, что у тех же любимых мною собак душа намного тоньше и чувствительнее, чем у иных людей.

К Севке я отправилась потому, что после долгих размышлений решила подарить Григорию Абрамовичу картину и повесить над его кроватью так, чтобы ему было хорошо ее видно. Мне хотелось подарить ему что-то, что выражало бы мое к нему отношение.

Я обожаю собак и уважаю собачью преданность, хотя у самой у меня никогда не было собаки. Не могу я поселить вместе с собой друга, а потом оставлять его одного, когда уезжаю на спасательные работы, просить приятелей присмотреть за ним и знать, что он отчаянно тоскует в пустой квартире, пока я мотаюсь по свету.

Но собак я люблю и уважаю. Может быть, потому, что они не способны на предательство, в отличие от мужчин.

…Я побродила по выставочному залу севкиной галереи, рассматривая медведей, лосей, кошек, ящериц, горных козлов, тигров, сайгаков, змей и даже пауков. Как нарочно, не было ни одной картины с изображением собаки!

Спросив у дежурного продавца-искусствоведа, у себя ли Всеволод Моисеевич, я поднялась на второй этаж и без стука вошла в мастерскую. Севка никогда не обижался, когда я приходила без звонка и входила без стука – он всегда рад был отдохнуть от своих творческих мучений.

– Оленька! Ты, как всегда, в самый нужный момент! – воскликнул Севка, обернувшись на звук моих шагов. – Мне отчаянно скучно, и я только что вспоминал о тебе, что-то ты долго не заходила. Забываешь потихоньку старого приятеля?

– Работа, Севыч! – развела я руками. – Только что вернулась из круиза по Каспийскому морю – Туркмения, Иран, Азербайджан…

– Отдыхала? – спросил он, протягивая мне открытую бутылку «портера».

– Что-то вроде того, – ответила я, отхлебывая глоток из горлышка. Единственное, на что обижался добрейший Севка, – это когда отказывались поддержать компанию и выпить с ним пивка, хоть чисто символически. – Этнографией интересовалась, знаешь, персидские гаремы, азербайджанское красноречие… Коврик из Шемахи привезла с портретом их президента…

Севка посмотрел на меня недоверчиво. Ну не стану же я подробно рассказывать ему, как меня держали под домашним арестом в Иране на женской половине хозяина дома – лейтенанта иранской службы безопасности и как в Азербайджане приняли за любовницу нашего министра и подарили этот дурацкий огромный ковер с портретом ухмыляющегося президента Азербайджана!

– Я тоже решил портретами заняться, – сообщил мне Севка, предвкушая мое внимательное отношение к его бесплодным усилиям воскресить на бумаге живую природу. – Вспомнил, как я собачек рисовал.

Он поставил передо мной мольберт и один за другим начал ставить на него свои этюдные наброски. Я рассматривала их очень внимательно, старательно скрывая свои затруднения в определении видовой принадлежности изображаемых им животных. Севка тем временем болтал без умолку, чтобы скрыть свое смущение и естественное авторское волнение перед первым зрителем.

Я не особенно прислушивалась к его словам, но одна фраза привлекла мое внимание, и я начала вникать в смысл того, что он говорит.

– …поэтому идея с предсказаниями мне не особенно понравилась, – уловила я конец фразы, пропустив мимо ушей начало. – Что это он, в самом деле, какой-то Кассандрой представляется. И главное – непонятно совершенно, откуда он это все взял, все эти прогнозы? Очень неубедительно прозвучало.

– О чем ты, Сева? – спросила я. – Извини, я засмотрелась на твои работы.

– А ты не помнишь, министр ваш интервью давал перед юбилеем вашей службы? – спросил Севка. – Ну, обещал еще всяческие беды в последнем году века? Так вот – несерьезно это как-то в его положении.

– А что он говорил-то? – спросила я, потому что тоже совершенно несерьезно отнеслась тогда к выступлению министра, сочтя все, что он сказал, не очень-то оригинальной шуткой.

– Ну, я точно-то сейчас уже и не вспомню, – почесал Севка свой испачканный углем нос. – Если в общем – число всяческих бед, которые и до того щедро посещали российскую землю, в этом году резко возрастет. Всякие там землетрясения, наводнения, пожары, обвалы, цунами даже, на Камчатке где-то. Договорился до того, что метеорит из космоса пообещал – не меньше Тунгусского. Главное, непонятно – почему вдруг, как-то ни с того ни с сего? Хотя, конечно… Если приврал, то понятно – зачем. Ведь вся надежда-то тогда – на вас, на спасателей. А он – главный Спасатель. А глядишь – и Спасителем станет…

Я с изумлением посмотрела на Севку. Он сейчас фактически повторил мою мысль, которая совершенно по другому поводу пришла мне в голову месяца два назад, причем даже почти в той же форме.

Не помню точно, в чем она заключалась, но каламбур «спасатель – спаситель» и я тогда обыгрывала… Но тогда я сама себе сказала, что это – «просто бред» и выбросила все из головы. И вот, пожалуйста! Может быть, у этой мысли есть все же какие-то рациональные основания, раз она витает в воздухе?

– Слушай, а там у него ничего про Азербайджан не было? – спросила я, вспомнив вопросы, которые задавал мне перед тем, как подарить этот дурацкий ковер, который я не знала теперь, куда деть, Президент Азербайджана.

– Да там не только про Азербайджан, там про весь Кавказ было, – усмехнулся Севка. – Он им всем пообещал государственные перевороты, массовые волнения, правда, в разное время.

– То-то, я смотрю, странные какие-то они там, перепуганные, – сказала я только для того, чтобы объяснить Севке свой вопрос про Азербайджан. – Поверили, наверное, прогнозу!

Севка иронически улыбнулся.

– Ну, говори честно, – потребовал он. – Понравилось что-нибудь?

Я в замешательстве посмотрела на мольберт и вдруг увидела последний лист ватмана, который я поставила не глядя, занятая разговором.

С него на меня смотрела грустная собачья морда. Именно – грустная, хотя в глазах собаки светилась неискоренимая надежда и готовность умереть за друга. Я глазам своим не поверила. Это был просто маленький шедевр! Вопрос: «Неужели это ты нарисовал?» – чуть не сорвался у меня с губ, но я вовремя прикусила губу.

– Ты чего губы кусаешь? – с грубоватым смущением спросил Севка. – Что? Совсем плохо?

Я покачала головой.

– Нет, Севыч, совсем неплохо, – ответила я, – особенно вот это…

Я показала на грустную морду собаки.

– Правда? – недоверчиво спросил Севка. – Знаешь, если понравилось, я тебя прошу – возьми в подарок! И давай – без разговоров и всяких там вежливых отказов! Если тебе нравится – бери! Хоть одна моя работа будет висеть не у меня дома… Для меня – это лучше всякой похвалы, честное слово…

Пока я допивала пиво, Севка разыскал деревянную рамку, вырезал из ватмана свой этюд и закрепил на рамке. Он так радовался, делая мне подарок, что я просто не могла отказаться, хотя и понимала, что этот этюд – его первый успех, а может быть, и последний. И тут же решила, что эту собаку я и повешу в больнице у Григория Абрамовича. Об этом я Севке не сказала, но уверена, что, если бы стала с ним советоваться, он был бы только рад.

…Моя проблема с подарком была решена.

А в день своего юбилея Григорий Абрамович преподнес мне и всем своим друзьям сюрприз. Я обычно заходила к нему рано утром, до того как идти на работу в управление МЧС. Так собиралась сделать и в этот наполненный пронзительным октябрьским солнцем день.

Сигнал телефона застал меня в ванной с зубной щеткой в руках.

– Алло! Кто это? – спросила я, недовольная ранним до бестактности звонком, и услышала в трубке знакомый и так давно не слышанный мной голос, с трудом выговаривающий мое имя.

– О-ля…

– Григорий Абрамович! – взвизгнула я от мгновенно охватившей меня радости, но сказать ничего больше не смогла, чувствовала – комок в горле не даст мне сказать в ответ ни слова

– О-ля, – по слогам говорил Григорий Абрамович, а у меня уже и слезы по щекам ползли. – Ве-че-ром при-хо-ди…

Весь день я провела как на иголках, не в силах дождаться, когда наконец увижу своего командира и учителя не с застывшим парализованным лицом, а смотрящего именно на меня, мне в глаза своим таким знакомым взглядом – заботливым и укоризненным.

Эмчээсовский красно-синий «уазик» у корпуса, в котором находилась палата Григория Абрамовича, меня несколько озадачил.

Игорек с Кавээном тоже собирались прийти, но они сказали, что зайдут позже, им нужно было оформить документы на одного странного типа, которого сняли только что с крыши тарасовского городского управления МВД. Он забрался на высоченный шпиль старинного здания, в котором располагалось управление, и требовал три бутылки пива «Балтика» четвертый номер, иначе он спрыгнет вниз. Высота там приличная, разбился бы в лепешку. Лейтенанты из управления попытались снять его сами, но мужчина начал нервничать и делать резкие движения на мокрой и скользкой после небольшого дождя крыше. Позвонили нам.

Игорек с Кавээном купили у нас в управлении «Балтику» в буфете, и мы поехали. Я думала, мне придется работать непосредственно по своей специальности – экстремального психолога, – уговаривать этого шантажиста не прыгать, а слезть со шпиля, но мне не пришлось с ним даже словом обмолвиться. Все сделал Кавээн. Он поднялся на крышу к самому основанию шпиля, поговорил о чем-то с этим человеком и спустился опять к нам.

Оказалось, тот и в самом деле просто хочет пива и больше не требует ничего. Как только ему дадут спокойно выпить три бутылки на этом самом шпиле, он слезет сам, хотя Кавээн совершенно не представлял, как он сможет это сделать без нашей помощи.

С помощью длинного шеста мужчине передали сначала пиво, потом открывалку, потом приняли одну за другой пустые бутылки – кидать их вниз он постеснялся. Потом мужчина попытался слезть сам, чуть не сорвался и испугался. Он начал кричать совсем как небезызвестный отец Федор: «Снимите меня отсюда!»

Кавээн с третьей попытки взобрался-таки к ему и, обвязав его веревкой, спустил вниз. Врач осмотрел его и посоветовал показать специалистам из известной в Тарасове клиники профессора Тулупова, крупного специалиста по душевным болезням.

Таким образом, Игорек с Кавээном никак не могли приехать к Григорию Абрамовичу на нашем «уазике», они сейчас были заняты.

«Кто бы это мог быть?» – ломала я голову, поднимаясь на второй этаж к палате Григория Абрамовича.

Знакомый бас помог мне найти ответ прежде, чем я открыла дверь. Конечно же! Этот голос мог принадлежать только генерал-майору МЧС Менделееву, заместителю министра, старому другу Григория Абрамовича! Тому самому Менделееву, с которым мы совсем недавно пережили немало опасных и трудных минут сначала на дне Каспийского моря, а затем в Иране, в руках лейтенанта тайной полиции Мизандара.

Я открыла дверь палаты и остановилась, пораженная открывшейся мне картиной.

Менделеев стоял у окна и открывал бутылку шампанского, а рядом с кроватью Григория Абрамовича стоял еще один его старый товарищ, тоже из Первых Спасателей, с которых вообще все МЧС начиналось, генерал Чугунков, мой непосредственный начальник, руководитель министерской контрразведки и службы внутренней безопасности. Он держал в руках пустой бокал и смотрел, как очень симпатичная женщина лет сорока пяти, склонившись над Григорием Абрамовичем и выгнув спину, словно кошка, целует его в щеку.

Я тут же поняла, что это и есть та самая Елена Вениаминовна Крупнова, начальник финансового управления нашего министерства, о которой я уже не раз слышала от Григория Абрамовича. Она тоже была в МЧС с самого начала и входила в высшее руководство нашего министерства.

Как ни странно, из всех присутствующих в палате она первой меня заметила. Оторвавшись от Григория Абрамовича, она посмотрела на меня, склонив голову немного набок, и сказала, сделав шаг мне навстречу:

– А вот и Оля, о которой я уже слышала столько восхищенных слов от моих мужчин! Здравствуй, поросль молодая, незнакомая!

Слова «от моих мужчин» несколько покоробили меня. Это она что, войну мне объявляет, сразу же предъявляет права на свою собственность?

Во-первых, я никогда не претендовала серьезно на этих мужчин, хотя испытываю к ним иногда вполне определенные чувства, нечто вроде психологической близости. Но это только высоко характеризует их мужские качества, не больше того. А во-вторых, если не помнишь точно, как у Пушкина сказано, лучше вообще не цитировать.

А слово «поросль» вообще мне слух резануло. Это я, что ли, «поросль» какая-то? Я, между прочим, конкретная живая женщина, а не абстрактная поросль! Терпеть не могу, когда меня так вот обобщают и растворяют в безликой массе.

– Здравствуйте, ребята! – произнесла я «дедморозовскую» фразу, а эти седоватые уже мужики и впрямь начали суетиться вокруг меня, как пацаны.

Меня усадили на стул рядом с Григорием Абрамовичем, вручили бокал с шампанским, и Чугунков сказал, что, используя служебное положение в личных целях, приказывает мне сейчас же, при них, поздравить Григория Абрамовича, а также доставать свой подарок и вручать его юбиляру. Все внимание было приковано теперь ко мне, Крупнова сразу же отошла на второй, даже на третий план.

– Не знаю, Григорий Абрамович, – начала я, – какие слова подобрать, чтобы вы поняли, как я вас люблю… Скажу только, что, если бы вы предложили мне выйти за вас замуж, я бы согласилась. – Тут я вздохнула и продолжила: – Но я точно знаю, что вы никогда этого не сделаете, и потому мне грустно. Совсем как вот этой собаке, ждущей друга.

С этими словами я достала из пакета рамку с севкиным рисунком, молоток и гвоздь.

– Смотри-ка, – пробасил Менделеев, – как похожа на Гришу!

Он имел в виду, конечно, собаку на Севкином рисунке, а не меня. Я пригляделась к собачьей морде и с удивлением обнаружила, что она и впрямь очень похожа на Григория Абрамовича.

Смущенная, я поправила одеяло у него на его груди и, погладив Грэга по шершавой щеке, сказала:

– А я очень люблю собак.

Григорий Абрамович хотел что-то сказать, но губы его слушались еще плохо, и он только посмотрел на меня грустным взглядом, отчего стал еще больше похож на нарисованный Севкой «портрет» пса.

– Ну, знаете, сравнивать Гришу с какой-то дворнягой! – слишком громко, чтоб не быть услышанной другими, проворчала вроде бы «про себя» Крупнова.

Менделеев тут же подхватил ее под руку и отвел к окну, что-то рокоча вполголоса своим басом, а меня взял за локоть Чугунков и тоже заставил сделать пару шагов, но в другую сторону от Григория Абрамовича.

«Как боксеров на ринге развели!» – фыркнула я про себя.

– Не хочу, чтоб Гриша слышал наш с тобой разговор, – сказал мне Константин Иванович и посмотрел мне в глаза очень внимательно и пристально. – Надеюсь, ты умеешь собираться быстро?

– Конечно! – ответила я ему, не отводя взгляда. – Особенно – с мыслями.

– И с мыслями придется собраться, – усмехнулся Константин Иванович, – но уже по дороге. Сегодня вылетаешь со мной в Южно-Курильск.

Я открыла было рот, но он даже не позволил мне задать вопрос, сразу ответил, догадавшись, о чем я хотела его спросить:

– Твои ребята улетят на два часа позже, их заберет московская группа, которой придется садиться в Тарасове на дозаправку.

Я почему-то сразу вспомнила Севкину фразу: «…цунами на Камчатке где-то…» и спросила:

– А дальше куда? На Камчатку?

– Почему на Камчатку? – удивился Константин Иванович и продолжил как-то странно: – Если бы – на Камчатку! А то ведь – на Южные Курилы! Вот в чем фокус! Основной удар большой волны принял Шикотан, Южно-Курильск почти не пострадал, до Итурупа только отголоски докатились, а вот японцев слегка зацепило. Но только слегка. Сильных разрушений тоже нет. Японский порт Немуро не пострадал совсем. Досталось только нескольким поселкам на северной оконечности острова Хоккайдо.

– А что случилось-то? – решила я все-таки уточнить, хотя и догадалась уже, что речь идет именно о том стихийном бедствии, которое предсказал пару месяцев назад наш министр.

– Как что? – переспросил Чугунков. – В Крабозаводском на Шикотане смыло вообще все постройки, все суда разбросало по острову, кое-где волна даже через остров перемахнула.

– Погибших сколько? – спросила я.

– Данных нет, – ответил Константин Иванович. – Сейчас уточняют. Там уже работают группы из Владивостока и Хабаровска. Может, и читинцы уже подтянулись. За ними новосибирцы подъедут, а затем уже москвичи. Но нам туда нужно раньше попасть. У меня есть задание для тебя… Не все просто с этим цунами… Наш самолет… – Он посмотрел на часы. – …через сорок минут. Я отсюда – прямо на аэродром. Тебя домой забросить могу и подождать, если ты за десять минут успеешь собраться.

Я прикинула: на то, чтобы принять душ и переодеться десяти минут мне хватит вполне. А что долго-то собираться? Прощаться не с кем, только с пустой после ухода Сергея квартирой да с соседями по лестничной площадке, старушками-пенсионерками..

– Договорились! – кивнула я. – Значит, минут двадцать мы еще здесь с Григорием Абрамовичем вполне можем посидеть?

– Мочь-то можем, – сказал как-то неуверенно Чугунков. – Только я тебя прошу… Не цепляйся ты к Лене. Глупо это. Она же Гришку с детства знает. Мы втроем в одном дворе росли…

Что-то не понравилось мне в этой просьбе Чугункова. Он будто извинялся за Крупнову, а мне непонятно было, почему он-то извиняется, он тут вообще причем? Друзья детства! В одном дворе росли! На одном горшке сидели! Так и будете теперь за ней этот горшок носить?

– Ладно, дядя Костя! – сказала я, посмотрев на него не то чтобы недобро, но без уважения. – Не трону я твою подружку детства.

– Вот и ладненько! – обрадованно сказал Чугунков, не обратив внимания на мой взгляд. – Вот и договорились! Я и не сомневался, что ты человек миролюбивый и по пустякам ни на кого нападать не будешь!

Не знаю, что уж там говорил Крупновой Менделеев, наверное, тоже пытался отвлечь ее внимание от меня, но она вдруг воскликнула: – Господи! Гриша! Я же совсем забыла! Министр тебе письмо прислал!

Крупнова подошла к постели Григория Абрамовича и начала рыться в своей сумочке.

– Вот! – достала из сумочки аудиокассету. – Он просил извиниться перед тобой. Никак не может вырваться, даже на пару часов. Он все здесь записал. Поставить? Или ты один потом послушаешь?

Григорий Абрамович с трудом приподнял руку и сделал движение, словно собирался махнуть ей, но сил ему на это, кажется, не хватило. – Вклю-чай… – сказал он.

Крупнова сунула кассету в магнитофон, стоявший на окне, и перенесла его на тумбочку, поближе к кровати.

– Ну так включать? – спросила Григория Абрамовича, выразительно посмотрев при этом в мою сторону, словно говоря: «Ты при ней будешь слушать письмо друга? Не знаю, не знаю…»

Григорий Абрамович только молча опустил веки, разрешая включить, но мне показалось, что я уловила все же на его лице тень раздражения. Или просто мне очень хотелось ее увидеть?

Крупнова щелкнула клавишей магнитофона.

Раздалось какое-то шипение, затем негромкое покашливание, потом я услышала очень ровный, спокойный голос жестко уверенного в себе человека.

Для меня вообще очень большое значение имеют интонации, звучащие в голосе человека. По ним иногда можно понять гораздо больше, чем по словам, которые он произносит. Так просто сказать слово, наполненное ложью, но так трудно при этом избежать искусственности в тонах.

Слушая голос министра, я ловила себя на том, что не могу упрекнуть его в неискренности. Я совершенно не знаю этого человека, но тому, что слышала, я верила. Не могла почему-то не верить.

– «Привет, Гриша! – раздалось из магнитофона. – Я не буду извиняться за то, что не приехал. Мы с тобой мужики и знаем, что если не смог что-то сделать, значит, только ты в этом сам и виноват… Ну, ничего, увидимся, тогда ты и посмотришь на меня как на свинью. А потом хлопнем по полстакана и забудем обиды? Верно? Всякое у нас бывало, переживем и это… Жду тебя, как только сможешь, у себя. Сам знаешь, о чем я. Кроме тебя, никому доверить это дело не смогу. Тут нужен человек, которому я верю, надежный. Скорее давай выкарабкивайся. Дело закручивается большое. Да, можно сказать, закрутилось уже. Я уже вылез в центр внимания. Начало сбываться. Назад теперь не нырнешь, в тине не спрячешься. Вам же в глаза смотреть стыдно будет. Я долго думал, прежде чем идти на такое…»