Пациентка

– А он мне: если еще хоть одна жалоба от родителей поступит, выгоню из полиции к чертовой матери…

Нэнси вздохнула. Эта история тянулась уже года два, с тех самых пор, как Джимми и его напарнице Роуз достался шестой участок. Нет, наркотиками школьники баловались давненько, особенно старшеклассники, но лишь когда на участок поставили Джимми, эти переростки совершенно обнаглели. Джимми досматривал школьные туалеты по три-четыре раза на день, все время добивался проведения крупных полицейских операций, но хвастать было нечем. Копы так и не сумели никого взять с поличным – карманы находящихся под действием наркотиков подростков оказывались пусты, и кто и когда пронес в школу эту дрянь, так и оставалось загадкой.

– Что делать думаешь? – осторожно поинтересовалась Нэнси.

– А что я могу поделать? – расстроенно бросил вилку муж и глянул в сторону духовки. – Выгнать я себя, конечно, не дам – не те времена! Но помучить он меня еще помучает…

Нэнси сокрушенно покачала головой и поднялась, чтобы вытащить цыпленка. Начальник здешней полиции – крупный обстоятельный мужчина сорока шести лет по фамилии Бергман ей нравился. На Нэнси он производил впечатление человека надежного и житейски мудрого, но если у Джимми начнутся проблемы с работой… она вздохнула и вытащила противень со шкворчащим цыпленком… если у Джимми начнутся проблемы, семье придется туго.

Нэнси переложила цыпленка на тарелку и добавила к нему зеленого горошка и лука. Она категорически не представляла Джимми – полицейского в третьем поколении – ни шофером, ни автомастером, ни тем более продавцом пылесосов – не та закваска.

– Ну а ты как съездила? – прервал молчание Джимми. – Как там эта твоя Бетси?

Нэнси зарделась и стремительно отвернулась, чтобы вытащить из шкафчика кетчуп. Джимми совсем не обязательно было знать, что на самом деле она ездила в Хьюстон вовсе не к старой подруге.

– Хорошо, – едва управившись с охватившим ее волнением, кивнула она и возблагодарила Иисуса за то, что муж на нее не смотрит. – Дети учатся, муж работает… Посидели, поболтали…

Джимми понимающе кивнул и принялся за цыпленка. Несколько раз повернул тарелку, выбирая, с какого края начать на этот раз, а затем взял вилку и принялся сосредоточенно ковырять птицу, отдирая и отправляя в рот маленькие белые кусочки мяса. Нэнси еще с полминуты постояла и медленно вышла – укладывать детей спать. Когда Джимми ел цыпленка, мешать ему было нельзя.

* * *

Она ждала мужа в постели. Нэнси знала, что, поев, он примет теплый душ, а затем наденет старый махровый халат с гербом и девизом любимой бейсбольной команды, выйдет на террасу, усядется в глубокое кресло и просидит, уставясь в темноту южной ночи, от получаса до сорока минут – в зависимости от настроения. И лишь потом придет и, дыша запахом пива и сигарет, навалится на нее – минуты на две. Большего ждать не приходилось.

«Нет, даже с этим паршивцем Салли было куда как интереснее!» – невесело усмехнулась Нэнси. С тем, по крайней мере, за каких-нибудь полчаса она дважды почти умерла от страха, дважды пережила ни с чем не сравнимый восторг победы и дважды вернулась в мир, чувствуя, как пульсирует в ней бьющая через край жизнь.

Пахнуло теплым воздухом, и Нэнси увидела, как приоткрылась дверь в спальню, а на пороге появился муж. Некоторое время он размышлял, а потом тихонько обошел кровать и, стараясь не скрипеть пружинами, улегся на своей половине.

Нэнси облегченно вздохнула и прикрыла глаза. Джимми чего-то боялся – это она видела давно. Страх жил в нем, словно солитер в поросенке, высасывая все соки и подтачивая жизненные силы – день ото дня все сильнее.

На их семейной жизни это сказывалось самым прямым образом. Сначала Джимми совсем перестал играть с детьми, затем уменьшил свое участие в семейном досуге до еженедельных походов на речку, а теперь и вовсе предпочитал сидеть на веранде с потухшей сигаретой между пальцев и таким же потухшим, безжизненным взглядом.

Нет, Нэнси не сдавалась. Оставлять его в таком полумертвом состоянии означало запустить ситуацию и однажды увидеть, что ты давно уже делишь постель с ходячим трупом. Она несколько раз воровски забиралась к нему в ванную, чтобы через пару минут устроить там шумную – с брызгами и воплями – возню. Она дважды вывозила его в пустыню, и эти черные звездные ночи посреди мелких барханов, ступенчатых каменистых утесов и поющих свои тоскливые песни койотов до сих пор занимали высшие призовые места в «золотой коллекции» ее личных воспоминаний. Она даже спровоцировала его на секс во время дежурства, в самом сердце города – прямо в кабинете мэра Хьюго Тревиса!

Нэнси тихонько рассмеялась. Они в ту ночь перепробовали все, на что хватило фантазии, – и огромный полированный стол, и высокое восхитительно мягкое кресло – и так увлеклись, что Джимми ненароком зацепил коленом спрятанную под столом главы города «тревожную» кнопку.

Понятно, что в считаные минуты муниципалитет с воем полицейских сирен оцепили все патрульные машины города… Господи! Какой прекрасной оказалась эта ночь!

И все равно толку не было. Джимми так и не сумел вернуть себе прежнее состояние духа и продолжал жить, словно и родился таким – почти мертвым.

Нэнси вздохнула и повернулась на бочок, спиной к мужу. Она была совсем другой и умела получать удовольствие почти от всего, но это и стало главной ее проблемой, настолько серьезной, что даже потребовало вмешательства специалиста. Нэнси еще раз глубоко вздохнула, мысленно вернулась к событиям сегодняшнего дня и медленно, тщательно смакуя немногие, но яркие удовольствия, пролистала их все – с самого утра.

* * *

Сначала она наслаждалась тем тонким удовольствием, которое приносит рискованная ложь. У Джимми был записан хьюстонский телефонный номер Бетси, и, кстати, взбреди ему в голову проверить, чем она занимается в Хьюстоне, и даже просто пожелай он убедиться, что жена благополучно доехала до места, вранье мгновенно вылезло бы наружу.

Затем она выслушала очередную жалобу Энни – своей младшенькой – на то, что к ней снова приставали мальчишки, и с четверть часа тренировала ее использовать колено в извечной борьбе с противоположным полом.

А потом началось главное. Всю дорогу до Хьюстона, куда она почему-то решила отправиться не на своей машине, а на автобусе, все четыре часа пути она представляла, какой будет ее первая встреча с дипломированным городским психоаналитиком – мистером Скоттом Левадовски. И сердце екало и падало вниз, ибо исповедаться мужчине, не облеченному саном священника, было и сладко и грешно одновременно.

Нэнси достаточно быстро нашла нужный адрес, миновала строгую, выдержанную в псевдовикторианском стиле приемную с большим бронзовым бюстом доктора Фрейда на столе, сунула стоящей на страже немолодой секретарше положенный именитому доктору гонорар, дождалась, когда та занесет ее данные в журнал посещений, и прошла в кабинет – полутемный, богато обставленный и тоже достаточно стильный.

Психотерапевт мистер Скотт Левадовски, высокий мужчина в хорошем костюме, с короткой аккуратной прической и такой же аккуратной – под Фрейда – бородкой, стоял к ней боком и смотрел в прикрытое тяжелой темной шторой окно. Нэнси окинула его оценивающим взглядом, но изъянов не нашла – его сдержанность и осознание своего особого положения чувствовались даже на расстоянии.

– Проходите, миссис Майлз, – не оборачиваясь, глухим, эхом отдающимся от стен голосом проронил он. – Вы снова пришли на час раньше…

– Меня зовут миссис Дженкинс, мистер Левадовски, – вежливо поправила его Нэнси. – Нэнси Дженкинс. И у меня назначено как раз на это время.

– Да? – удивленно повернулся психотерапевт. – Ну что ж, ложитесь… Нэнси.

Нэнси с трепетом глянула на стоящую у стены кушетку и почему-то вспомнила, как долго, безуспешно, а главное, на редкость занудно пытался ее совратить первый настоящий поклонник.

– Прямо сюда?

– Разумеется, – сухо кивнул психотерапевт. – И помните, между мной и вами должна быть полная откровенность. Полная… вы осознаете, что я только что сказал?

Нэнси неуверенно кивнула и сама для себя решила, что в худшем случае она после этого сеанса останется сама собой. Грустно, но не так уж и ужасно. Она подошла к кушетке и, подчиняясь властному жесту врача, присела, а затем и прилегла.

– Закройте глаза, миссис Дженкинс, – распорядился мистер Левадовски. – Расслабьтесь и просто слушайте мой голос. А когда я досчитаю до пяти, вы начнете отвечать на мои вопросы – честно и без утайки.

Нэнси перебрала в своей памяти все подходящие случаю воспоминания, но сравнить происходящее смогла только с вызовом к директору школы в шестом классе. Страшновато, конечно, но не до дрожи.

– Раз… – начал размеренно считать психотерапевт, – вы расслабились… глубоко расслабились… два… по всему вашему телу пошло приятное тепло… три… вы абсолютно доверяете мне… четыре… вы готовы ответить на каждый мой вопрос… пять… я начинаю.

Нэнси напряглась.

– В чем ваша проблема, Нэнси? Что вас беспокоит?

– Я люблю риск.

Наступила пауза.

– И что?

– Это приводит к неприятностям. Все чаще. И я этого опасаюсь.

Мистер Левадовски озадаченно прокашлялся.

– А… в чем выражается… эта ваша… страсть? К риску, я имею в виду.

– Физиономию набить могу, – честно признала Нэнси и приоткрыла правый глаз.

Доктор стоял, опершись задом на стол и скрестив руки на груди, но даже в полумраке кабинета было видно, что лицо у него несколько растерянное.

– А когда… у вас возникает это желание? И по отношению к кому?

– Да хоть к вам, – пожала плечами Нэнси. – Смотря по настроению.

Мистер Левадовски озадаченно почесал затылок, но тут же взял себя в руки и снова сосредоточился.

– Вы так агрессивны по отношению к людям?

– Я не агрессивна, – не согласилась Нэнси.

– Но они ведь вас обижали?

Нэнси задумалась и нехотя признала:

– Нечасто, но бывало.

Смотрящийся радужным сквозь прикрытые ресницы, словно Христос на церковном витраже, психотерапевт сосредоточился и подался аккуратно подстриженной бородкой вперед – точь-в-точь как фокстерьер на запах лисы.

– И как вы реагировали, когда вас обижали? Это всегда была агрессия? Ведь так, Нэнси?

Нэнси начала злиться. Разговор все дальше и дальше уводил ее от того, что ее действительно волновало.

– При чем здесь агрессия?! Что вы ко мне прицепились с этой своей агрессией?!

Она уже почти полностью открыла правый глаз и видела мистера Левадовски как на ладони. Он лихорадочно потирал руки, а его физиономия – еще недавно весьма растерянная – теперь буквально сияла.

– Вы занимаетесь мастурбацией, Нэнси?

Нэнси обмерла.

– Но… а при чем здесь…

– Отвечайте! – жестко потребовал психотерапевт. – И помните: полная откровенность! Как на духу!

– Иногда, – ответила она кое-как.

– Что вы чувствуете, когда делаете это? – уже мягче поинтересовался врач. – Стыд? Комплекс вины? Что вы чувствуете, Нэнси?

Нэнси судорожно попыталась сообразить, что можно ответить, но что-то внутри нее уже отчаянно пыталось вычислить, что ему, собственно, от нее надо…

– Риск, – непослушными губами произнесла она суть проблемы. – Я ищу риска. А в… том, что назвали… разве есть риск?

– Не уклоняйтесь от ответа, Нэнси, – снова достаточно жестко потребовал мистер Левадовски. – Вы испытывали стыд, когда занимались… этим?

– Нет, – растерянно сказала правду Нэнси и тут же устыдилась своей собственной бесстыдности.

Психотерапевт досадливо крякнул.

– Нет, я так не могу! Вы должны быть со мной откровенны! Поймите, что, возможно, именно ваш стыд и заставляет вас быть агрессивной!

– Я не агрессивна, – уперлась Нэнси и приготовилась встать с кушетки.

– Не смейте вставать! – пресек эти поползновения врач, но заметил ее решимость и примирительно вздохнул. – Ну, хорошо, я попробую работать с вами с другого конца. Напомните мне, братья у вас были?

– Трое, – удивленно откликнулась Нэнси. – Саймон, Джеки и Крис.

– Вы за ними подглядывали?

Нэнси растерялась. Она никак не могла понять, при чем здесь ее братья…

– А какой в этом риск? – спустя несколько секунд озадаченно поинтересовалась она. – И зачем бы я за ними подглядывала?

«Разве только… чтобы по шее получить…»

На секунду ей показалось, что она что-то подобное припоминает, – там, в летнем душе огромного тенистого сада, но, господи, как же давно все это было…

– Вы хотите сказать, что нисколько не испытывали зависти к пенисам своих братьев?! – саркастично приподнял брови психоаналитик.

Нэнси моргнула и открыла оба глаза. Мистер Левадовски нависал над ней, словно Высший Судия над распоследней вавилонской шлюхой как раз перед ее торжественной отправкой в пекло.

– Нет, мистер Левадовски, – упрямо мотнула она головой и рывком села. – Я никому и никогда не завидовала. И вообще, с меня хватит!

– Я еще не разрешал вам вставать, – непреклонно заметил психотерапевт.

– Чего вы от меня хотите? – раздраженно поинтересовалась Нэнси. – Покаяния? Как в церкви? Или детального описания пенисов моих братьев? Вас это заводит?

Мистер Левадовски вздрогнул, но тут же взял себя в руки и болезненно скривился.

– Поймите, Нэнси… риск, драки, агрессия… поймите, это все – исконно мужские качества. И ваша проблема, скорее всего, произошла от подавленного желания быть такой, как мужчина; в том числе и от естественной для каждой женщины зависти к пенису. Это нормальный кастрационный комплекс. А мои вопросы… мои вопросы просто помогают вам это осознать и ассимилировать…

Нэнси внимательно посмотрела доктору в глаза. Отсюда, вблизи, аккуратно постриженный мистер Левадовски не выглядел ни властным, ни вдумчивым. Скорее несчастным…

– Ладно, мне пора, – отмахнулась она и решительно встала с кушетки.

– Я не возвращаю денег за сорванные сеансы! – запоздало напомнил ей в спину врач.

«Ну и подавись! – раздраженно подумала Нэнси. – Тоже мне придумал… зависть к пенису!»

* * *

Выйдя на свежий воздух, Нэнси старательно продышалась, изгоняя из себя затхлый дух сумрачного псевдовикторианского кабинета, и отправилась перекусить. И только в ресторане до конца осознала, как же прочно она подсела на свой «пунктик».

Раньше, еще до замужества, ей вполне хватало двух часов «русских горок», затем она записалась в парашютный клуб, и года полтора, до тех пор, пока не привыкла и к этой «дозе», испытывала ни с чем не сравнимое счастье. А потом она вышла замуж за Джимми, и все переменилось.

Нет, поначалу она кое-что получала. Как раз тогда начались волнения черных, город стало трясти, и Нэнси каждый божий день провожала Джимми, как на войну, испытывая накатывающие, словно цунами, волны ужаса всякий раз, когда он задерживался, и восторга – когда он возвращался. И – господи Иисусе! – какой же у них тогда был секс!

Нэнси горестно вздохнула, перевернулась в постели и обняла Джимми за полную талию. Он тогда действительно был хорош, и если чего и пугался, то мгновенно и как-то совершенно естественно превращал свой страх в ярость.

Она внезапно вспомнила, как впервые поняла, что выйдет за этого парня. У них тогда черные убили соседа-копа. И когда Джимми Дженкинс в составе почетного караула появился на похоронах – просто великолепный в своей ярости от желания отомстить, она поняла: вот он – истинный мужчина! Мужчина, которого стоит ждать и за которого можно бояться.

И она ждала и боялась. Поначалу, когда черные потребовали равноправия, затем когда начали бастовать не желающие идти на вьетнамскую войну студенты, затем когда пошли массовые облавы на приторговывающих наркотиками хиппи… Она боялась за него каждый день, каждый рейд, каждое дежурство; боялась глубоко, страстно и всерьез.

Да и было отчего. Джимми возвращался домой насквозь пропитанный запахом крови, пороха и чужого – не своего – страха; иногда с пробитой головой, иногда со странными круглыми синяками на груди и всегда с этим выражением отчаянной готовности к любому повороту судьбы в глазах. Пожалуй, это было единственное время, когда ей для полноты ощущения бытия хватало чужого риска.

Тогда-то она и родила ему двух детей: старшего Рональда и младшую Энни.

Нэнси улыбнулась. Чем больше врачи пугали ее возможными осложнениями и даже риском гибели ее и ее не родившегося ребенка, тем большую решимость она испытывала. Наверное, потому, что только риск и придавал ее жизни настоящий вкус.

А потом все как-то стало увядать. Волнения сошли на нет, дети стали требовать все больше сосредоточенности и внимания, но главное в том, что внезапно изменился сам Джимми. В какой-то момент он словно разучился преобразовывать страх в ярость и все чаще возвращался домой подавленный и бессильный – почти во всех смыслах.

Нэнси это не устраивало, но, что бы она ни предпринимала, ему становилось все хуже и хуже, а ей требовалось все больше и больше. Даже не секса – ощущения жизни.

Она пыталась поделиться этим своим ощущением с подругами, но отклика так и не нашла. Они кивали, улыбались – и не понимали. И вот тогда она стала наблюдать. Старательно приглядываясь к другим столь же молодым парам, Нэнси искала сходства и различия, слушала их шутки и вникала в их проблемы, но – странное дело – они, нормальные молодые люди, все чаще казались ей почти точной копией Джимми. Страх, озабоченность, а порой и полное бессилие словно поселились в каждом здешнем доме. Они считали деньги и брали кредиты, думали о пенсии и социальной страховке, а в остальном словно и не жили!

«Боже! Они что – все такие?! – растерянно спрашивала она себя. – Как же так можно?»

Пожалуй, Нэнси так и осталась бы в твердом убеждении, что только она одна во всем городе и олицетворяет правильный взгляд на вещи, если бы не этот недавний и совершенно необъяснимый случай.

* * *

День за днем Нэнси делала все, что нужно. Отправляла детей в школу, а мужа – на работу, встречала, кормила, выслушивала, утешала, регулярно устраивала грандиозные перестановки мебели, а однажды, проснувшись рано утром, поняла – сил больше нет. И тогда она в очередной раз проводила Джимми на службу, а детей – в школу, без разрешения взяла машину и поехала в Сан-Антонио – развеяться.

Меньше чем за час Нэнси добралась до города, припарковала машину, часа полтора бессмысленно бродила по городу, а потом вдруг обнаружила, что находится в супермаркете. Она стояла в самом центре магазина и лихорадочно обводила многочисленные полки туманящимся бессмысленным взглядом.

Некоторое время она боролась с собой, а потом, взмокнув от предчувствия неизбежной расплаты, решительным шагом прошла к прикрытому соседними отсеками стеллажу и схватила с полки баночку красной икры. Оглянулась и, чувствуя мгновенно прошедший по телу электрический разряд восторга, сунула банку в карман.

Нэнси знала, что ее ждет в случае поимки, – Джимми рассказывал ей и о порядке задержания магазинных воров, и о процедуре идентификации и составления протокола. Она представила себе, как ее привезут в участок, как откатают отпечатки ее пальцев, как внесут ее имя в картотеку, а затем предоставят право на один звонок.

Мысль о том, как Джимми услышит ее собственное признание в мелком воровстве, обернулась таким всплеском эмоций и привела Нэнси в такое смятение, что она пошатнулась и ухватилась за стеллаж, дабы не упасть.

– Мэм? Вам плохо? – мгновенно вырос рядом с ней молоденький, одетый в униформу супермаркета продавец.

– Немного, – прошептала Нэнси и поплыла по волнам наслаждения.

Парень подхватил ее под локоток и, минуя кассу, потащил к выходу, на свежий воздух.

– Сейчас полегче?

Нэнси даже не услышала. Она пошла на прямое нарушение закона впервые в жизни, и – господи! – как же это было приятно!

– Мэм! Как вы?! Ответьте!

– А? Что?

– Вам стало лучше?

Нэнси моргнула, уставилась в ясные участливые глаза продавца и залилась краской стыда.

– Вижу, что уже лучше, – улыбнулся тот. – Щеки порозовели. Может быть, врача вызвать?

– Нет, спасибо, – мотнула головой Нэнси, высвободила руку и, пошатываясь, побрела вниз по ступенькам. Сама не своя вышла на тротуар и тихо засмеялась. Удовольствие оказалось высшей пробы.

«Господи! Что это было? – мелькнула в голове более или менее здравая мысль, но она тут же стушевалась и затерялась в сказочно-красиво угасающей феерии ощущений. – Как хорошо… господи…»

Нэнси обвела улицу расслабленным взглядом и вдруг – словно ответ на свой невольный призыв – увидела готическую крышу католического собора. На какое-то мгновение в ней вспыхнул острый стыд, но и он только «подлил керосина» в пламя переполняющих ее ощущений. И тогда Нэнси вздохнула и побрела к божьему храму – пусть и католическому.

* * *

Ей повезло попасть на службу, и целых два часа Нэнси буквально купалась в ужасе и греховности содеянного, контрастно оттененном чопорной праведностью сидящих рядом прихожан.

Реальный риск божьего возмездия в виде геенны огненной на веки вечные придал ее чувствам такую высоту, такой звенящий накал, что она едва не теряла сознания. Сложная, круто замешенная на страхе, ярости и вожделении смесь ощущений совершенно парализовала ее ноги, словно раскаленным гвоздем пронзила позвоночник, высушила рот и заставила в конце службы заплакать так сладко, как она не плакала уже десять тысяч лет. И даже когда служба закончилась, она еще долго не могла подняться со скамьи и смотрела прямо перед собой, не в силах прекратить этот беспрерывный феерический восторг.

– Что с вами, дочь моя… вам нехорошо? – подошел к ней немолодой священник.

– Спасибо, уже полегче, – глотая слезы счастья, улыбнулась в ответ Нэнси. – Я сейчас встану. Я сейчас…

На следующее утро, после долгих ночных тягостных размышлений, она и оказалась в кабинете у психоаналитика, – повторения этого почти полуторачасового безумия Нэнси не хотела совершенно. А потом ей встретился этот придурковатый Салли, а потом на нее снова обрушились вечные жалобы хронически усталого, до неприличия бессильного мужа, а потом снова началась просто жизнь – та самая, что хуже всякой смерти.

* * *

Салли дважды менял попутки, четырежды обращался к дорожной полиции и нашел свою машину лишь к четырем утра – аж в Сан-Антонио. Автофургон стоял возле городской автостанции, а на его помятом капоте так и валялась черная кожаная куртка с бесстыдно вывернутыми карманами.

Салли тронул дверцу, обошел машину, попытался открыть вторую и подумал, что, скорее всего, ключи от машины закинуты в буйные придорожные кусты – и за сутки не отыщешь. И тогда он вернулся на станцию и, мило улыбаясь, завязал беседу со старичком кассиром.

Кассир рассказал немного, однако он был уверен, что фургон поставили на стоянку не позже половины десятого вечера, потому что ровно в девять тридцать он выходил поболтать с водителем рейсового автобуса и видел, что машина уже стоит.

Салли удовлетворенно хмыкнул, просмотрел приклеенное над кассой расписание, отметил, что следующая – конечная – остановка рейса на 21.30 находится всего-то в полусотне миль от Сан-Антонио, и тут его осенило.

– А на этот рейс в половине десятого кто-нибудь билеты брал?

– Ага, – простодушно выдал коммерческую тайну старичок. – Белая женщина… приятная такая блондинка…

Сердце Салли ухнуло вниз.

– Спасибо, дружище, – искренне поблагодарил он. – Ты мне здорово помог, – и кинулся к фургону – вскрывать его и заводить.

* * *

Едва Салли увидел на горизонте нежно розовеющий в лучах восходящего солнца, похожий на библейский затерянный посреди бескрайней техасской пустыни городок, как сердце его сладостно заныло, а в душе торжественно зазвучали мощные аккорды церковного органа.

– Долгое время пробудете вы на той земле, в которую вы идете, чтоб овладеть ею, – пробормотал он.

Он чувствовал себя так, словно только что обрел землю обетованную. Ему трудно было бы это объяснить, но Салли совершенно точно знал: этот маленький, стелющийся по земле, словно придавленный небом городок и есть то, что всю жизнь обещал ему господь.

Он помнил это восхищающее душу, круто смешанное с восторгом чувство торжествующей вседозволенности с самого детства, еще с тех времен, когда вернувшаяся с очередной отсидки мать брала его в свою жаркую постель, и не получил этого ощущения ни у Свидетелей Иеговы, ни у баптистов, ни даже у мормонов. А теперь господь словно говорил ему: «Салли, это все твое, и это твое, и это… А это значит, что ты получишь все, на что я тебе дал права. Ты слышишь меня? Все!»

– Аллилуйя! – Салли сбросил скорость.

Он въехал на главную улицу, медленно и высокомерно, словно царь иудейский, пересек весь город из конца в конец, потом объехал его по периметру, привычно отмечая возможные гнезда греха и разврата, и удовлетворенно причмокнул – здесь было над чем поработать.

– И утучнел Израиль, и стал упрям, – криво усмехнулся Салли, – разжирел и оставил он бога, создавшего его, и презрел твердыню спасения своего…