ЛитПремьера: Современная малая проза

Вспомнился мне кум, Даниил Ильич, покойный свет. Он так говаривал: «Парнишки, не ищите хорошей жизни, – пустое дело. Лишь одно важно: чтоб пилось бы да елось, и чтоб работа на ум не шла. А чего ещё желать-то? Ведь помрём, ничего с собой не возьмём!»

И что он, старый хрыч, помереть так спешил, как поповна замуж? Нешто грешный человек рождён для одной лишь заботы – как бы себе брюхо набить до отвала да валяться на печи до одури, а там уж, Богу молясь, сойти в сырую землицу? И не оставить под солнцем ни памяти о себе, ни следа? Говорил-то наш Ильич, как кроил, да швы у него все наружу…

Велика премудрость Божья, и одному человеку, видно, её не постичь. Может, кто иной дельнее скажет. Давайте-ка спросим Арсения Гузожирова: мужик он башковитый, авось, глубже копнёт. Гой еси, Арсений-свет Кузьмич, мы тебе челом, а уж ты знаешь о чём… Покручивает Кузьмич рыжий ус, покашливает в кулачок, – дескать, как не знать, – умный поп хоть губами шевели, а мы уж догадываемся. – Вот, мол, чего я вам скажу, дружбаны вы мои: жизнь не мудрёна, когда киса ядрёна; копите, пока копится, а будут денежки, будут и крылышки, – с ними и в гору, как с горы!

Эх, век бы тебя слушал, Кузьмич, только побойся Бога, не говори ты о деньгах, – от них, проклятых, нынче всё зло! Из-за них, проклятых, не стало теперь ни стыда, ни чести, ни совести! Люди во всём изверились. Иные уж и деньгам-то не рады: хоть с ними, хоть без них – один чёрт, – правды нигде не сыщешь, вот что! Семиликой она стала, шутовской колпак с бубенцами напялила, ходит меж людьми да позвякивает… Даром, что народу языки поразвязали, каждый теперь до всего договаривается – хоть святых выноси, да и сам уходи!

Гой еси, Степан Павлыч! Ефстифей Савельич! Кланяемся вам в пояс: одарите нас мудрым словом. Долги ваши годы, седы ваши бороды, вам ли не знать про хорошую-то жизнь?

Молчат старички, – знать, цену себе набивают: о чём, дескать, не сказывают, о том и не допытывайся.

Ай-ай, что уж так? Меня спросить, я и дорожиться бы не стал – выложил бы с три короба, какие сам чёрт на печку не вскинет! Был бы запрос, брат, а мы всегда с подачей. Как уж не поклониться в ножки властям за такую житуху! И то сказать, у русского мужичка в адрес любимых вождей всегда отыщется за пазухой крепкое словцо… Сказал бы, какое, – да не наш нынче черёд: у других сильнее наболело, пусть у них сперва отольётся слеза, а мы уж добавим… Только, чур! – хаять жизнь грешно! Не то дурно, как мы живём, а то – зачем мы живём? И то сказать, не живём, брат, а так, изгаляемся над жизнью. Опустили её ниже плинтуса, её богу! Приравняли к обыкновенному кроссворду, мол, она устроена по тем же меркам: «по вертикали» – власть, «по горизонтали» – народ!

К примеру, живёт на свете некий хрен, Мизгирь Свистоплясов. Рожей неказист, уменьем – не артист, да мешком харчист: на крепкой должности сидит – к «вертикали» присосался, одна рука в меду, другая в патоке. Он эту демократию «по горизонтали» только в бане признаёт, а в жизни – ни-ни! Попробуй, возьми его за жабры, – не выйдет. У него каждый поворот схвачен: любому законнику глаза замаслит и губки патокой запечатает. А полезешь на рожон, считай, ты списан, брат. Мизгирь, значит, живи, благоденствуй, потому как его доля – «по вертикали»!

Не в пример Онуфрию нашему, Кузякину: и дел невпроворот, и забот полон рот, а жизни никакой – хоть оторви да брось! А всё потому, что у него на лбу написано: «по горизонтали». Вот и знай, Онуфрий, свои полати, и нечего лезть в калашный ряд!

Как тут не смириться, брат, – раз обычай у нынешней жизни такой. Этим обычаем нынче каждого младенца с пелёнок по рукам повязывают – одним на роду смешное, другим слёзное; одним, значит, мясное, другим постное… Капитализьм, говорят. Да слава Богу, что ещё живы! Даром что житьё как вытьё, а жаловаться не приходится. Лишь бы войны не было!

Как тут не сказать о Семихвостовых! Вот кто, брат, икона жизни. Вот у кого бы пример перенимать! Глаза на всё наведены, нос держат по ветру, своего нигде не упустят. Оттого и дом у них полная чаша, и в семье лад херувимский – друг дружкой не надышатся: она ему – «Мой Пахом с Москвой знаком!», он ей – «Моя Астра шустра и до вестей быстра!». Не речи – ангельская музыка! И сами-то чисто ангелы, брат, – небожители. У них особый нюх на «вертикаль» – отыщут её хоть на ощупь и присосутся намертво. Любые времена переживут, к любому правительству приноровятся, голуби Моисея.

А взять Кукуевых, Тита да Мирошку. Жить, брат, не живут, а проживать проживают. Мирошка пьёт понемножку, а у Тита и пито, и бито. Заведётся в кармане денежка – пьют, гуляют, последняя копейка ребром: э-гей! – знай наших!.. Проспятся, встанут, – карманы в дырах, ножки съёжились, живот Христа величает… Покряхтят, почешут затылки: «Ах, Дунае, мой Дунае…» Делать нечего, идут, сердешные, просить в долг, чтобы хворь согнать; глядишь, Христос по пути… Ведь и пользы от них, как от вербы яблок, а всё же и они – Божья тварь, – за жизнь зубами цепляются, так и тянут лямку, пока не выкопали ямку.

Вздохнёшь иной раз: ведь самая малая травинка и та жизни радуется, а что уж про человека-то калякать! Все мы под Богом ходим, и нам, рано или поздно, перед ним ответ держать. Хоть жировал ты «по вертикали», хоть маялся «по горизонтали» – один чёрт! – закрывай глазки да ложись на салазки! А помирать-то никому не хочется. Пока солнышко светит, теплом его не насытится душа наша. Нет, как ты не крути, и у Кукуевых свой резон: есть деньжонки – живут «по вертикали», нет деньжонок – топают «по горизонтали». Путная ли, нет ли, такая жизнь – не нам судить: живы – и на том, слава Богу!

Про всех обсказали, про одних Коммунаровых не обмолвились. Чур, наперво – крёстное знамение… Еретики, брат, гнилая порода! Спят и видят, как бы из грязи да прямо в князи, и всё «аминем» да по-щучьему веленью… Только выходит один шиш! А потому ходят презлющие, всем-то недовольны, все-то перед ними виноваты. А уж сил нет, как завидуют чужому добру – ночи не спят: у других есть, а у них нет! Боже, святые крестители! Переполошили окрестных вещунов да гадалок: всё дознаться хотят, отчего это у людей и петухи несутся, и быки доятся, а у них и последняя скотина околевает?! Мол, видит Бог, и по будням-то затасканы, и не досугами замяты, и во щах-то ветчины нет, и денег-то девать некуда – кошеля купить не на что… Послушаешь бедных, так уж рады бы смерти, да пришибить их некому…

Нет, брат, заезжему человеку они, может, и наденут очки на нос, а местный народ им задёшево не взять: знаем, где Савраска, а где Каурка!

Рассудить бы здраво: с чего бы им так завидовать? Коль у нас нет, пусть и у других не будет!? Вот, всё стонут: «по вертикали» им не воздастся никак. А сами-то палец о палец не ударят! Привыкли на жизнь колуном замахиваться, и теперь норовят пасть ей порвать да туда на четверне с оглоблей въехать – хоть лопни!

Придержите коней, рожёные! Не жизнь виновата в вашей дурости. А уж на всякую дурость у неё припасена своя премудрость. И в Писании сказано: что ты, милок, посеешь, то ты, голубок, и пожнёшь! А как же иначе-то? Посеял с гулькин нос, а собрался пожать на три амбара да на двенадцать закромов?.. Не выйдет, мой барин! «Вертикаль» с «горизонталью» должны сойтись в кресте да поладить меж собою, тогда-то и наступит вечный Иерусалим… Таков обычай, брат, – железный кроссворд жизни.

Владимир Аветисян

Эдуард Абжинов. «…И потянулись мои руки»

Эссе

…И потянулись мои руки к Свету, и наполнилось сердце мое силой Света, и запели голоса, до этого умолкшие. И голос обрел звучание мягкое, но твердое, и ум мой очистился от пелены густого, серого тумана. Откуда он? Свет, что до этого был лишь неясным сном? Что за длинный тоннель, в котором я шел и, не понимая, сколько нужно еще идти? Без поводыря – слепой и глухой, жалкий и несмелый, убитый своими же домыслами по «поводу» и «без», нелепыми нагромождениями мыслей, в которых сам расставил капканы, чтобы в них же и попасться. Я, который переживал и взлеты, и падения, думая, что становлюсь опытнее, а мое жалкое существо, тут же ввергается в пучину глупостей, а вереницы путаных дорожек, переплетаясь, скручивают все твое движение, и чем больше дергаешься, пытаясь выкрутиться, тем туже тебя перекручивает это страшное существо, непохожее ни на одни самый коварный цветок. Скручивает, прежде, чем выбрасывает твой мумифицированный труп, который при каждой попытке двигаться начинает рассыпаться.

Нет сил, чтобы подняться, чтобы пошевелиться и даже дышать. Задыхаешься, даже когда воздух чист и прозрачен, умираешь от непонятной, черной тоски, даже когда лучи солнца играют на белых березах, искрясь в миллионы разноцветных искр, когда густые синие тени покрывают густую, зеленую траву. И, кажется, не будет конца этим страшным минутам и сколько еще нужно ждать и чего именно?

Но вот, когда ты уже совсем на краю обрыва и боль выела всю душу без остатка большой ложкой, словно всю мякоть арбуза; и вот когда вся надежда о том, что может быть, ты выживешь, оставила тебя – появляется Свет. Сначала ты начинаешь вдруг чувствовать, что ты не чувствуешь душераздирающей боли, привычный ход мыслей по замкнутому кругу, как бесконечное наказание – куда-то исчезло все разом. Тебе начинает казаться, что воздух стал глубоко с каждым вздохом наполнять легкие. Небольшое волнение. Почему? Что изменилось? Куда исчезли привычный страх, истерзавший все сердце. Прислушиваешься к себе, как в тихом лесу к звукам, которые на самом деле и рождают привычную тишину. Не веришь. Ждешь. А вдруг показалось? А вдруг все те ломки, к которым невозможно привыкнуть, сколько не «закаляйся» вернуться и тогда все – опять снова – бесконечная тупая боль.

Смотришь на свои руки – они все те же, но, кажется, они стали изящнее, послушнее. Захотелось этими руками что-то взять, пощупать, обретя связь с внешним миром. Захотелось посмотреть в зеркало и увидеть там свои глаза, на которые ты не мог еще недавно смотреть, потому что там были черные дыры вместо глаз, которые выклевали вороны из черных дней твоих. Вдруг захотелось сделать себе чай и почувствовать его вкус, который до этого был безвкусной жидкостью для нужд твоего убитого организма. За окном осенний первый снег уже в сумерках вечера показался предвестником белой, сказочной зимы и хоровод улыбок веселых лиц в предновогодние дни показался таких явственным. Изнутри, слово из-под земли стал пробиваться фонтан, который тонкими струйками подходил к сердцу, а потом к глазам, но плакать не хотелось. Это такое чувство, когда хочется лить слезы, но только от какого-то вдруг нахлынувшего счастья, что ты вдруг что-то понял такое, после чего вся твоя жизнь должна пойти совсем по другим рельсам. По каким именно – пока не ясно, но ясно одно: тебе дается еще один лист белой бумаги и теперь ты можешь заново переписать свое продолжение. Продолжение своей жизни. Трогать такой лист и вовсе не хочется, потому что белее белого листа нет ничего лучше. За спиной у меня недокрашенный белый холст – это моя очередная картина, в которую так хочется вдохнуть жизнь – новую и насыщенную. И вот ты понимаешь, именно понимаешь, что как только ты начнешь опять тянуть, придумывать, говорить, не глядя в глаза, недослушивать; придумывать снова, раздражаться, висеть на телефоне в глупой болтовне, откладывать-перекладывать, не слушать свое сердце… наступает черная, длинная и холодная ночь, в которой ты серая тень, умершая душа, умирающая от боли долгой и вязкой, и бесконечно замкнутой.

…И потянулись мои руки к Свету, и наполнилось сердце мое силой Света, и запели голоса, до этого умолкшие…

Эдуард Абжинов

Аркадий Паранский. «Когда святые маршируют…»

Рассказ

– Ну ка, Паранский, зайди в класс, – сказал мне на одной из переменок наш преподаватель Юрий Ильич или, как его звали за глаза, «Шкаф».

– А что такое? Я ничего не делал, – стал оправдываться я.

– Зайди – зайди. Разговор к тебе есть.

Я, нехотя, засеменил за «Шкафом».

«Шкаф» преподавал в нашем 8Б физику и труд. Чаще порознь, но иногда и одновременно, стараясь на практике продемонстрировать полезность знания всеобщих физических законов. Он был здоров и могуч, внешне больше походил на борца или боксёра, за что и прозвище имел соответствующее. Ростом – под два метра, необыкновенно широкий в плечах, с сильно развитой мускулатурой, рельефно выступающий через материю плотно облегающего пиджака, со скуластым лицом, по которому, будто кто-то проехал, оставив в наследство сплющенный нос, глубоко посаженные под низко нависающими бровями глаза и совершенно квадратный подбородок. Вмазать по такому подбородку было, наверное, одно удовольствие, но поди допрыгни сначала, да и вряд ли к нему допустили бы здоровенные, размером с кувалду кулачища. Короче, не школьный учитель, а Джемс Бонд какой-то. Но при этом разговаривающий несоответствующим комплекции тихим и немного вкрадчивым голосом.

Войдя в класс, «Шкаф» водрузил свой обширный зад на учительский стол, а мне указал на стоящую в первом ряду парту.

– Вот что, – начал «Шкаф», глядя не на меня, а в открытую дверь, за которой по коридору проходила училка русского языка и литературы – Маргарита Михайловна – наша классная, по прозвищу «Маргаритка». – Значит, такое дело…, – он ещё раз посмотрел на удаляющуюся стройную фигуру «Маргаритки» и продолжил, – такое дело… Я хочу организовать ансамбль. Ты, я знаю, в музыкальной школе учился. На чём?

– На скрипке, – растерянно ответил я.

– Вот и отлично. На барабанах стучать будешь.

– Почему на барабанах, – до конца, не въезжая в ситуацию, спросил я.

– Потому что гитаристы уже есть. Баян есть. Я – на саксе буду. Ударник нужен. Ударником будешь?

– Да не знаю я. Не пробовал никогда.

– Как у тебя с чувством ритма?

– С каким чувством? – не понял я.

– С чувством ритма. Повторить ритм мелодии можешь? В ладоши прохлопать можешь?

– Наверное…

– Да сможешь. Раз музыке учился – сможешь. А, вообще, как? Хотел бы? А? Ударником? Первым человеком в ансамбле. Представляешь?

Я не знал представляю я или нет, но на всякий случай сказал, что – ясное дело, представляю и конечно хотел бы.

– Тогда так. После уроков останься. Будет сбор коллектива. А сейчас дуй… что там у вас?

– Математика…

– Ну – дуй. Если спросят, почему опоздал, скажешь, Юрий Ильич задержал.

– Хорошо, – ответил я и понёсся на пятый этаж, где в математическом классе уже минут десять как шёл урок

После занятий я пришёл в класс физики. Там уже были Вовка с Аликом и какой-то незнакомый молодой человек лет двадцати – двадцати пяти. «Шкаф» сидел в той же позе, что и при разговоре со мной.

– А… вот и наш ударник явился.

Все посмотрели на меня.

– Прошу любить. Звезда нашего будущего инструментального ансамбля, король барабанов, чарльстона и тарелок, а также бонгов, перкуссий и прочих ударных, мечта всех школьниц нашей школы и, надеюсь, не только их – сэр Паранский ибн Аркандилий, а попросту – Аркаша.

– Ухты, – вскочили Вовка и Алик, – здорово. Значит все из одного класса. Классный ансамбль получится…

Ко мне подошёл молодой человек и протянул руку.

– А меня зовут Таир или Толя, как хочешь.

Толя – Таир был братом Алика, заканчивал музыкальное училище и, как оказалось в дальнейшем, мог творить на своём «Вельтмейстере», такие штуки, которые нам и не снились. За Вовкой была закреплена ритм-гитара, поскольку он занимался в гитарной студии при доме культуры, а за Аликом – бас. Таким образом состав нашего будущего коллектива был определён: саксофон или кларнет, баян, две гитары и ударные. Вполне ничего себе составчик.

На следующий день меня в коридоре остановил «Шкаф».

– Иди за мной.

В классе он открыл дверь в служебный кабинет, где на полках стояли разнообразные приборы и приспособления для опытов, и из письменного стола достал две изящные полированные барабанные палочки.

– На. Пока барабанов нет, будешь тренироваться на коленке. Садись, покажу – как.

Я сел на стул и стал внимательно следить за манипуляциями «Шкафа».

– Смотри, – Ильич взял палочки, зажав их между средними и безымянными пальцами рук, и несильно начал отстукивать сначала по коленке, а затем по краю стола, приговаривая. – чип-чита, чип-чита, чип-чита…. Понял? – спросил он. – Это – свинг, ритм такой, самый распространённый в джазе. А это – боссанова, – и он снова забарабанил по коленке, напевая знакомый мотив, – тапата-тапа-тата, тапата-тапа-тата… Понял?

– Понял, – сказал я, взял, как показал «Шкаф», палочки и неуверенно стал повторять показанные движения.

– Молодец, – похвалил Юрий Ильич, – точно. Тренируйся. Получим деньги и поедем инструменты покупать. Все вместе. Да… а дома стучи под музыку. Как купим инструменты, сразу начнём репетировать.

Целыми днями, словно заведённый, долбил я палочками по своим коленкам. И в школе – на уроках, не слыша того, что говорили учителя, и дома, забыв все дела, обязанности, развлечения. Остались только барабанные палочки и повторяемый в уме ритм – чип-чита, чип-чита, чип-чита…

Через неделю всей командой мы отправились в музыкальный магазин. С витрин на нас смотрели гитарные силуэты, блестящие саксофоны, разноцветные аккордеоны и баяны, а в углу красовалась роскошная ударная установка. Я глядел на эту установку и даже представить себе не мог, что буду восседать за ней и, поигрывая палочками, колошматить по всем этим сверкающим барабанам и тарелкам.

«Шкаф» выписал счета и договорился о том, что, когда деньги будут переведены, мы приедем за инструментами. Прошло ещё какое-то время и вот, наконец, вожделенная ударная установка стояла на сцене школьного актового зала, а в руках Вовки, Алика и Таира сверкали лаком новые гитары и баян. Саксофон и кларнет «Шкаф» принёс свои – решил сэкономить школьные деньги на усилитель и колонки с динамиками.

Начались репетиции. Почти каждый вечер я нёсся в школу и там садился на высокий табурет, стоящий позади установки. Я ставил ноги на педали большого барабана и чарльстона, брал в руки палочки и погружался в удивительный и зачаровывающий мир. Стоило мне чуть сбиться, как тут же рушился весь рисунок произведения. Конечно, я не был самым главным в ансамбле, но от ритма, задаваемого мной, моего состояния зависело состояние всех, зависела энергия, передаваемая со сцены в зал, зависело общее настроение. Я это быстро понял, старался не подкачать и не подвести ставших моими друзьями «Шкафа», Вовку, Алика и Таира…

И вот через несколько месяцев состоялся наш первый концерт. Мы выступали на школьном вечере и сыграли около двадцати подготовленных номеров. Там были и известные песни типа «Очи чёрные», «Подмосковные вечера», «Калинка», но были и такие, как «Вниз по реке» и «Когда святые маршируют». Нас приняли на ура. И школьники, и учителя. Даже строгий директор Александр Палыч, не стесняясь, поднялся на сцену и вместе со «Шкафом» в два голоса пропел

Oh when the Saints go marching in,When the Saints go marching in,Oh Lord I want to be in that number,When the Saints go marching in.

Откуда он знал? Знал, оказывается.

После этого концерта мы стали известными и популярными в районе. Нас постоянно приглашали то выступить на каком-то заводском мероприятии, то сыграть в ресторане на свадьбе или юбилее, то на вечерах в других школах. Росла и личная известность. Часто, возвращаясь вечером после репетиции и проходя мимо кучки стоящих в темноте парней, я слышал приветственные слова в мою сторону и немного завистливое, но доброжелательное, сказанное кем-то в толпе: «Не трогать, это – наш музыкант». Я был горд.

Постепенно наша популярность росла, мы вышли за пределы района и начали играть в соседних. Однажды нас собрал «Шкаф» и возвестил

– Пацаны, – играем в Филатовской больнице, – там в честь восьмого марта банкет, и мы приглашены.

Это был удивительный праздник. В большом зале стояли накрытые столы, за ними сидели нарядные женщины – врачи, медсёстры и санитарки, и не было ни одного лица мужского пола. Среди столов выделили место для нас, а в самом центре над барабанами возвышался я. Я колотил по своим барабанам и тарелкам так, что от них искры сыпались. И, наверное, они сыпались не только от них, но и от меня, потому что я – шестнадцатилетний парень – всё время был окружён хорошенькими и подвыпившими барышнями, которые в коротких паузах вливали в мой автоматически открывающийся рот немного разбавленного спирта и тут же запихивали вслед за ним или пирожное, или шоколадную конфету. «Шкаф» же и Таир периодически с кем-то обнимались и, бросая нас – Вовку, Алика и меня на произвол судьбы, исчезали с очередной особой в больничном коридоре…

Всем было хорошо…

Уже за полночь мы выбрались из больницы и, кое-как волоча инструменты, добрались да трамвайной остановки. Несколько сестричек вызвались нас провожать. Подошёл трамвай. Наверное, один из последних. Нам предстояло ехать почти через полгорода. Мы разместились в пустом вагоне, и тут мне пришла в голову идея.

– Юрий Ильич, давайте сыграем.

– А что… отличная мысль, – развеселился ещё больше итак весёлый «Шкаф».

– Давайте, давайте, – подхватили отправившиеся с нами сестрички. (Для меня так и осталось тайной – к кому…)

Ильич достал свой сакс, Таир – баян, Вовка и Алик – гитары, а я расчехлил малый барабан.

– Три – пятнадцать, – скомандовал «Шкаф», – посмотрел на меня и заговорщицки подмигнул.

В трамвайном вагоне зазвучали звуки знаменитого и так любимого нами марша «Когда святые маршируют». Я бил по своему барабану, изредка поглядывая на дирижировавшего саксофоном Юрия Ильича, и вместе с подпевающими девицами гнусавил

When the Saints go marching in…

По спящему городу ехал музыкальный трамвай, который сразу заполнился пассажирами. Никто не выходил. Только входили. Люди смеялись, шутили, пели, плясали, обнимались… Трамвай катил по рельсам через ночную Москву, иногда сигналя в такт музыке, а я, отчаянно взмахивая палочками, стучал по туго натянутой барабанной коже и, перекрывая сидящих рядом девиц, поющих Таира, Вовку и Алика, что есть мочи вопил

When the Saints go marching in,When the Saints go marching in,When the Saints go marching in…Аркадий Паранский

Владимир Корнилов. Рассказы на Масленицу

Масленица

Лирическая зарисовка

Зима нынче выдалась холодная… снежная… Даже накануне весны мороз пощипывает ребят за нос и щёки. Но их это не очень беспокоит. Они потирают лицо рукавичками и веселятся. В такие морозные деньки ребята катаются с горок, играют в снежки и ходят на каток… Как хорошо мчаться на лыжах по снежной извилистой лыжне или скользить на коньках, рассекая синюю гладь льда!

В тайге в эту пору очень красиво. Пеньки стоят в снежных шапках, как казаки… По-царски пышно убраны инеем хвойные леса. Они словно одеты в дорогие нарядные шубы. Им зимою не холодно… И лишь лиственные породы деревьев, зябко позванивая на ветру голыми ветками, неуютно чувствуют себя зимой.

Медведи в это время спят. Но на снегу чётко видны следы других зверей и птиц, которые оставили свой узор на заснеженных полянах…

В конце зимы дни становятся дольше и светлее. Солнце всё выше и выше взбирается по морозному небосклону, приветливо улыбаясь из глубокой сини и освещая всё окрест золотыми лучами… И люди, истомившиеся долгим ожиданием тепла, всем сердцем ощущают уже приближение весны…

На исходе февраля звонко затенькает на солнцепёке первая капель. Сугробы набухнут и почернеют от влаги… В марте побегут наперегонки с крутоярий говорливые ручьи, наполнив вешним шумом овраги и ложбины. Ребята в такие дни, возвращаясь после занятий из школы и весело размахивая портфелями, торопятся домой, где они с друзьями в своих дворах будут мастерить скворечники… В апреле небо оживится гомоном перелётных птиц, которые возвратятся к своим родным гнездовьям.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.