Огнем и мечом

– Вот лиса! Как ловко он провел меня! – воскликнул Скшетуский. – Он назвался казацким полковником князя Доминика Заславского. Ведь сегодня ночью я встретил его в степи и спас от петли.

Зацвилиховский схватился за голову.

– Ради Бога, что ты говоришь! Не может быть?

– Очевидно, может, если было. Он назвался полковником князя Доминика Заславского и сказал, что послан гетманом в Кудак к Гродицкому, но я не поверил ему уже потому, что он ехал степью, а не водою.

– Он хитер, как Улисс! Где же ты встретил его?

– Около Омельника, на правой стороне Днепра. Он, по-видимому, направился в Сечь.

– И хотел обойти Кудак Теперь я понимаю. А много было с ним людей?

– Человек сорок. Но его люди слишком поздно приехали, и если бы не мои молодцы, слуги старосты задушили бы его.

– Подожди-ка. Ты говоришь, слуги старосты?

– Это он мне сам сказал.

– Откуда же староста мог узнать, где он, если все в городе ломают себе головы над тем, куда он мог скрыться?

– Этого я не знаю. Может быть, Хмельницкий солгал, выдав обыкновенных разбойников за слуг старосты, чтобы тем больше усилить нанесенные ему обиды.

– Не может быть. Однако, это удивительно! А знаешь ли ты, что гетман дал приказ задержать Хмельницкого?

Скшетуский не успел ничего ответить, так как в эту самую минуту в комнату вошел со страшным шумом какой-то шляхтич. Хлопнув два раза дверью и гордо оглядев присутствующих, он крикнул:

– Бью челом вашей милости!

Это был человек лет сорока, небольшого роста, с дерзким выражением лица, с живыми и выпуклыми, как сливы, глазами; видно было, что натура у него горячая и вспыльчивая. Не получив сейчас же ответа, он громко и раздраженно повторил:

– Бью челом вашей милости.

– Бьем и мы, бьем и мы! – отозвалось несколько голосоа Это был Чаплинский, Чигиринский подстароста и доверенный молодого хорунжего Конецпольского.

В Чигирине его не любили, так как он был ябедником и забиякой, но побаивались и потому обращались осторожно. Он же уважал только Зацвилиховского, как, впрочем, и все, за его благородство и мужество. Увидев его, он сейчас же подошел к нему и, поклонившись довольно гордо Скшетускому, подсел к ним со своей кружкой меда.

– А что, – спросил его Зацвилиховский, – не знаете ли вы, что сталось с Хмельницким?

– Повешен. Это так же верно, как то, что я Чаплинский; если его еще не повесили, то скоро повесят. Теперь, когда вышел приказ гетмана, пускай-ка он попадется мне в руки! – и с этими словами он так ударил кулаком по столу, что расплескал вино в стаканах.

– Сударь, не разливайте вина! – сказал Скшетуский.

– Откуда же вы возьмете его? Ведь он убежал и никто не знает, где он? – прервал Зацвилиховский.

– Никто не знает? Я знаю, не будь я Чаплинский! Вы знаете Хведько? Этот Хведько служит ему и мне и будет для него Иудой. Он сговорился с молодцами Хмельницкого; это ловкий человек и следит за каждым его шагом. Хведько взялся доставить его мне живым или мертвым. Он выехал в степь раньше Хмельницкого и знает, где его найти. А проклятый! – и, говоря это, он снова ударил по столу.

– Не разливайте вина! – с ударением повторил Скшетуский, с первого же взгляда почувствовавший к этому человеку какую-то странную антипатию.

Шляхтич покраснел, сверкнул своими выпуклыми глазами и дерзко посмотрел на Скшетусхого, желая затеять ссору, но, увидев на нем мундир полка Вишневецкого, сдержался. Хотя хорунжий Конецпольский и не ладил с князем, все-таки было небезопасно задевать его воинов, так как Чигирин был недалеко от Лубен, к тому же князь выбирал себе таких людей, которых все боялись задевать.

– Значит, это Хведько взялся доставить вам Хмельницкого? – снова спросил Зацвилиховский.

– Да. И доставит, не будь я Чаплинский!

– А я вам говорю, что не доставит. Хмельницкий ушел от засады и отправился в Сечь, о чем сегодня же надо уведомить Краковского. С Хмельницким шутки плохи Короче говоря – он и умнее, и сильнее, и счастливее тебя, хоть ты и горяч. Повторяю тебе, Хмельницкий благополучно уехал, а если не веришь – спроси этого поручика, который подтвердит тебе, что видел его вчера в степи живым и невредимым.

– Этого не может быть! Не может быть! – закричал Чаплинский, хватаясь за голову.

– Этого мало, – продолжал Зацвилиховский, – он же и спас его, перебив ваших слуг, несмотря на приказ гетмана, в чем он, однако, не виноват, так как возвращался из Крыма и ничего не знал о приказе, а увидев в стели одинокого человека и думая, что на него напали разбойники, пришел к нему на помощь. Я заранее предупреждал вас о спасении Хмельницкого, так что весьма возможно, что он с запорожцами может навестить вас, и, вероятно, вы не будете ему рады, так как слишком уж насолили друг другу!

Зацвилиховский тоже не любил Чаплинского. Чаплинский вскочил с места и от злости не мог говорить; лицо его совсем побагровело, а глаза чуть не вылезли на лоб. Став перед Скшетуским, он отрывисто проговорил:

– Как же это? Несмотря на приказ гетмана? Я вас… я вас…

Скшетуский же продолжал сидеть и, облокотясь на стол, смотрел на подпрыгивающего Чаплинского, как сокол на связанного воробья.

– Чего это вы прицепились ко мне, как репей к собачьему хвосту? – спросил он.

– Я вас с собой… несмотря на гетманский указ… Я вас с казаками…

Он так кричал, что присутствующие немного притихли; все повернули головы в сторону Чаплинского.

Он всегда искал случая завести ссору с каждым, кого только встречая – такова уж была его натура, но всех удивило, что он начал теперь эту ссору при Зацвипиховском, которого он одного только и боялся а главное, затеял ее с поручиком Вишневецкого.

– Замолчите же, – сказал старый хорунжий, – этот рыцарь пришел со мной.

– Я, я поведу его в суд, на пытку! – кричал Чаплинский, не обращая уже ни на кого внимания.

Скшетуский выпрямился во весь свой рост и не вынимая из ножен сабли, висевшей сбоку на длинном ремне, схватил ее за середину и поднял вверх так, что эфес ее очутился под самым носом Чаплинского.

– Понюхайте-ка это! – холодно сказал он.

– Бей, кто в Бога верует… люди! – крикнул Чаплинский, хватаясь за саблю; но не успел он вытащить ее из ножен, как молодой поручик уже схватил его одной рукой за шиворот, а другой – ниже спины, поднял вверх и понес к дверям.

– Господа, дайте дорогу рогатому, не то забодает! – сказал он.

С этими словами он подошел к двери, ударил Чаплинского об нее лбом и выкинул на улицу, а затем спокойно сел на свое прежнее место, возле Зацвилиховского. В комнате настала минутная тишина. Сила, только что выказанная Скшетуским, произвела благоприятное впечатление на собравшуюся шляхту, и через минуту все стены задрожали от хохота.

– Да здравствуют Вишневецкие! – кричали одни.

– Он без чувств и весь в крови! – кричали другие, с любопытством выглядывая за дверь и ожидая, что будет делать Чаплинский. – Слуги поднимают его.

Только незначительные числом сторонники шляхтича молчали и, не имея мужества вступиться за него, угрюмо поглядывали на Скшетуского.

– Он, кажется, собирается рехнуться, – сказал Зацвилиховский.

– Вы правы, – сказал, подходя к ним, толстый шляхтич с бельмом на глазу и с дырой на лбу, величиною с талер, в которую виднелась кость. – Позвольте мне, – продолжал он, обращаясь. к Скшетускому, – выразить вам мое почтение: Ян Заглоба, герба «В челе», о чем, впрочем, каждый может догадаться хотя бы по этой дыре, которую мне пробила разбойничья пуля когда я ходил на поклонение в Святую землю – замаливать грехи молодости.

– Перестаньте, – сказал Зацвилиховский, – ведь вы когда-то говорили, что вам расшибли голову в Радоме кружкой.

– Клянусь, разбойничья пуля! В Радоме было совсем другое.

– Может быть, вы и давали обещание пойти в Святую землю, но что вы там были – это неправда.

– Не был, потому что уже в Галате принял мученический венец. Если я лгу, то я не шляхтич, а собака.

– А все-таки брешете.

– Позвольте выпить за ваше здоровье!

За ним подошли к Скшетускому и другие, чтобы познакомиться с ним и выразить свое одобрение, так как Чаплинского не любили и все радовались, что с ним случилась такая оказия. Странная и непонятная вещь, но почему-то чигиринская и окрестная шляхта, мелкие помещики, управляющие экономиями и даже слуги Конецпольских – все, знай, как обыкновенно знают соседи, о раздоре Чаплинского с Хмельницким, были на стороне последнего.

Хмельницкий пользовался славой знаменитого воина, отличившегося вовремя разных войн; знали также, что даже сам король вступал с ним в сношения и высоко ценил его ум. На все случившееся смотрели как на самую обыкновенную ссору между шляхтичами, а таких ссор было тысячи Поэтому все держали сторону того, кто умел приобрести себе более расположения, не подозревая, какие страшные последствия будет иметь эта ссора. Только позднее сердца шляхты и духовенства, как католического, так и православного, запылали ненавистью к Хмельницкому.

Все подходили к Скшетускому с кружками в руках, говоря: «Пей, брат! Выпей и со мной! Да здравствуют Вишневецкие! Такой молодой, а уже поручик у князя!».

– Виват князь Иеремия, гетман над гетманами!

– С князем Иеремией мы пойдем на край света! На татар! На турок! В Стамбул! Да здравствует король Владислав IV! – громче всех кричал Заглоба, который один был в состоянии перепить и перекричать целый полк.

– Господа! – орал он так, что в окнах звенели стекла. – Я уж притянул к суду султана за насилие, которое он позволил себе надо мной в Галате!

– Не говорите Бог знает чего, не то совсем истреплется ваш язык.

– Как так?

– Вы крикливый глухарь.

– Пойду хотя бы в суд!

– Перестаньте же!

– Я объявляю его лишенным чести, а потом – война, но уже война как с бесчестным! За ваше здоровье, господа!

Многие смеялись, а с ними смеялся и Скшетуский, у которого немного шумело в голове. Шляхтич же продолжал токовать, как старый глухарь, упиваясь собственным голосом. К счастью, речь его прервал другой шляхтич, который, подойдя к нему и дернув его за рукав, сказал с певучим литовским акцентом:

– Познакомьте же и меня, пан Заглоба, с поручиком Скшетуским.

– С удовольствием, с удовольствием. Господин поручик, это пан Повсинога[1].

– Подбипента, – поправил шляхтич.

– Все равно! Герба «Сорви шаровары».

– «Сорвиголова», – поправил шляхтич.

– Все равно! Из Собачьих Кишок.

– Из Мышиных Кишок, – поправил шляхтич.

– Все равно. Не знаю, что бы я предпочел – собачьи или мышиные кишки. Знаю только, что не желал бы жить ни в тех, ни в других, потому что там и поместиться трудно и выходить оттуда неприлично. Господин поручик, – продолжал он – обращаясь к Скшетускому и указывая рукой на литвина, – вот уже целая неделя, как я пью вино за счет этого шляхтича, у которого меч так же тяжел, как его кошелек; а кошелек его так же тяжел, как и его остроты; но если я когда-нибудь пил вино за счет большего чудака, то я позволю назвать себя таким же олухом, как и тот, кто покупает мне вино.

– Вот так отделал! – кричали, смеясь, шляхтичи.

Но литвин не сердился, а только махал рукой, добродушно улыбаясь и говоря:

– Перестаньте, гадко слушать.

Скшетуский с любопытством смотрел на этого шляхтича, который действительно заслуживал названия чудака. Это был человек такого высокого роста, что доставал головой до потолка, а от чрезмерной худобы казался еще выше. Широкие плечи и жилистая шея свидетельствовали о необыкновенной сипе, хотя весь он был кожа да кости. Живот его был так втянут, будто его морили голодом. Одет он был в серую куртку из свебодинского сукна с узкими рукавами и в высокие шведские сапоги, которые вошли тогда в употребление на Литве. Широкий и туго набитый лосиный пояс не держался на нем, а падал почти до самых бедер: к поясу этому был привешен меч такой длины, что даже этому гиганту упирался под мышку. Но всякий, кто испугался бы меча, тотчас же успокоился бы, взглянув на лицо его владельца. Лицо его, отличавшееся такой же худобой, как и тело, украшенное нависшими бровями и большими усами конопляного цвета, имело добродушное и открытое, как у ребенка, выражение. Нависшие брови и усы придавали ему озабоченный, печальный и в то же время смешной вид.

Он походил на человека, которым все верховодят, но Скшетускому он понравился с первого же взгляда именно своим честным выражением лица и отличной военной выправкой.

– Господин поручик, – сказал он, – вы от князя Вишневецкого?

– Да.

Литвин сложил руки, как бы для молитвы, и поднял глаза вверх.

– Ах, какой это великий воин, какой рыцарь, какой предводитель!

– Дай Бог нашей родине побольше таких.

– Конечно, конечно. А нельзя ли мне поступить к нему на службу?

– Он будет очень рад.

– Тогда у князя прибавится еще два рожна: один вы, другой – ваш меч; а может быть, он будет вешать на вас разбойников или же мерить вами сукно на знамена! Тьфу! И как это вам не стыдно – вы ведь человек и католик, а длинны как змея или как басурманское копье!

– Противно слушать. – спокойно сказал литвин.

– Как же вас зовут? – спросил Скшетуский. – Извините меня, но я ничего не понял, потому что пан Заглоба все время прерывал вас.

– Подбипента.

– Песьянога.

– Сорвиголова из Мышекишек.

– Вот так потеха! Хоть я и пью его вино, но будь я дурак, если это не басурманские имена.

– Давно вы из Литвы? – спросил Скшетуский.

– Вот уже две недели, как я в Чигирине. Узнав от господина Зацвилиховского, что вы должны приехать сюда, я ждал вас, чтобы с вашей помощью обратиться к князю со своей просьбой.

– Позвольте мне полюбопытствовать – отчего вы носите меч, как у палача?

– Это, господин поручик, меч крестоносцев, а не палача, а ношу я его потому, что он добыт на войне и давно принадлежит нашему роду. Он уже сослужил службу в литовских руках, под Хойницами – вот поэтому и ношу его.

– Однако это большая штука и, должно быть, страшно тяжелая! Его. наверное, надо держать двумя руками?

– Можно и двумя, можно и одной.

– Покажите-ка.

Литвин снял меч и подал его Скшетускому, но у того сразу отвисла рука, и он не мог свободно ни опустить меч, ни замахнуться им. Тогда он взял его обеими руками, но все-таки ему было тяжело.

Скшетуский немного сконфузился и, обратясь к присутствующим, спросил:

– А кто, господа, может сделать им крест?

– Мы уже пробовали, – ответило несколько голосов, – Один только комиссар Зацвилиховский может поднять его, но креста и он не сделает.

– Ну а вы? – спросил Скшетуский, обращаясь к литвину. Шляхтич поднял меч, как трость, и совершенно свободно помахал им в воздухе, так что по комнате пошел ветер.

– Ну и сила же у вас! – вскричал Скшетуский. – Вы можете смело рассчитывать на службу у князя.

– Видит Бог, как я ее жажду. Надеюсь, что меч мой не заржавеет.

– Но зато остроумие окончательно, – сказал Заглоба, – так как вы не умеете так же ловко острить, как обращаться с мечом.

Зацвилиховский встал и уже собирался уходить вместе с Скшетуским, как в комнату вошел белый как лунь старик, который, увидев Зацвилиховского, сказал:

– Господин хорунжий! Я нарочно пришел сюда к вам… Это был Барабаш, полковник черкасский.

– Так пойдем же ко мне на квартиру, потому что тут уже идет дым коромыслом, так что не видно света.

Они вышли вместе с Скшетуским.

Как только они переступили порог, Барабаш спросил:

– Нет ли известий о Хмельницком?

– Есть. Убежал в Сечь. Вот этот офицер встретил его вчера в степи.

– Значит, он не поехал водой? А я послал в Кудак гонца, чтобы его поймали, но если так, то напрасно.

И с этими словами Барабаш закрыл руками глаза.

– Спаси Христос, спаси Христос! – повторял он.

– Чего вы тревожитесь?

– Ведь вы знаете, что он обманом вытащил у меня документы! А знаете вы, что значит опубликовать их в Сечи? Спаси Христос! Если король не начнет войны с басурманами – это искра, брошенная в порох!

– Вы предсказываете бунт?

– Не предсказываю, а говорю наверное! Хмельницкий будет почище Наливайки и Лободы.

– Да кто пойдет за ним?

– Кто? Запорожцы, казаки, мещане, чернь, хуторяне – и вот эти.

И Барабаш указал на площадь и снующих по ней людей.

Вся площадь была запружена большими серыми волами, которых гнали в Корсунь для войска, а с ними шли их пастухи, так называемые чабаны, проводившие всю свою жизнь в степях и пустынях, – совсем одичавшие, без всякой религии, как говорил воевода Кисел.

Между ними попадались люди скорее похожие на разбойников, чем на пастухов, свирепые, одетые в какие-то лохмотья. Большая часть их была одета в бараньи тулупы или шкуры шерстью вверх. Все были вооружены самым разнообразным оружием: у одних за плечами торчали луки и колчаны, у других были самопалы (по-казацки – пищали), татарские сабли, у других косы, а у иных даже палки с привязанными на концах лошадиными челюстями. Между ними вертелись низовцы, такие же дикие, но несколько лучше вооруженные; они везли на продажу сушеную рыбу, дичь и баранье сало; чумаки с солью, степные и лесные пасечники, воскобои с медом, лесники с дегтем и смолой, крестьяне с подводами, реестровые казаки, татары из Белгорода и разные бродяги со всех концов света. Весь город был полон пьяных, так как в Чигирине был ночлег, а следовательно, и гулянка. На рынке раскладывали огонь, кое-где горели бочки со смолой. Отовсюду неслись шум и крики. Оглушительный звук татарских дудок и бубнов сливался с мычанием скота и мягкими звуками лир, под аккомпанемент которых слепцы пели любимую песню того времени:

Соколе ясный,Брате мий ридный.Ты высоко летаешь,Ты далеко видаешь.

А рядом раздавались крики пьяных, вымазанных дегтем казаков, плясавших на рынке трепака. Зацвилиховскому достаточно было одного взгляда на эту дикую, разнузданную толпу, чтобы убедиться в том, что Барабаш был прав, говоря, что достаточно малейшего толчка, чтобы поднять эту толпу, привыкшую к разбоям и насилию. А за этой толпой стояли еще Сечь и Запорожье, недавно только обузданное и нетерпеливо грызущее надетые на него удила, еще полное воспоминаний о прежней вольности, ненавидящее комиссаров и составляющее организованную силу. На стороне этой силы были также симпатии крестьянских масс, менее терпеливых, чем в других частях Польши, так как по соседству был Чертомелик, где царствовали безначалие, разбой и свобода.

И хорунжий, хотя сам малоросс и ревностный приверженец православия, грустно задумался. Он хорошо помнил времена Наливайки, Лободы и Кремского; знал украинское разбойничанье, может быть, лучше всех на Руси, а также, хорошо зная Хмельницкого, понимал, что тот один стоил двадцати Лобод и Наливаек Он ясно понял теперь всю опасность побега Хмельницкого в Сечь, в особенности с королевскими грамотами, о которых говорил Барабаш и которые будто бы подзадоривали казаков к сопротивлению.

– Господин полковник, – сказал он Барабашу, – вам бы следовало поехать в Сечь, чтобы ослабить влияние Хмельницкого и умиротворить его.

– Господин хорунжий, – возразил Барабаш, – я могу вам сказать только одно: как только распространилась весть о побеге Хмельницкого, половина моих людей сегодня ночью ушла за ним в Сечь. Мое время прошло – мне остается теперь могила, а не булава.

Барабаш действительно был хороший солдат, но уже старый, и притом не имел никакого влияния на массу. Тем временем они дошли до квартиры Зацвилиховского; старый хорунжий немного успокоился, а когда они принялись за мед он уже веселее сказал:

– Все это вздор, если, как ходят слухи, будет война с басурманами, а она, кажется, будет. Хотя Польша не хочет войны, а сеймы попортили королю немало крови, но он все-таки может поставить на своем. Тогда весь этот пыл можно было бы обратить на турок; во всяком случае, у нас еще остается достаточно времени. Я сам поеду к Краковскому, расскажу ему все и попрошу, чтобы он как можно ближе подошел к нам со своим войском. Не знаю только, добьюсь ли я чего, потому что хотя он и мужественный и опытный воин, но страшно упрям. Вы, господин полковник, держите в руках своих казаков, а вы, поручик, как только приедете в Лубны, предостерегите князя и обратите его внимание на Сечь. Если б даже они и хотели что-нибудь начать, то, повторяю, у нас еще есть время. В Сечи теперь мало людей; все разошлись: кто за рыбой, кто за зверем, а кто по деревням Украины. А пока они все соберутся, в Днепре утечет много воды. К тому же одно имя князя внушает им страх, а если они узнают, что он зорко наблюдает за Чертомеликом, то, может быть, будут сидеть смирно.

– Я могу выступить из Чигирина хоть через два дня, – сказал Скшетуский.

– Отлично. Два или три дня ничего не значат. А вы, полковник, пошлите гонцов к коронному хорунжему и князю Доминику. Э! Да вы, я вижу, уже спите? – обратился он к полковнику.

Действительно, Барабаш, сложа руки, крепко спала через минуту начал даже храпеть. Старый полковник, если не ел и не пил, что, между прочим, любил больше всего, то спал.

– Посмотрите, – тихо сказал Зацвилиховский, обращаясь к Скшетускому, – варшавяне хотят, чтобы такой старик удерживал казаков! Бог с ними! Они доверяли и самому Хмельницкому, а канцлер вступал даже с ним в какие-то договоры, и мне кажется, что он жестоко накажет их за это доверие.

Скшетуский сочувственно вздохнул. Барабаш только сильнее всхрапнул и пробормотал во сне:

– Спаси Христос, спаси Христос!

– Когда же вы думаете выехать из Чигирина? – спросил хорунжий Скшетуского.

– Я подожду еще дня два, так как, вероятно, Чаплинский потребует от меня удовлетворения.

– Не потребует! Он скорее подослал бы своих слуг, если бы вы не принадлежали к полку Вишневецкого; а задевать князя опасно даже служащему Конецпольских.

– Я ему дал знать, что жду его, а дня через два уеду. А с саблей и своими людьми я не боюсь засады.

С этими словами Скшетуский простился со старым хорунжим и вышел.

Над городом стояло такое яркое зарево от зажженных на рынке костров, что можно было подумать, будто горит весь Чигирин; а шум и крики с наступлением ночи усилились еще больше. Евреи боялись выйти из своих жилищ. В одном углу толпа чабанов завывала печальные степные песни; в другом около огня плясали полудикие запорожцы, подбрасывая вверх шапки, куря и распивая кружками водку. То тут, то там начиналась драка, которую прекращали слуги старосты. Скшетуский должен был прокладывать себе дорогу рукоятью сабли; прислушиваясь к шуму и крику, он испытывал такое впечатление, точно это уже начинается бунт. Ему казалось, что он уже видит направленные на него грозные взгляды и слышит тихие проклятия. В ушах его еще раздавались слова Барабаша: «Спаси Христе, спаси Христе», и сердце его учащенно билось.

А тем временем чабаны пели все громче и громче, запорожцы стреляли из самопалов и уже не пили, а прямо купались в водке.

Стрельба и дикие крики долетали до ушей Скшетуского даже тогда, когда он пришел домой и лег спать.

Глава III

Несколько дней спустя отряд Скшетуского быстро продвигался к Лубнам. Переправившись через Днепр, отряд пошел широкой степной дорогой, которая соединяла Чигорин с Лубнами и проходила через Жуки, Семь Могил и Хорол. Такая же дорога шла от княжеской столицы в Киев.

В прежние времена, до похода гетмана Жолкевского под Солоницу, дорог этих не существовало; из Лубен в Киев ездили степью и пущей; до Чигирина – водой, обратно же через Хорол. Вообще же заднепровское княжество – древняя половецкая земля – было пустынно, мало заселено и часто подвергалось нападениям татар и запорожцев.

Над берегами Сулы шумели огромное; почти девственные, леса; местами на берегах Супы, Слепорода, Коровая, Псела и других рек образовались болота, частью заросшие густым кустарником, частью открытые в виде лугов. В этих местах и болотах находили себе приют всевозможные звери; в глубине лесных чащ жили косматые туры, медведи, дикие кабаны, целые стаи волков, много рысей, куниц, стада серн и диких коз, а в болотах и на берегах рек водились бобры, о которых в Запорожье ходили слухи, что между «ими попадаются белые как снег столетние старцы. По высоким сухим степям носились табуны диких коней с лохматыми гривами и налитыми кровью глазами. Реки кишели рыбой и водяной птицей.

Удивительна была эта земля, находившаяся в каком-то полусне и носившая следы прежней человеческой жизни, Всюду виднелись руины прежних городов; самые Лубны и Хорол были основаны на таких же развалинах; всюду виднелись остатки могил, уже заросших лесом. И тут, как и в Диких Полях, ходили по ночам духи и летали упыри, а старые запорожцы рассказывали иногда, какие удивительные вещи творились в лесной чаще, откуда часто слышался вой неведомых зверей, крики не то людей, не то животных страшный шум, словно там происходила какая-то битва или охота. Под водой раздавался колокольный звон затонувших городов. Земля эта была негостеприимна и малодоступна, местами слишком болотиста, местами же, наоборот, страдала от недостатка воды. Небезопасна была она и для жилья, так как людей, решившихся поселиться там, уничтожали татары, часто совершавшие туда набеги. Являлись сюда одни только запорожцы для ловли бобров и других зверей и рыб; в мирное же время почти все казаки из Сечи уходили на промысел в леса, болота, тростники, занимаясь иногда ловлей в таких местах, о существовании которых знали только они одни. Однако же оседлая жизнь пробовала укорениться здесь, – так растение, которое постоянно вырывают, снова пускает свои корни.