Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Пастор Дэль, который сперва более всех был поражен этими постепенными открытиями коварства Лесли, теперь, обратив взоры на молодого человека и увидав бледное лицо его, почувствовал такое живое сострадание, что, положив руку на плечо к Гарлею, прошептал:

– Поглядите, поглядите на его лицо! такой еще молодой! Пощадите, пощадите его!

– Мистер Лесли, продолжал Гарлей более мягким тоном:– поверьте, что ничто другое, как желание воздать должное герцогу Серрано и моему молодому другу, мистеру Гэзельдену, заставило меня принять на себя настоящую тяжелую обязанность. Теперь всякие дальнейшие исследования будут превращены.

– Узнав от милорда л'Эстренджа, сказал граф с изысканною вежливостью: – что мистер Лесли сделанный им мне вызов представлял как серьёзный поступок с своей стороны, а не как шуточную и дружелюбную развязку вашего неудавшегося плана, как я полагал прежде, я считаю долгом уверить мистера Лесли, что если он не удовлетворится сожалением, которое я испытываю в настоящую минуту за значительное участие, какое я принимал в предложенных собранию объяснениях, то я совершенно к его услугам.

– Не поединком с графом ди-Пешьера может быть оправдана моя честь; я не хочу даже защищаться против обвинений ростовщика и человека, который….

– Государь мой! прервал граф, подступая к нему.

– Человека, продолжал Рандаль с настойчивостью, хотя заметно трепеща всем телом: – человека, который, по собственному признанию, виновен во всех преступных замыслах, которых участником он старается меня представить и который, не умея оправдать себя, хочет очернить и других…

– Cher petit Monsieur! сказал граф с презрительным видом; – когда люди, подобные мне, употребляют людей, подобных вам, орудиями своих действий, то они или награждают заслугу, оказанную им, или отстраняют своих клиентов, в случае безуспешности попытки; если я был столь снисходителен, что согласился признаться и оправдываться в поступках, сделанных мною, то, конечно, мистер Рандаль Лесли может последовать моему примеру, не нарушая слишком много своего достоинства. Впрочем, я никогда, сэр, не дал бы себе труда противодействовать вашим интересам, если бы вы, как я впоследствии узлах, не вздумали домогаться руки девицы, которую я может быть несколько с большим правом надеялся назвать своею невестою. И в этом случае, могу ли я не сознать, что вы обманывали, предавали меня? Могли ли наши прежние отношения подать мне мысль, что вместо того, чтобы служить мне, вы только думали о своей собственной выгоде? Пусть будет так, как должно быть, во всяком случае мне остается еще средство загладить пред главою моей фамилии все нанесенные оскорбления и это средство состоит в том, что я спасу дочь его от унизительного для неё брака с предателем, который помогал мне за деньги в моих предприятиях и который теперь хочет воспользоваться плодами их.

– Герцог! вскричал Рандаль.

Герцог повернулся к нему спиною. Рандаль простер руки к сквайру.

– Мистер Гэзельден, как? и вы осуждаете меня, – осуждайте меня, не выслушав моих оправданий?

– Не выслушав… тысячи смертей, нет! Если у тебя есть что нибудь сказать, говори, только говори правду и пристыди своего противника.

– Я содействовал Франку в сватовстве, я внушил ему мысль о посмертном обязательстве!.. О, Боже мой, кричал Рандаль, ломай руки: – если бы сам Франк был здесь!

Сожаление, возбужденное в душе Гарлея, исчезло при виде этого упорного притворства.

– Вы желаете, чтобы здесь присутствовал Франк Гезельден? Требование ваше должно быть уважено. Мистер Дэль, вы можете отойти теперь от этого молодого человека и поставить на ваше место самого Франка Гэзельдена. Он ждет в соседней комнате. Позовите его.

При этих словах, сквайр закричал громким голосом:

– Франк, Франк! сын мой! мой бедный сын!

И бросился, из комнаты в дверь, на которую указал Гарлей.

Этот крик и это движение сообщили внезапную перемену чувствам всех присутствовавших. На несколько минут о самом Рандале было забыто. Молодой человек воспользовался этим временем. Улучив мгновение, когда полные презрения взоры обвинителей не были устремлены на него, он тихонько подкрался к двери, не производя ни малейшего шума, как раненная эхидна, которая, опустив голову, ползет по мягкой траве. Леви следовал за ним до крыльца и твердил ему на ухо:

– Я не мог решительно помочь вам; вы сами бы то же сделали на моем месте. Вы видите, что вы потерпели урон во всех своих предприятиях, а когда человек совершенно падает, мы оба были того мнения, что в таком случае следует отдать его на произвол судьбы и самому умыть руки.

Рандаль не отвечал ни слова, и барон смотрел, как тень, отбрасываемая его телом, постепенно спускалась по ступеням лестницы, пока совершенно не исчезла на камнях мостовой.

– Впрочем, он мог бы принести некоторую пользу, пробормотал Леви. – Его лицемерие и пронырство еще могут поймать в сети бездетного Эджертона. Еще есть надежда на маленькое мщение!

Граф прикоснулся в это время к руке замечтавшегося ростовщика.

J'ai bien joué mon rôle, n'est-se pas? (Не правда ли, что я хорошо играл свою роль?)

– Вашу роль! Скажу вам откровенно, мой любезный граф, что я не понимаю вашей роли.

– Mo foi, значит, вы очень недогадливы Я только что приехал во Францию, когда письмо д'Эстренджа дошло ко мне. Оно имело вид вызова на дуэль, по крайней мере я так понял его. От подобных выводов я никогда не отказываюсь. Я отвечал, приехал сюда, остановился в гостинице. Милорд приезжает ко мне вчера ночью. Я начинаю с ним разговор в таком тоне, который вы можете себе представить при подобных обстоятельствах. Pardieu! он поступает как настоящий милорд! Он показывает мне письмо от принца ***, в котором возвещается о восстановлении прав Альфонсо и моем изгнании. Он с особенным благодушием представляет мне с одной стороны картину нищенства и совершенного падения, с другой чистосердечнкгое раскаяния в проступках, с надеждою на милосердие Альфосо. Одним словом, я тотчас мог понять, которая дорога ведет ближе к цели. Я выбрал такую дорогу. Трудность состояла лишь в том, чтобы выпутаться самому, как подобает человеку с огнем и с достоинством. Если я успел в этом, поздравьте мнея. Альфонсо подал мне руку, и теперь я предоставляю ему – поправить мои денежные дела и восстановить мое доброе имя.

– Если вы отправляетесь в Лондон, сказал Леви: – то моя карета, которая должна быть уже здесь, к вашим услугам; с особенным удовольствием займу место возле вас и поговорю с вами о ваших планах в будущем. Но, petie, mon cher! ваше падение было так стремительно, что всякий другой на вашем месте переломал бы себе все кости.

– Настоящая сила, сказал граф с улыбкою:– легка и эластична; она не падает, а опускается и отскакивает от земли.

Леви с особенным уважением посмотрел на графа и отдал ему преимущество в сравнении с Рандалем.

В это время в комнате, которую мы только что оставили, Гарлей сидел возле Виоланты.

– Я с моей стороны выполнил обещание, данное вам, сказал он с кротостью и смирением. – Неужели вы все еще будете со мною строги по-прежнему?

– Ах! отвечала Виоланта, любуясь на благородное чело Гарлея; и гордость женщины за предмет её любви красноречиво выражалась в её восторженном взоре: – я узнала от мистера Дэля, что вы окончательно одержали над собою победу, и это заставляет меня стыдиться сомнений моих на счет того, что ваше сердце способно было высказать, когда минуты гнева, хотя гнева справедливого, уже прошли.

– Нет, Виоланта, не прощайте еще мне совершенно; будьте свидетельницей моего мщения (я не забыл о нем) и тогда позвольте моему сердцу сделать признание и произнести горячую мольбу, чтобы голос, при звуках которого оно так трепещет, был постоянным его руководителем.

– Что это значит! вскричал кто-то с удивлением; и Гарлей, обернувшись, увидал герцога, который стоял сзади его, смотря с изумлением то на Гарлея, то на Виоланту: – смею ли думать, что вы?…

– Освободил вас от одного претендента на эту прелестную руку, чтобы самому сделаться униженным просителем.

– Corpo di Вассо! вскричал мудрец, обнимая Гарлея: – это, по истине, радостная для меня новость. Но я не намерен теперь делать опрометчивых обещаний и распоряжаться наклонностями моей дочери.

Он прижал Виоланту к груди своей и что-то прошептал ей на ухо. Виоланта покраснела и не отрывалась от плеча его. Гарлей ожидал развязки с нетерпением. В это время Леонард вошел в комнату, но Гарлей едва успел с ним поздороваться, как появился и граф.

– Милорд, сказал Пешьера, отводя его в сторону:– я исполнил свое обещание и теперь намерен оставить дом ваш. Барон Леви едет в Лондон и предлагает мне место в своей карете, которая, кажется, стоит уже у подъезда. Герцог и дочь его, без сомнения, извинят меня, если я не распрощаюсь с ними по правилам этикета. В ваших изменившихся положениях мне не идет слишком явно домогаться милости и внимания; должно только устранить, что я уже, кажется, и сделал, – устранить преграду к тому и другому; если вы одобряете мое поведение, то не оставьте высказать ваше мнение обо мне герцогу.

С низким поклоном граф пошел к двери; Гарлей не удерживал его и проводил его до лестницы со всею учтивостью светского человека.

– Не забудьте, милорд, что я ничего не домогаюсь. Я позволю себе только принять то иди другое. Voilà tout!

Он опять поклонился с неподражаемою грацией кавалеров прошлого столетия и сел в дорожную карету барона Леви, который ожидался графа. Леви обратился в это время к Гарлею.

– Вы изволите, конечно, милорд, объяснить мистеру Эджертону, в какой степени его приемыш заслуживает его привязанность и оправдывает попечение своего благодетеля. Впрочем, при этом не могу не припомнить, что хотя вы и скупили самые срочные и вопиющие обязательства мистера Эджертона, но я боюсь, что всего вашего состояния не было бы довольно, чтобы распутать все его сделки, вследствие которых он может остаться бедняком.

– Барон Леви, отвечал Гарлей отрывисто:– если я простил мистера Эджертона, то разве вы не можете простить ему с своей стороны?

– Нет, милорд, я не могу простить ему. Он никогда не нанимал вас, он никогда не употреблял вас орудием для своих целей и не стыдился вашего сообщества. Вы скажете, что я ростовщик, а он государственный человек. Но как знать, чем бы я был, не будь я побочным сыном пера? Как знать, чем бы я был, если бы я женился на Норе Эвевель? Мое рождение, моя бледная, темная молодость, сознание, что он с каждым годом повышается на поприще административном, чтобы с большим правом не допускать меня к своему столу в числе прочих гостей, что он, считавшийся образцом для джентльменов, сделался лжецом и обманщиком в отношении лучшего из друзей, – удаляя меня от Одлея Эджертона, заставляли ненавидеть его и завидовать ему. Вы, которого он так оскорбил, протягиваете по-прежнему ему руку, как великому государственному человеку; прикосновения ко мне вы избегаете, как прикосновения к гадине. Милорд, вы можете простить тому, кого любите и о ком сожалеете. Я не могу простить тому, кого ненавижу и кому завидую. Извините меня за мое упрямство. Я прощаюсь с вами, милорд.

Барон сделал шаг вперед, потом воротился и сказал с язвительною усмешкою:

– Но вы, без сомнения, объясните мистеру Эджертону, в какой мере я содействовал обвинению его приемыша. Я думал о бездетном лорде в то время, когда вы, может быть, считали меня испуганным вашими энергическими исследованиями дела. Ха, ха! я уверен, что это заденет его за живое!

Барон стиснул зубы в припадке сосредоточенной злобы, поспешно вошел в карету, спустил сторы; кучер хлопнул бичем и карета скоро скрылась из виду.

Глава СХIХ

Одлей Эджертон сидел один в своей комнате. Им овладел тяжелый, томительный сон вскоре после того, как Гарлей и Рандаль оставили дом рано поутру, и сон этот продолжался вплоть до вечера. Одлей проснулся только тогда, когда ему принесли записку от Гарлея, возвещавшую об успешном окончании для него выборов и заключавшуюся словами:

«Прежде наступления ночи ты обнимешь своего сына. Не сходи к нам, когда я возвращусь. Будь спокоен, мы сами придем к тебе».

В самом деле, не зная всей важности болезни, таившейся в организме Одлея и развившейся с страшною быстротой, лорд л'Эстрендж все-таки хотел избавить своего друга от присутствовании при обвинении Рандаля.

Получив записку, Эджертон встал. При мысли, что он увидит своего сына – сына Норы, болезнь его как будто исчезла. Но измученное раскаянием и сомнением сердце его сильно билось с какими-то судорожными порывами. Он не обращал на это внимания. Победа, которая возвращала его к жизни, составлявшей до тех пор единственную его заботу, единственную мечту, была забыта. Природа предъявила свои требования с полным презрением к смерти, с полным забвением славы.

Так сидел этот человек, одетый с обычною аккуратностью; черный сюртук его был застегнугь до верху; фигура его, выражавшая всегда полное спокойствие, совершенное самообладание, выказывала теперь некоторое волнение; болезненный румянец вспыхивал на его щеках, глаза его следили за стрелкою часов, он слушал со вниманием, не идет ли кто по корридору. Наконец шум шагов достиг его слуха. Он привстал, остановился на пороге. Неужели сердце его в самом деле перестанет одиночествовать? Гарлей вошел первый. Глаза Эджертона бегло окинули его и потом жадно впились в отверстие двери. Леонард следовал за Гарлеем – Леонард Ферфильд, в котором он видел некогда себе соперника. Он начал сомневаться, догадываться, припоминать, узнавать нежный образ матери в мужественном лице сына. Он невольно приподнял руки, готовясь обнять молодого человека – но Леонард медлил – глубоко вздохнул и думал, что он ошибся

– Друг, сказал Гарлей: – я привел к тебе сына, испытанного судьбою и боровшегося со всеми лишениями, чтобы проложить себе дорогу. Леонард! в человеке, в пользу которого я убеждал вас пожертвовать своим собственным честолюбием, о котором вы всегда отзывались с такою восторженностью и уважением, которого славное поприще имело вас своим деятельным сотрудником, и которого жизнь, не удовлетворявшуюся всеми этими почестями, вы будете услаждать сыновнею любовью – узнайте в этом человеке супруга Норы Эвенель! Падите на колени перед вашим отцом….. Одлей, обними своего сына!

– Сюда, сюда, вскричал Одлей, когда Леонард упал на колени:– сюда, к моему сердцу! Посмотри на меня этими глазами… как они кротки, как они полны любви и привязанности: это глаза твоей матери! И голова Одлея упала на плечо сына.

– Но эта еще не все, продолжал Гарлей, подводя Гэлен и поставив ее подле Леонарда. – Твоему сердцу предстоят еще новая привязанность: прими и полюби мою воспитанницу и дочь. Что приятного в семействе, если оно не украшено улыбкою женщины? Они любили друг друга с самого детства. Одлей, пусть рука твоя соединит их руки, пусть уста твои произнесут благословение их браку.

Леонард прервал его тревожным голосом.

– О, сэр… о, батюшка! я не хочу этой великодушной жертвы; он… он, предоставив мне это неизъяснимое блаженство… он также любит Гэлен!

– Переставь, Леонард, отвечал Гарлей с улыбкою:– я не так мало о себе думаю, как ты полагаешь. Ты будешь, Одлей, свидетелем еще другой свадьбы. Человек, которого ты так долго старался примирять с жизнью, заставить променять пустые мечтания на истинное, вещественное благополучие, и этот человек представит тебя своей невесте. Полюби ее для меня, полюби ее для собственного блага. Не я, а она была причиною моего воссоединения с действительным миром, с его радостями и надеждами. Я долго был ослеплен, питал равнодушие, злобу, ненависть к людям, мучился раскаянием… и имя Виоланты готово было сорваться с языка его.

Эджертон сделал движение головою, как будто готовясь отвечать; все присутствовавшие были удивлены и испуганы внезапною переменою, которая произошла в лице его. Взор его подернулся облаком, грусть напечатлелась на челе его, губы его напрасно старались произнести какое-то слово; он упал на кресло, стоявшее подле. Левая рука его неподвижно лежала на свертках деловых бумаг и оффициальных документов, и пальцы его механически играли ими, как играет умирающий своим одеялом, готовый променять его на саван. Правая рука его, как будто во мраке ночи, искала прикоснуться к любимому сыну и, найдя его, старалась привлечь его ближе и ближе. Увы! счастливая семейная жизнь, этот замкнутый центр человеческого существа – эта цель, к которой он так долго стремился со всякого рода лишениями, ускользнула от него в то самое время, как он считал ее достигнутою, исчезла, как исчезают на поверхности моря круги от брошенного камня: не успеешь уследить за их изменчивыми очертаниями, как они уже расплылись в бесконечность.

Глава СХХ

Рандаль Лесли поздно вечером в тот день, как оставил Лэнсмер-Парк, пришел пешком к дому своего отца. Он сделал длинное путешествие посреди мрака и тишины зимней ночи. Он не чувствовал усталости, пока неурядный, бедный дом не напомнил ему о его безвыходной бедности. Он упал на постель, сознавая свое ничтожество, сознавая, что он самая жалкая развалина среди развалин человеческого честолюбия. Он не рассказал своим родственникам о всем произшедшем. Несчастный человек – ему некому было вверить свои горести, не от кого было выслушать строгую истину, которая могла бы принести ему утешение и возбудить в нем раскаяние. Проведя несколько недель в совершенном унынии и не произнося почти ни слова, он оставил отцовский дом и возвратился в Лондон. Внезапная смерть такого человека, как Эджертон, даже в те беспокойные времена, произвела сильное, хотя кратковременное впечатление. Подробности выборов, сообщавшиеся в провинциальных листках, перепечатывались в лондонские журналы; сюда вошли заметки о поступках Рандаля Лесли в заседании комитета с колкими обвинениями его в эгоизме и неблагодарности. Весь политический круг, без различия партий, составил себе о бедном клиенте государственного человека одно из тех понятий, которые набрасывают тень на весь характер и ставят неодолимую преграду честолюбивым стремлениям. Важные люди, которые прежде оказывали, ради Одлея, внимание Рандалю и которые при малейшем покровительстве со стороны судьбы, могли бы возвысить его карьеру, проходили мимо его по улицам, не удостоивая его поклоном. Он не осмеливался уже напоминать Эвенелю об обещании его поддержать его при последующих выборах за Лэнсмер, не смел мечтать о занятии вакансии, открывшейся со смертию Эджертона. Он был слишком сметлив, чтобы не увериться, что все надежды его на представительство за местечко исчезли. Теряясь в обширной столице, как некогда терялся в ней Леонард, он точно также подолгу стоял на мосту, глядя с тупым равнодушием на поверхность реки, как будто манившей его в свои влажные недра. У него не было ни денег, ни связей – ничего, кроме собственных способностей и познаний, чтобы пробивать дорогу к той высшей сфере общества, которая прежде улыбалась ему так благосклонно; а способности и познания, которые он употребил на то, чтобы оскорбить своего благодетеля, навлекали за него только более и более явное пренебрежение. Но и теперь судьба, которая некогда осыпала своими благами бедного наследника Руда, послала ему в удел совершенную независимость, пользуясь которой, при неутомимых трудах, он мог бы достигнуть если не самых высоких мест, то по крайней мере такого общественного положения, которое заставило бы свет руководствоваться его мнениями и, может быть, даже оправдать его прежние поступки. 5,000 фунтов, которые Одлей завещал ему партикулярным актом, с тем, чтобы поставить эту сумму вне законных условий, были выплачены ему адвокатом л'Эстренджа. Но эта сумма показалась ему столь малою в сравнении с неумеренными надеждами, которых он лишился, и дорога к возвышению представлялась ему теперь такою длинною и утомительною после того, как он был раз у её исхода, что Рандаль смотрел на это неожиданно доставшееся ему наследство, как на предлог не принимать на себя никакой обязанности, не избирать никакой серьёзной деятельности. Уязвляемый постоянно тем резким контрастом, который его прежнее положение в английском обществе составляло с настоящим положением, он поспешил уехать за границу. Там из желания ли развлечься, прогнать томившую его мысль, или по ненасытной жажде узнать ближе, изведать достоинство незнакомых предметов и неиспытанных наслажденний, Рандаль Лесли, бывший до тех пор равнодушным к обыкновенным удовольствиям молодости, вступил в общество игроков и пьяниц. В этой компании дарования его постепенно исчезали, а направление их к интригам и разным предосудительным предприятиям только унижало его в общественном мнении. Падая таким образом шаг за шагом, проматывая свое состояние, он совершенно был исключен из того круга, где самые отъявленные моты, самые безнравственные картежники все-таки сохраняют манеры и тон джентльменов. Отец его умер, заброшенное имение Руд досталось Рандалю, но кроме расходов на приведение его в какой бы то ни было порядок, он должен был выплатить деньги, причитавшиеся брагу, сестре и матери. За тем едва ли что могло остаться в его пользу. Надежда восстановить фамилию и состояние предков давно для него миновала. Он написал в Англию, поручая продать все свое имущество. Ни один из богатых людей не явился, впрочем, на аукцион, не ценя высоко продававшегося имения. Все оно пошло частями в разные руки. Самый дом был куплен на своз.

Вдова, Оливер и Джульета поселились в каком-то провинциальном городке другого графства. Джульета вышла за муж за молодого офицера и вскоре умерла от родов. Мистрисс Лесли немногим пережила ее. Оливер поправил свое маленькое состояние женитьбою на дочери какого-то лавочники, который накопил несколько тысяч фунтов капитала. Долго после продажи Руда не было никаких слухов о Рандале; говорили только, что будто он выбрал себе для жительства или Австралию, или Соединенные Штаты. Впрочем, Оливер сохранял такое высокое мнение о дарованиях своего брата, что не терял надежды, что Рандаль когда нибудь воротится богатым и значительным, как какой нибудь дядюшка в комедии; что он возвысит падшую фамилию и преобразит в грациозных леди и ловких джентльменов тех грязных мальчишек и оборванных девчонок, которые толпились теперь вокруг обеденного стола Оливера, предъявляя аппетит совершенно несоразмерный их росту и дородству.

В один зимний день, когда жена и дети Оливера вышли из за стола и сам Оливер сидел, попивая из кружки плохой портвейн, и рассматривал несовсем утешительные денежные счеты; тощая лягавая собака, лежавшая у огня на дырявом тюфяке, вскочила и залаяла с остервененим. Оливер поднял свои мутные голубые глаза и увидал прямо против себя в оконном стекле человеческое лицо. Лицо это совершенно касаюсь стекла и от дыхания смотревшего узоры, нарисованные морозом, постепенно исчезали и стекла более и более тускнели.

Оливер, встревоженный и рассерженный, приняв этого непрошенного наблюдателя за какого нибудь дерзкого забияку и мошенника, вышел из комнаты, отворил наружную дверь и просил незнакомца оставить его дом в покое; между тем собака еще менее учтиво ворчала на незнакомца и даже хватала его за икры. Тогда хриплый голос произнес: «Разве ты не узнаешь меня, Оливер? я брат твой Рандаль! Уйми свою собаку и позволь мне взойти к тебе.» Оливер отступил в изумлении: он не смел верить главам, не мог узнать брата в мрачном, испитом призраке, который стоял перед ним. Наконец он приблизился, посмотрел Рандалю в лицо и, схватив его руку, не произнося ни слова, привел его в свою маленькую комнату.

В наружности Рандаля не осталось и следа того изящества и благовоспитанности, которые отличали прежде его личность. Одежда его говорила о той крайней ступени нищеты, на которую он низошел. Лицо его было похоже на лицо бродяги. Когда он снял с себя измятую, истертую шляпу, голова его оказалась преждевременно поседевшею. Волосы его, некогда столь прекрасные цветом и шелковистые, отсвечивали каким-то железным проблеском седины и падали неровными, сбитыми прядями; за челе и лице его ложились ряды морщин; ум его по-прежнему довольно резко выказывался наружу, но это был ум, который внушал только опасение – это был ум мрачный, унылый, угрожающий.

Рандаль не отвечал ни на какие вопросы. Он схватил со стола бутылку, в которой оставалось еще немного вина и осушил ее одним глотком.

– Фу, произнес он, отплевываясь:– неужели у вас нет ничего, что бы по больше согревало человека?

Оливер, действовавший как будто под влиянием страшного сна, подошел к шкапу и вынул оттуда бутылку водки, почти полную. Рандаль жадно ухватился за нее и приложил губы к горлышку.

– А, сказал он после некоторого молчания: – это другое дело, это удовлетворяет. Теперь дай мне есть.

Оливер сам поспешил служить брату: дело в том, что ему не хотелось, чтобы даже его заспанная служанка видела его гостя. Когда он воротился с кое-какими объедками, которые можно было достать на кухне, Рандаль сидел у камина, расправив над потухающим пеплом свои костлявые пальцы, похожие на когти коршуна.