Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Графиня хотела что-то сказать, но в эту минуту дверь быстро отворилась и в комнату вошел лорд Лэнсмер.

Лорд Лэнсмер был старше жены своей немногими годами; спокойное лицо его показывало, что он был менее предан житейским треволнениям. Кроткое, доброе лицо, оно не выражало обширного ума, но в то же время в мягких чертах своих оно не обнаруживало недостатка в здравом рассудке.

Лорд был невысокого роста, но строен, в некоторой степени надменен, но при всем том невольным образом располагал к себе. Его надменность обличала в нем вельможу, который большую часть своей жизни проводил в провинции, которого воля редко встречала сопротивление, и которого влияние до такой степени было ощутительно для всех и всеми было признано, что незаметно обратило свое действие и на него самого. Но когда вы бросали взгляд на открытое лицо и черные глаза графини, вы невольно удивлялись тому, каким образом сошлись вместе эти два создания и, если верить слухам, проводили брачную жизнь свою счастливо.

– Вот кстати, что ты здесь, милый мой Гарлей! вскричал лорд Лэнсмер, потирая себе руки, с видом особенного удовольствия: – я только что сделал визит герцогине.

– Какой герцогине, батюшка?

– Конечно, какой – старшей кузине твоей матери, герцогине Кнэрсборо, которую, из угождения мне, ты удостоил своим посещением; признаюсь, я в восторге, услышав, что лэди Мери тебе нравится.

– Да, она прекрасно воспитана и прекрасно умеет выказать свою надменность, отвечал Гарлей; но, заметив на лице своей матери неудовольствие и смущение в отце, он прибавил серьёзным тоном: – впрочем, она очень недурна собой.

– Так вот что, Гарлей, сказал отец, забывая резкое выражение сына: – герцогиня, пользуясь преимуществом наших родственных связей, откровенно призналась мне, что и ты в свою очередь произвел на лэди Мери приятное впечатление; лучше этой партии желать не нужно, если только ты согласишься со мной, что пора тебе подумать о женитьбе. Что ты скажешь на это, Катрин?

– Фамилия Кнэрсборо является в нашей истории до начала вражды Алой и Белой роз, сказала лэди Лэнсмер, с видом снисхождения к своему супругу: – в летописях её не было никакого позорного события и герб не имеет на себе ни одноготемного пятна. Однакожь, согласитесь мой добрый лорд, герцогине не должно бы, кажется, начинать подобного предложения первой, хотя бы оно относилось к другу и родственнику?

– Почему же? ведь мы люди старого покроя, отвечал лорд, с некоторым замешательством: – притом же герцогини женщина светская.

– Надобно надеяться, кротко заметила лэди Лэнсмер: – что дочь герцогини не имеет притязание на подобный эпитет.

– Во всяком случае, я бы не желал жениться на лэди Мери, даже и тогда, еслиб все остальные женщины обратились в обезьян! сказал лорд л'Эстрендж, нисколько не удерживая себя от горячности.

– Праведное небо! вскричал граф. – Какие странные выражения! Скажите, пожалуста, сэр, почему бы вы не женились на ней?

– Я не могу сказать; мне кажется, в подобных случаях не должно быть никаких «почему». Впрочем, позвольте вам заметить, батюшка, вы не исполняете вашего обещания.

– Каким это образом?

– Вы и милэди, моя матушка, упрашивали меня жениться; я дал обещание исполните с своей стороны все, чтоб только повиноваться вам, но при одном условии, что выбор я сделаю сам и сам назначу для этого время. Согласие дано с обеих сторон. Вдруг вы, милорд, отправляетесь с визитом, отправляетесь в такое время, в такой час, когда никакая лэди не могла бы подумать без ужаса о блондах и цветах, – и вследствие этого визита делаете заключение, что бедная лэди Мери и ваш недостойный сын влюблены друг в друга, между тем как ни тот, ни другая даже не подумали об этом. Простите меня, батюшка, но согласитесь, что это дело большой важности. Еще раз позвольте мне требовать вашего обещания, – предоставить мне исключительное право на выбор невесты и не делать никаких ссылок на войну двух роз. Какая война роз может сравниться с войною между скромностью и любовью на ланитах невинной девицы!

– Предоставить тебе исключительное право на выбор невесты, сказала лэди Лэнсмер: – хорошо: пусть будет по твоему. Но ведь, кажется, и мы назначили условие…. не правда ли, Лэнсмер?

– Да, кажется, и мы что-то назначили, отвечал лорд Лэнсмер, с заметным замешательством. – Конечно, назначили.

– Вх чем же состояло это условие? позвольте узнать.

– В том, что сын лорда Лэнсмера может жениться только на дочери джентльмена.

– Само собою разумеется, без всякого сомнения, заметил лорд Лэнсмер.

Кровь бросилась в прекрасное лицо Гарлея и вскоре уступила место бледности. Гарлей отошел к окну; его мать последовала за ним и снова положила руку на его плечо.

– Вы очень жестоки, нежно и в полголоса сказал Гарлей, содрогаясь от прикосновения материнской руки.

Потом, обращаясь к отцу, который смотрел на него с крайним удивлением (и действительно, лорду Лэнсмеру никогда и в голову не приходило сомнения, что сын его решится вступить в брак с девицей, которой положение в обществе будет ниже положения, так скромно упомянутого графиней), Гарлей протянул руку и мягким, имеющим какую-то особенную привлекательность голосом сказал:

– Вы, папа, всегда были великодушны ко мне, всегда прощали мои заблуждения: по одному только этому я должен пожертвовать привычками эгоиста, чтоб удовлетворить одно из самых пламенных ваших желаний. Я совершенно согласен, что наш род не должен пресечься мною. Noblesse oblige. Но вы знаете, что я всегда имел сильную наклонность к романтизму: чтобы жениться, я должен любить, или если не любить, то по крайней мере должен чувствовать, что жена моя заслуживает всю любовь, которую я некогда питал в душе моей. Что касается неопределенного слова «джентльмен», которое матушке моей угодно было включить в условие, слова, имеющего на разных устах различное значение, то признаюсь, я имею сильное предубеждение против молодых лэди, воспитанных в самом высшем кругу общества, как по большей части воспитываются и дочери джентльменов нашего звания. Вследствие этого я требую, чтобы слово «джентльмен» было истолковано в благородную сторону. Так что, если в происхождении, в привычках, в воспитании отца будущей моей невесты ничего не будет грубого, унижающего достоинство благородного человека, я надеюсь, что, с обоюдного вашего согласия, вы ничего больше не станете требовать: ни титулов, ни родословной.

– Титулов? конечно, нет, сказала лэди Лэнсмер. – Титулы не составляют главных достоинств джентльмена.

– Само собою, разумеется, что нет, возразил граф. – У нас, в Британии, есть множество прекраснейших фамилий, которые вовсе не имеют титулов.

– Титулов – нет! повторила лэди Лэнсмер:– но предков – да.

– О, мама, сказал Гарлей, с самой грустной и самой спокойной улыбкой: – кажется, суждено, чтобы мы никогда не соглашались. Первый из нашего рода был человек, которым мы более всех других гордимся; но скажите, кто были его предки? Красота, добродетель, скромность, ум – если для мужчины недостаточно этих качеств для удовлетворения его понятий о благородстве, то он до самой смерти останется рабом.

Вместе с этими словами Гарлей взял шляпу и пошел к дверям.

– Ты, кажется, сам сказал: Noblesse oblige, сказала графиня, провожая его до порога:– нам больше ничего не остается прибавить.

Гарлей слегка пожал плечами, поцаловал руку матери, свистнул своего Нерона, дремавшего под окном и испуганного внезапным призывом, и вышел из комнаты.

– Неужели он и в самом деле на той неделе едет за границу? сказал граф.

– Так, по крайней мере, он говорит.

– Я боюсь, что для лэди Мери тут нет никакого шанса, снова начал лорд Лэнсмер, с легкой, но печальной улыбкой.

– В ней нет столько ума, чтоб очаровать его. Она не стоит Гарлея, заметила гордая мать.

– Между нами будь сказано, возразил отец, довольно робко: – я до сих пор еще не вижу, какую пользу приносит Гарлею его собственный ум. Будь он самый закоснелый невежда из Трех Соединенных Королевств, то, право, и тогда он не был бы до такой степени беспечен и бесполезен, как теперь. А сколько честолюбия в нем было во время его юности! Катрин, мне иногда сдается, что тебе известна причина этой перемены в нем.

– Мне! О, нет, милорд! эта перемена весьма обыкновенна в молодых людях с таким состоянием. Вступая в свет, они не видят цели, к которой, по их понятиям, стоило бы стремиться. Еслиб Гарлей был сын бедных родителей, тогда совсем другое дело.

– Я родился быть наследником точно таких же богатств, как и Гарлей, сказал граф, с лукавой улыбкой:– однакожь, льщу себя надеждой, что приношу некоторую пользу старушке Англии.

Графиня, воспользовавшись этим случаем, сказала комплимент милорду и вместе с тем переменила разговор.

Глава LXVII

Гарлей, по обыкновению, провел этот день скучно, в переходах с одного места на другое; обедал он в спокойном уголку, в своем любимом клубе. Нерона не пускали в клуб; а потому он с нетерпением ожидал своего господина за дверьми. Обед кончился, и собака и господин, в равной степени равнодушные к толпам народа, пошли по улице, которая весьма немногим, понимающем поэзию Лондона, напоминала о сожалении и скорби, которые пробуждаются в душе нашей при виде разрушенных памятников, принадлежавших отжившему свой век поколению, – улице, которая, пересекая обширное место, служившее некогда двором Вайтгольского дворца, и оставляя влево пространство, на котором находился дворец шотландских королей, выходит чрез узкое отверстие на так называемый старинный островок Торней, где Эдуард-Исповедник принимал зловещее посещение Вильяма-Завоевателя, и, снова расширяясь около Вестминстерского аббатства, теряется, подобно всем воспоминаниям о земном величии, среди скромных и грязных переулков.

Менее обращая внимания на деятельный мир, окружавший его, чем на изображения, вызванные из его души, настроенной к одиночеству, Гарлей л'Эстрендж дошел наконец до моста и увидел угрюмый, без всяких признаков человеческой жизни, корабль, дремлющий на безмолвной реке, некогда шумной и сверкавшей золотыми искрами от позлащенных лодок древних царей Британии.

На этом-то мосту Одлей Эджертон и назначил встретиться с л'Эстренджем, в те часы, когда, по его рассчету, удобнее всего было воспользоваться отдыхом от продолжительного парламентского заседания. Гарлей, избегая всякой встречи с равными себе, решительно отказался отыскивать своего друга в многолюдном кафе-ресторане Беллами.

В то время, как Гарлей медленно подвигался по мосту, взор его привлечен был неподвижной фигурой, сидевшей с лицом, закрытым обеими руками, на груде камней в одной из нишей.

– Еслиб я был скульптор, сказал он про себя: – то, вздумав передать идею об унынии, непременно бы скопировал позу этой фигуры.

Он отвел взоры в сторону и в нескольких шагах перед собой увидел стройную фигуру Одлея Эджертона. Луна вполне освещала бронзовое лицо этого должностного человека, – лицо, с его чертами, проведенными постоянным размышлением о серьёзных предметах, и заботами, с его твердым, но холодным выражением уменья управлять своими чувствами.

– А взглянув на эту фигуру, произнес Гарлей, продолжая свой монолог:– я запомнил бы ее, на случай, когда бы вздумал высечь из гранита Долготерпение.

– Наконец и ты явился! какая аккуратность! сказал Эджертон, взяв Гарлея под руку.

Гарлей. Аккуратность! без всякого сомнения. Я уважаю твое время и не буду долго задерживать тебя. Мне кажется, что сегодня тебе предстоит говорить в Парламенте.

Эджертон. Я уже говорил.

Гарлей (с участием). И говорил хорошо, я надеюсь.

Эджертон. Кажется, мой спич произвел удивительный эффект: громкие клики и рукоплескания долго не замолкали; а это не всегда случается со мной.

Гарлей. И, вероятно, это доставило тебе большое удовольствие?

Эджертон (после минутного молчания). Напротив, ни малейшего.

Гарлей. Что же после этого привязывает тебя к подобной жизни – к постоянному труженичеству, к постоянной борьбе с своими чувствами? что принуждает тебя оставлять в каком-то усыплении более нежные способности души и пробуждать в ней одни только грубые, если и награды этой жизни (из которых самая лестная, по-моему мнению, это рукоплескание), не доставляют тебе ни малейшего удовольствия?

Эджертон. Что меня привязывает? одна привычка.

Гарлей. Скажи лучше, добровольное мученичество.

Эджертон. Пожалуй, я и с этим согласен. Однако, поговорим лучше о тебе; итак, ты решительно оставляешь Англию на той неделе?

Гарлей (в унылом расположении духа). Да, решительно. Эта жизнь в столице, где все так живо представляет деятельность, где я один шатаюсь по улицам без всякой цели, без призвания, действует на меня как изнурительная лихорадка. Ничто не развлекает меня здесь, ничто не занимает, ничто не доставляет душе моей спокойствия и утешения. Однакожь, я решился, пока не совсем еще ушло время, сделать одно последнее усилие, чтоб выйти из сферы минувшего и вступить в настоящий мир людей. Короче сказать, я решился жениться.

Эджертон. На ком же?

Гарлей (серьёзно). Клянусь жизнью, мой друг, ты большой руки философ. Ты с разу предложил мне вопрос, который прямее всего идет к делу. Ты видишь, что я не могу жениться на мечте, на призраке, созданном моим воображением; а выступив за пределы мира идеального, где же мне сыскать это «на ком»?

Эджертон. Ищи – и найдешь.

Гарлей. Неужели мы когда нибудь ищем чувства любви? Разве оно не западает в наше сердце, когда мы менее всего ожидаем его? Разве оно не имеет сходства с вдохновением музы? Какой поэт сядет за бумагу и перо и скажет: «я напишу поэму»? Какой человек взглянет на прелестное создание и скажет; «я влюблюсь в него»? Нет! счастье, как говорит один великий германский писатель, – счастье внезапно ниспадает на смертных с лона богов; так точно и любовь.

Эджертон. А ты помнишь слова Горация: «прилив жизни утекает, а крестьянин между тем сидит на окраине берега и дожидается, когда сделается брод.»

Гарлей. Идея, которую ты нечаянно подал мне несколько недель тому назад, и которая до этого неясно мелькала в моей голове, до сих пор не покидает меня, а напротив того, быстро развивается. Еслиб я только мог найти ребенка с нежными наклонностями души и светлым умом, хотя еще и неразвитым, и еслиб я мог воспитать его сообразно с моим идеалом! Я еще так молод, что могу ждать несколько лет. А между тем я стал бы иметь то, чего недостает мне, я имел бы цель в жизни, имел бы призвание.

Эджертон. Ты всегда был и, кажется, будешь дитятей романа. Однако….

Здесь Одлей Эджертон был прерван посланным из Парламента, которому дано было приказание отыскивать Одлея на мосту, в случае, если присутствие его в Парламенте окажется необходимым.

– Сэр, сказал посланный: – оппозиция, пользуясь отсутствием многих членов Парламента, требует отмены нового постановления. Мистера…. поставили на время опровергать это требование, но его никто не хочет слушать.

Эджертон торопливо обратился к лорду л'Эстренджу.

– Ты должен извинить меня. Завтра я уезжаю в Виндзор на два дня; по возвращении, надеюсь, что мы встретимся.

– Для меня все равно, отвечал Гарлей: – твои советы, о практический человек с здравым рассудком! не производят на меня желаемого действия. И если, прибавил Гарлей, с искренностью и с печальной улыбкой: – если я надоедаю тебе жалобами, которых ты не можешь понять, то делаю это по старой школьной привычке. Я не могу не доверить тебе всех смут моей души.

Рука Эджертона дрожала в руке его друга. Не сказав ни слова, он быстро пошел к Парламенту. На несколько секунд Гарлей оставался неподвижным, в глубокой и спокойной задумчивости; потом он кликнул собаку и пошел обратне к Вестминстеру. Он проходил нишу, в которой сидела фигура уныния. Но эта фигура стояла теперь на ногах, прислонясь к балюстраде. Собака, предшествовавшая своему господину, остановилась подле одинокого юноши и подозрительно обнюхала его.

– Нерон, поди сюда! вскричал л'Эстрендж.

– Нерон! да это и есть кличка, которою, как сказывала Гэлен, друг её покойного отца звал свою собаку.

Этот звук, болезненно отозвавшись в душе Леонарда, заставил его вздрогнуть. Леонард приподнял голову и внимательно взглянул в лицо Гарлея. Светлые, горевшие огнем, но при том как-то странно блуждающие взоры, какими описывала их Гэлен, встретились с взорами Леонарда и приковали их к себе.

Л'Эстрендж остановился. Лицо юноши было знакомо ему. На взгляд, устремленный на него Леонардом, он ответил вопросительным взглядом и узнал в Леонарде юношу, с которым встретился однажды у книжной лавки.

– Не бойтесь, сэр: собака ничего не сделает, сказал л'Эстрендж, с улыбкой.

– Вы, кажется, назвали ее Нероном? спросил Леонард, продолжая всматриваться в незнакомца.

Гарлей понял этот вопрос совершению в другую сторону.

– Да, Нероном; впрочем, он не имеет кровожадных наклонностей своего римского тезки.

Гарлей хотел было идти вперед, но Леонард заговорил, с заметным колебанием:

– Извините меня, сэр…. неужели вы тот самый человек, которого я так долго и тщетно отыскивал для дочери капитана Дигби?

Гарлей стоял как вкопаный.

– Дигби! воскликнул он: – где он? скажите. Ему, кажется, нетрудно было отыскать меня. Я оставил ему адрес.

– Слава Богу! в свою очередь воскликнул Леонард: – Гэлен спасена: она не умрет теперь.

И Леонард заплакал.

Достаточно было нескольких секунд, нескольких слове, чтоб объяснить Гарлею, в каком положении находилась сирота его старинного товарища по оружию. Еще несколько минут, и Гарлей стоял уже в комнате юной страдалицы, прижимая пылающую голову её к своей груди и нашептывая ей слова, которые отзывались для слуха Гэлен как будто в отрадном, счастливом сне:

– Утешься, успокойся: твой отец жив еще во мне.

– Но Леонард мне брат, сказала Гэлеп, поднимая томные глаза: – более, чем брат; он более нуждается в попечении отца.

– Нет, Гэлен, успокойся. Я ни в чем не нуждаюсь…. теперь решительно ни в чем! произнес Леонард.

И слезы его катились на маленькую ручку, сжимавшую его руку.

Гарлей л'Эстрендж был человек, на которого все принадлежавшее к романтичной и поэтической стороне человеческой жизни производило глубокое впечатление. Когда он узнал, какими узами были связаны эти два юные создания, стоящие друг подле друга, одни среди неотразимых нападений рока, душа его была сильно взволнована; он не испытывал подобного ощущения в течение многих лет своей жизни. В этих мрачных чердаках, омрачаемых еще более дымом и испарениями самого бедного квартала, в глухом уголке рабочего мира, в самых грубых и обыкновенных его формах он узнавал ту высокую поэму, которая проистекает прямо из соединения ума и сердца. Здесь, на простом, деревянном столе, лежали рукописи молодого человека, который боролся с холодным миром за славу и кусок насущного хлеба; там, на другой стороне перегородки, на убогой кроватке, лежала единственная отрада юноши – все, что согревало его сердце самым благотворным, оживляющим чувством. По одну сторону стены находился мир фаитазии, по другую сторону – мир смертных, полный скорби, страданий и любви. В том и другом, в одинаковой степени обитали дух возвышенный, покорность Провидению, свободная от всякого эгоистического чувства, «что-то чуждое, выходившее из сферы нашей скорбной жизни».

Лорд л'Эстрендж окинул взором комнату, в которую вошел вслед за Леонардом. Он заметил на столе рукописи и, указав на них, тихо сказал:

– Это-то и есть ваши труды, которыми вы поддерживали сироту честного воина? после этого вы сами воин, и притом еще в самой тяжелой битве!

– Но битва эта была проиграна, отвечал Леонард, с печальной улыбкой: – я бы не в силах был поддержать ее.

– Однакожь, вы не покинули ее. Когда коробочка Пандоры была открыта, то говорят, что Надежда совсем была потеряна….

– Ложь, неправда! прервал Леонард: – понятие, заимствованное из мифологии. Есть еще и другие божества, которые переживают Надежду, как-то: Благодарность, Любовь и Долг.

– Ваши понятия нельзя подвести под разряд обыкновенных! воскликнул Гарлей, приведенный в восторг словами Леонарда: – я непременно должен познакомиться с ними покороче. В настоящую минуту я спешу за доктором и ворочусь сюда не иначе, как вместе с ним. Нам нужно как можно скорее удалить бедного ребенка из этой душной атмосферы. Между тем позвольте мне смягчить ваше опровержение старинной мифологической басни. Если благодарность, любовь и обязанность остаются в удел человеку, поверьте, что надежда всегда остается между ними, хотя и бывает невидима, скрываясь за крыльями этих более высоких богов.

Гарлей произнес это с той удивительной, принадлежавшей только ему одному улыбкой, которая озарила ярким светом мрачные покои Леонарда, и вместе с тем ушел.

Леонард тихо приблизился к тусклому окну. Взглянув на звезды, горевшие над вершинами здания бледным, спокойным огнем, он произнес: «О Ты, Всевидящий и Всемилосердый! с каким отрадным чувством вспоминаю я теперь, что хотя мои мечтания – плод человеческих мудрствований, иногда и омрачали небеса, но я никогда не сомневался в Твоем существовании! Ты всегда находился там, Всевечный и Пресветлый, хотя облака и закрывали иногда беспредельное пространство Твоего владычества!..» Леонард молился в течение нескольких минут, потом вошел в комнату Гэлен и сел подле кровати, притаив дыхание: больная спала крепким сном…. Гэлен проснулась в то самое время, как Гарлей возвратился с медиком. Лоонард снова удалился в свою комнату и там на столе, между бумагами, увидел письмо, написанное им к мистеру Дэлю.

– Теперь я не вижу необходимости выставлять на показ мое призвание, сказал он про себя: – не вижу необходимости сделаться нищим.

И вместе с этим он поднес письмо к пылающей свече. В то время, как пепел сыпался на пол, мучительный голод, которого он не замечал до этого, среди душевных волнений, сменяющих одно другое, начинал терзать его внутренность. Но, несмотря на то, даже и голод не мог сравняться с благородной гордостью, которая покорялась чувству благороднейшему её самой, и Леонард с улыбкой произнес:

– Нет, я не буду нищим! Жизнь, за сохранение которой я дал торжественную клятву, спасена. Как человек, сознающий свои силы и достоинство, я еще раз решаюсь восстать против судьбы!..

Глава LXVIII

Прошло несколько дней, и Гэлен, переведенная из душного квартала на чистый воздух, благодаря стараниям опытных врачей, находилась вне всякой опасности.

Это был хорошенький, уединенный коттэдж, обращенный окнами на обширные равнины Норвуда, покрытые местами кустарником. Гарлей приезжал туда каждый день – наблюдать за выздоровлением своей юной питомицы: цель в жизни для него была избрана. Вместе с тем, как Гэлен становилась и свежее и бодрее, Гарлей вступал с ней в разговор и всегда с удовольствием, к которому примешивалось в некоторой степени изумление, слушал ее. Сердце до такой степени ребяческое и ум до такой степени зрелый изумляли л'Эстренджа своим удивительным контрастом и сродством. Леонард, которого лорд л'Эстрендж просил также поместиться в этом коттэдже, оставался в нем до тех пор, пока выздоровление Гэлен сделалось несомненным. Подойдя к лорду л'Эстренджу, когда тот совсем уже собрался ехать в Лондон, Леонард спокойно сказал:

– Теперь, милорд, когда Гэлен совершенно поправилась и больше уже не нуждается во мне, я не смею оставаться в этом доме: боюсь, чтобы меня не назвали инвалидом на вашем пенсионе. Я еду в Лондон.

– Вы мой гость, но отнюдь не инвалид на пенсионе, сказал Гарлей, заметив гордость, которая так резко выразвдглась в этом прощаньи. – Пойдемте в сад: мы там поговорим об этом на свободе.

Гарлей сел на скамейку на небольшом лугу; Нерон свернулся у ног его; Леонард стоял подле Гарлея.

– Так вы хотите воротиться в Лондон, сказал лорд д'Эстрендж. – Скажите, зачем же?

– Исполнить предначертания судьбы.

– А в чем заключаются эти предначертания?

– Я и сам еще не знаю. Судьба похожа на Изиду, покрывала которой не приподнимал еще никто из смертных.

– Должно быть, вы родились для чего нибудь великого, сказал Гарлей отрывисто. – Я уверен, что вы сочиняете превосходно. Я видел, что вы занимаетесь своим предметом с любовью. Но что лучше всех ваших сочинений, лучше всех занятий – вы имеете благородное сердце и прекрасное желание независимости. Позвольте мне просмотреть ваши рукописи или какой нибудь напечатанный уже экземпляр ваших сочинений. Пожалуста, не затрудняйтесь этим: я прошу затем, чтоб быть обыкновенным читателем, но не покровителем. Это слово мне не нравится.

Сквозь слезы, выступившие ца глазах Леонарда, блистали искры огня. Он принес свой портфель и, положив иго на скамейку, подле Гарлея, ушел в самую отдаленную часть сада. Нерон долго смотрел за Леонардом, потом встал и медленно последовал за ним. Когда Леонард опустился на траву, Нерон склонил свою косматую голову к громко бившемуся сердцу поэта.