Лесничий Орн

– Вы думаете так в своем ослеплении?

– Я думаю так.

– Значит, вы предсказываете, что Турция вновь завладеет Болгарией?

– Да.

– Что Россия непобедима…

– Да.

– Что через пятьдесят лет Россия, Англия, Франция и Италия будут составлять один мощный противогерманский…

– Противоразбойничий!

– …противогерманский союз, который будет насчитывать в себе тысячу миллионов человеческих жизней?

– Да.

– В то время, как в Германии вместе с Австрией будет всего лишь сто миллионов?

– Да, да, да! – холодно отчеканил Тарновский.

Дверь в четырехугольную комнату отворилась. Жирное лицо Родбая просунулось в эту щель.

– Глюпости! Глюпости! Глюпости, – завопил он. – Чепуха Чепухевна Чепуховская! Германия выше всего!

– Не волнуйся, мой толстячек, – сказал Орн, – граф и сам не верит своим словам. Он, как дитя, утешает себя нарядной сказкой! И только! Он в противоестественном смешении!

С этими словами Орн встал на стул, убавил огонь в лампе, небрежно бросил:

– Покойной ночи, граф!

И твердыми решительными шагами вышел из комнаты.

Выл ветер за окнами и над крышею дома. Шипели деревья и беспокойно жаловались на что-то.

Тарновский сказал вслух, во весь голос, точно бы вскрикнул:

– Не погибнет Россия! Не погибнет Польша! Не погибнет Сербия! Не погибнет Славянство!

– Не сгинет Польска, – повторил и Громницкий, как молитву.

IV

Сокрушительные удары, молниеносно обрушивающиеся на человеческую голову, бреду подобные, похожие на бури переживания часто до того опустошают душу, что человека бросает сразу в непостижимый, мертвенный сон. Нередко приговоренные к смерти спят так же глубоко, покойно и непробудно, как и грудные младенцы. Тарновский и Громницкий тоже, как это ни странно, погрузились сразу же в какой-то непроницаемый сон, точно их выбросили из лодки в воду. Потом в каком-то мутном полусне-полуяви Тарновский увидел: к ним в комнату без сапог вошли, осторожно ступая, Орн и Родбай и долго прислушивались к их дыханию.

– Спят, – проговорил затем Орн по-немецки.

– Штиль, штиль, штиль, – приложив палец к губам, предостерегал Родбай.

– Спят, – опять произнес Орн.

И стал внимательно оглядывать, пробуя наощупь, крепко ли связаны руки и ноги обоих узников.

– И тигру не перервать этих пут! – осторожным шёпотом проговорил снова Орн.

– Штиль! – поднял кверху свой толстый палец Родбай. – Значит, мы можем спать совершенно покойно часа четыре!

– Совершенно покойно!

– А потом в путь?

– Ну, да. К великой германской армии.

Оба немца снова многозначительно переглянулись, торжествующе улыбнулись и тихо поплыли вон из комнаты, ступая на цыпочках и балансируя руками, точно они шли по канату.

– Штиль, штиль, штиль, – приговаривали они оба.

Тарновский тотчас же проснулся, как-то сразу стряхнув с себя сон. И тут же он ярко и отчетливо увидел на полу, под поваленным стулом, на котором он сидел пред тем страшным нападением, тускло блеснувшее ему в самые глаза мельхиоровое огниво, которое, очевидно, вывалилось при падении из его кармана. Он поднял голову, сделал страшные глаза, сложил в трубу губы и вдруг тихо повалился набок, снова поверженный в глубочайший сон.

Восьмилетняя дочка его, голубоглазая Анелька, прыгая, подбежала к нему в ту же минуту, хлопая в ладоши, и ликующе затараторила, как серебряный колокольчик:

– Огниво! огниво! огниво!

Прекрасное лицо графини, его жены, с глазами, полными слез, склонилось к нему.

– Янко, огниво, – сказала она ему, – проснись же!

И тогда та духовная сущность, которая бодрствует в человеке даже тогда, когда сам человек спит, напрягаясь до высочайшей степени, стала будить тело Тарновского.

– Огниво, огниво, – точно трубила она ему в уши, – или ты не видел огнива?

И тогда Тарновский мучительно улыбнулся и… проснулся. Тускло горела полупритушенная лампа в комнате. Пахло керосином. И было еще темно в широких окнах. Падали белые звезды и тотчас же таяли на стеклах. И из соседней комнаты приносилось бурлящее дыхание двух спящих, похожее на клокотанье кипятящейся воды.

«Огниво, – подумал Тарновский, чувствуя, что его скрученный назад руки и связанные ноги затекли, – огниво!»

Он повернул голову и под поваленным стулом снова увидел блекло светившееся огниво.

– Огниво, – прошептал он, – наше спасение!

Две слезы выдавились из его глаз и поползли к губам.

Тарновский с предосторожностями тихо приподнялся с дивана и пошел по полу к поваленному стулу, делая крошечные шажки не более дюйма. Затем он опустился на пол рядом с поваленным стулом, повернулся задом и стал шарить руками по полу, пока он не нащупал ими огнива. Зажав его в ладони, он с теми же предосторожностями пошел к дивану, беззвучно скользя, ни единым шорохом не нарушая тишины.

– Мы спасены, мы спасены, – только бы не проснулись немцы.

Но немцы спали, и клокотанье кипятящейся воды все еще бульбулькало в соседней комнате. Тарновский подплыл к диванчику. Склоняясь, он позвал дядю:

– Томас, проснись ради Бога. Спасение в наших руках, Томас.

Громницкий долго жевал губами и с досадою морщил щеку, но потом он повернул лицо к племяннику.

– Что ты? – спросил он шёпотом.

Тарновский зашептал, задыхаясь от волнения:

– Спасение наше уже у меня в руках! Веришь ли ты, Томас? – И он рассказал дяде о своей, Богом ему посланной, находке. – Огниво спасет нас! – нашептывал он, как в бреду.

Громницкий уже проснулся.

Оба они, делая дюймовые шажки связанными ногами, передвинулись к окошку, чтобы свет огнива, когда Тарновский нажимом кнопки зажжет его в своей руке, не разбудил тех страшных звереподобных немцев. Тарновский шептал Громницкому:

– Теперь ты повернись ко мне задом и попробуй приблизить путы рук своих к огниву, которое вот у меня в руке, вот в этой! Ну! Сейчас я зажигаю его! Берегись, Томас, отдергивай руки, как только вспыхнет веревка, и рви путы!

Веревка вспыхнула и через мгновенье упала к ногам Громницкого. А тот торопливо развязал свои ноги и затем освободил от уз Тарновского. И осторожными шагами они двинулись затем в ту комнату, где спали немцы. Один из них спал на диване, другой на кровати, оба одетые, с открытыми ртами.

– Покойной ночи, – улыбнулся им обоим Тарновский, – сладкого пробуждения!

У Родбая под голову была положена подушка, а у Орна туго набитый дорожный сак.

«В этом саке деньги и документы», – решил Тарновский.

Рядом на высоком комоде из красного дерева горела тоже полупритушенная лампа, а возле неё лежали два пистолета Нагана, два браунинга, длинный кавказский кинжал и огромный финский нож. Тарновский опоясался кинжалом, спрятал в карман браунинг, подвесил к поясу Наган. Громницкий вооружился остальным. Потом оба они благодушно закурили по сигаре, взяли в руки страшные пистолеты обоих немцев, придвинули стулья, – Тарновский к постели Орна, Громницкий к ложу Родбая, – и, попыхивая сигарами, стали терпеливо ждать. Часы столовой пробили пять, половину шестого, шесть. За окнами просветлело. И желто-розовые тени вкрадчиво поползли по полу к ногам двух сидевших с пистолетами в руках людей. А часы тикали, равнодушно меряя время.

Когда лицо Орна стало морщиться от предутреннего молочного света, Тарновский грозно выдвинул вперед свой пистолет. Орн вскрикнул и стал протирать глаза. Потом его рот раскрылся четырехугольником, а затем искривился, а бритое лицо его выразило один сплошной ужас, дикий и нелепый.

– Не удивляйтесь, – холодно выговорил Тарновский, – но дело в том, что каждую мелочь не может предвидеть даже и немец. На этот раз вы упустили из виду выпавшее из моего кармана огниво, которое нас и спасло, предав затем в наши руки и вас самих. Замышляя свой поход на Россию, Францию и Англию, вы, может быть, тоже упустили какую-нибудь мелочь, например, российское долготерпение, французскую любовь к родине, или… английский флот, и вашу затею постигнет, быть может, катастрофа так же, как постигла и вас! Не шевелитесь, и берегите ваш череп, я объявляю вас своим пленником! Слышали?

А Родбай, проснувшись и увидев почти у своих губ страшный Наган Громницкого, тоже долго не верил глазам и вскрикивал:

– Глюпости, глюпости, глюпости! Я этому не верю! Это сон! Не больше, как сон!

А потом горько заплакал…

Через три часа пленников привели в усадьбу Тарновского, и их вид был таков, точно их только что вынули из воды.

Всю их немецкую наглость точно сдуло ветром, и они весьма сконфуженно и скромно потирали зябнувшие руки.

А графиня Тарновская, благодарная за спасение мужа, отдала вделать в его мельхиоровое огниво прекрасный рубин из своей серьги, великолепный рубин, подобный капле крови.

Трагичнее всего то, что это огниво, однако, оказалось несомненно… немецкой фабрикации.

Свое предало своих…