Благодатное небо

Алексей Будищев

Благодатное небо

(Святочный рассказ)

Перед иконою Владычицы Благодатное Небо горит лампада. Это любимая икона в доме сельского дьякона Звениградова, да к тому же сегодня первый день Рождества, а завтра – день Владычицы. В спальне тихо. На дворе вечер – звонкий, зимний вечер, когда скрип шагов слышен чуть не за версту. Дети – у дьякона их трое – спят. Мать дьяконица Марья Константиновна, двадцатилетняя, женщина с ласковыми карими глазами, сидит у стола и штопает детский чулок. Порою она отрывается от работы и внимательно прислушивается к тихому посвистыванью трех носиков. Старшему носику три года, второму – два; оба эти носа спят в кроватках; а третий, – третий пока подвешен к потолку, на железный крюк, как подвешивают лампу, но не пугайтесь, читатель, конечно, в люльке. Этому носу всего два месяца. Средний нос зовется Назарием, меньшой – Саввушкою. Назарий – любимец отца дьякона. Частенько он сажает его верхом на свою длинную шею и торжественно выносит из спальни в следующие комнаты к неописуемой радости младенца. Это путешествие отец дьякон называет хождением мученика Назария в пустыни аравийские на верблюде. И дьякон прав, ибо его квартира (за исключением спальни, конечно) действительно напоминает своим видом пустыню. Спальня же в доме дьякона по плотности населения скорее походит на Бельгию.

Вспоминая хождения мученика Назария, Марья Константиновна улыбается и думает о муже. Муж у нее хороший, добрый, молодой, немножко ее побаивается. Сейчас его нет дома, он уехал в гости к мельнику Аверьянову и давно уже должен быть дома; однако, его все нет. Наверное, он явится домой поздно, немножко с мухою и будет просить у нее прощенье. И она его простит, хотя, собственно, отца дьякона прощать не следовало бы. Но у нее такой уж характер!

Марья Константиновна перекусывает красную шерстинку ровными, белыми зубами и продолжает работу. Ее спокойное лицо снова освещается думами.

Живут они хорошо. Мать-дьяконица жизнью своею довольна. Немножко бедновато, но что же делать? Вот если через год у нее снова будет ребенок, тогда придется туго. А ребенок, наверное, будет. Очевидно, Господь благословил ее детьми. Она четыре года замужем и у нее уже трое. Марья Константиновна вновь перекусывает нитку и кладет на стол заштопанный чулок. Она начинает припоминать, нет ли еще какой работы, но в это время из средней кроватки раздается горький плач; плачет Назарий и Марья Константиновна испуганно бросается к нему. Дело оказывается первостепенной важность: Назарий увидел во сне «стренькозу» и не обыкновенную стрекозу, а «с рогом на хвосте». Увидев такое чудовище, можно умереть, но Назарий не умирает, а только плачет. Мать утешает его, ласково похлопывает рукою по его спинке и говорит, точно баюкает:

– Ц-ш-ш, бай-бай… Будешь умным, поедешь с отцом… в пустыню аравийскую…

При воспоминании об аравийской пустыни лицо младенца внезапно освещается; он закатывает глаза под лоб, снова ставит их не без труда на подобающее им место, но глаза снова уходят в высь и Назарий спит. Марья Константиновна тихонько покрывает его горячее тельце одеялом, любовно крестит насупившийся лобик и идет в прихожую, где слышится постукиванье чьих-то ног. В прихожей стоит девочка в длинном платке, покрывающем ее до пят. Девочка придерживает платок под самым подбородком тонкими пальчиками и говорит:

– Матушка, сделте милость, мамынька просила, братец Финогеша животом помирает…

Из ее слов Марья Константиновна понимает, что братец Финогеша, которому исполнилось сегодня четыре дня, кричит весь вечер, не закрывая рта, и что ему нужно как-нибудь помочь. Она, прячет в карманы кой-какие лекарства от болей желудка, накидывает беличью шубку и сперва заходит в кухню сказать кухарке, чтобы та посидела в ее отсутствии в спальне. А затем, в сопровождении девочки, она идет, снежною улицею села к плачущему ребенку.

Через минуту она стоит в избе, из каждого угла которой веет нуждою. Худая баба с фиолетовыми бликами под глазами показывает ей ребенка; ребенок крутит ножками и кричит, а баба плаксиво говорит:

– Матушка Владычица, как же ему не плакать? Молока у меня званья нет; молоко, сударушка, пропало. Ребенок цельный день не емши, не пивши. Пожевала я ему хлебца, сделала соску, только возьмет он, пососет, пососет и сейчас же назад отрыгает, душа не принимает…

Марья Константиновна глядит на бабу широко раскрытыми глазами. «Господи», думает она: «неужто ребенок должен умереть с голода»?

Она смотрит на ребенка. Маленькое и худенькое тельце все вьется в невыносимых страданиях голода и жажды. Голосок перехватило от натуги, а из бледных губок рвется сиплое взвизгиванье. Он корчится, как на огне.

«За что такие муки»? думает Марья Константиновна с болью в сердце.

– Нет ли у вас рожка? – спрашивает она: – можно бы вскипятить коровьего молока, хотя это и не совсем хорошо для такого крошки…

– Какие у нас рожки, Владычица!.. – стонет баба.

У них нет рожков. У них нет ничего, кроме нужды, такой нужды, что брезгуешь присесть, да вот этого ребячьего визга, который сверлит уши, как буравом. «Ах, Финогеша, Финогеша», думает дьяконица с влагою на глазах.

– Вот что, – поспешно говорит она: – я его сейчас покормлю грудью.

– Ой? – с недоумением вскрикивает баба.

– Да конечно же! Ведь этого же нельзя, чтоб ребенок умер с голода. А у меня молока, слава Богу, Саввушке хватит…

Она поспешно расстегивает ситцевый лифчик, привычным движением плеча высвобаживает грудь и, прикрыв ее шубкою берет к себе плачущего Финогешу.

В избе делается тихо. Крики не сверлят больше ушей, тельце ребенка не содрогается от болей. У полной и белой груди слышится счастливое посапыванье, видны отуманенные глазки и свернутый в трубочку розовый язычок. Финогеша зарывает свое личико в грудь. Марья Константиновна сидит, притихшая и склонив голову, глядит на ребенка, а все ее лицо освещено тихим и безмятежным счастьем. Она слегка покачивает его почти инстинктивными движениями.

– У меня молока ужас сколько, – шепотом сообщает она бабе с фиолетовыми подглазниками: – ежели я с час не покормлю, в рубашку стекает. Видишь, сытехонек!

И она с ласковою гордостью кивает головою на Финогешу.

Когда нужно уходить, дьяконица долго не находит своего платка и еще чего-то. Она заглядывает во все углы и совсем не гладит на Финогешу. Наконец, она говорит:

– А я вот что надумала. Я Финогешу к себе на ночь возьму. Его надо будет еще покормить ночью.

– Ой? – вскрикивает с недоумением баба.

– Да конечно же. Я своему четыре раза в ночь грудь даю. Меньше этого нельзя.

И она уносит с собою Финогешу, прикрытого у ее благодатной груди беличьею шубкою. На улице ее догоняет баба; она плаксиво хнычет носом, припадает лбом к снегу и долго бормочет что-то непонятное на неизвестном наречии. Кажется, она благодарит Марью Константиновну.

Между тем, дьяконица приносит Финогешу к себе в теплую спальню. Дьякона все еще нет. Она кладет ребенка к себе на постель и думает:

– Как же я возвращу Финогешу завтра? Разве завтра у его матери появится молоко? Нужно будет кормить его до тех пор, пока его мать не поправится. Да конечно же, – шепчет Марья Константиновна, поглядывая на ребенка: – ведь у меня же молока славу Богу!

Финогеша сладко посапливает на ее постели, а она снова садится к столу за работу. Теперь у нее прибавилось заботы и ей не надо лениться. Притом шаровары Назария оказываются сильно потрепанными, вероятно от частой езды верхом на верблюде, и их нужно зачинить. Однако, ее работа клеится плохо: то просыпается богатырь Саввушка, который басит, как протодьякон, то плаксиво хнычет Финогеша. В конце концов, до нельзя измученная, она хочет помолиться, чтобы ложиться затем спать, и не может; язык не повинуется ей; она дремлет здесь же у стола, на стуле, свесив руки и выронив шаровары Назария. Во сне она видит, что у ее груди лежат Финогеша и Саввушка, первенец Никодим и Назарий и еще какие-то вероятно, будущие ее дети; и всех она кормит своею грудью и чувствует, как, вместе с молоком, из ее груди течет что-то благостное и теплое, что насыщает жадно раскрытые ротики и доставляет ей неизъяснимое блаженство. И она улыбается сквозь сон.

В спальне тихо. Перед образом Владычицы Благодатное Небо горит лампада и она вся сияет сверху донизу. В кивоте тоже тихо. Угодники, окружающие Владычицу, безмолвствуют. Свет лампады бродит по строгим лицам, меняя их выражение, и они глядят то строго, то ласково, то уныло…

Когда отец дьякон, наконец, является домой, он долго стоит в пустыне аравийской, не решаясь идти в спальню. Он чувствует за собою вину, большую вину; сегодня он проштрафился больше чем всегда. Однако, он набирается мужества, осторожно, на цыпочках крадется к двери спальни и припадает к щели глазом. По его лицу ползет улыбка. Мать-дьяконица спит. Это хорошо. Но что это там белеется на постели? Сладчайший Иисусе, это младенец, новорожденный младенец!

Дьякон в испуге отскакивает от двери, но тотчас же снова припадает к ней глазом.

Да, это не Саввушка, это новорожденный младенец. Ужели? ужели мать-дьяконица стала родить уже через два месяца? Сколько же у него будет детей лет через двадцать, если она и впредь будет поступать также? Дьякон выпрямляется во весь рост и, сосредоточенно приставив палец ко лбу, погружается в математические вычисления.

И вдруг палец дьякона отскакивает ото лба, как от раскаленного железа. Он сообразил. Через двадцать лет у него будет 124 человека детей.

И дьякон в ужасе шепчет:

– О, Иисусе, о, Сладчайший! Чем же я насыщу утробы сего песка морского?..