Самородок

Ирина Беседина

Самородок

Часть первая

История золотой Колымы

Жизнь обрушилась

Зэки шли строем, молча, тяжёлым шагом, руки за спину, глаза в землю. Впереди, по бокам, сзади колонну сопровождали бойцы охраны с автоматами, с собаками. Зэки шли в забой добывать металл.

Я был в этой колонне. Как «враг народа», я был осуждён на десять лет.

История моего ареста в 1938 году одна из многих тысяч. Меня не интересовали политические игры. Я просто трудился, любил, имел детей, семью. Бессудные расстрелы, громкие и тихие судебные процессы, вообще вся деятельность НКВД[1] и его застенки никак меня не интересовали и не касались. Не то чтобы я не слышал о расстрелах и арестах, но это было где-то далеко, в другом мире. Моя жизнь была проста. Я лечил людей и считал, что это дело мне дано от Бога.

Вдруг ночью неожиданные гости, обыск, арест, следственная тюрьма, нелепые обвинения. И я, простой человек, далёкий от политических интриг, оказался под следствием по непонятным политическим мотивам. Предъявленные обвинения были абсурдны сами по себе. Откуда я мог знать, что мой арест может стать частью крупной политической игры? Готовился фантастический судебный процесс – обвинение бывшего всемогущего начальника сталинской тайной полиции Генриха Ягоды. На меня поступил донос: я неправильно лечу людей. Я залечиваю их до смерти. Это подлое зерно упало на благодатную почву.

В первый момент я не верил, что арестовали всерьёз.

– Это явная ошибка. Разберутся и выпустят. Ещё извиняться будут, – сказал я жене на прощание. Однако сложилось всё иначе.

* * *

Я жил счастливо. Двое детей, красавица жена, преданная, спокойная, любящая, мой надёжный друг. Она умела создать уют и спокойствие в доме. Я был убеждён, «семья – это святое». Я любил свою работу и отдавал ей все силы.

Из этой счастливой жизни я был вырван совершенно внезапно. Политика меня вообще не интересовала. Поэтому я верил, что моя невиновность очевидна. Просто где-то что-то перепутали. Не мог я быть преступником, заговорщиком, «врагом народа». Любому следователю это должно быть очевидно. Но почему-то очевидное для меня не было очевидно для следователя. Поступил донос, который можно было увязать с делом Ягоды, и это определило дальнейшую судьбу.

Крики и стоны избиваемых людей напрягали нервы с первого момента появления в этом месте. Первый же допрос потребовал сильнейшего напряжения воли. Следственная тюрьма круто перевернула жизнь: попавший сюда не был больше личностью, не был даже человеком, нас унижали, оскорбляли, били, растаптывали. Сомнений в виновности у следователя не было. Надругательство над личностью было хуже любой боли. Допросы чаще всего проводились ночью. Следователи вытягивали из измученных людей показания о фантастических заговорах.

В Бутырке ко мне подошёл сокамерник и стал расспрашивать, как и почему я сюда попал. Я буркнул что-то и не стал с ним разговаривать. Подумал: «Лезут в душу всякие».

Позднее я узнал, что он ювелир и зовут его Лев Наумович Близинский. Среднего роста, с округлым брюшком, широкий слегка приплюснутый нос, под большими удивлёнными глазами синяки. С первого взгляда внешность была так себе, несколько смешна. Однако, когда его большие глаза смотрели прямо, становилось понятно, что этот человек не только добр и чист, но в какой-то мере значителен и живёт своей внутренней жизнью.

На другой день после допроса Близинского привели под руки и бросили на пол. Теперь он ни о чём не спрашивал, а лежал неподвижно в углу камеры. Я поднял его и аккуратно уложил на нары, омыл его лицо водой. Несколько капель влил в рот. Отошёл и молча сел на свои нары.

Общение наше никак не развивалось. Мы в основном молчали.

После одного из допросов, когда я сидел, не поднимая глаз, и думал, как заставить следователя меня выслушать и поверить, Лев подошёл.

– Михаил, слышь, Михаил! Ты не спорь со следователем.

– Это как, не спорь? Я же не виноват, – сказал я тихо и поднял глаза. Лев почувствовал мою боль и на мгновение зажмурился.

– А следак тебя слушает?

– В том-то и дело, что вопросы не зависят от того, что я скажу. Орёт, злится, требует назвать сообщников. Не понимает, что я ни в чём не виноват, нет у меня сообщников. Матерится. Ну и я матерюсь. А они, гады, бьют.

– Раз находишься здесь, виноват. И убеждать в обратном бесполезно. У них свои задачи и свои особые понятия о нашей виновности.

– Да не виноват, не делал я ничего такого! Это абсурд! Все обвинения высосаны из пальца! – закричал я.

– Всё равно – виноват, – сказал раздельно Близинский. – Здесь у нас нет права защиты.

– Но моя непричастность к делу о каких-то заговорах очевидна. Я никого из партийной верхушки не знаю, никогда с ними не встречался.

– Это не имеет значения. Ты пойми, они все под страхом. Сегодня он здесь пытает, унижает, мучит людей, заставляет сознаваться в полнейших нелепицах. А завтра его будут пытать. Вот этот палач Ягода. Ведь пятнадцать лет лютовал. А сейчас сидит в этих же номерах, и клеют ему что попало. Да ещё компанию подбирают. Скольких людей он к стенке ставил! А теперь его миленького поставят. И сознается он во всех грехах, о которых и понятия не имеет. Чуешь, откуда ветер дует? – Лёва поднял палец. – Сверху он дует.

Он был прав. И я внезапно понял, что разбираться в непричастности к заговорам никто не будет. Это политика. В этом заинтересован кто-то там наверху. Сталин может и не знать, что творится в этих застенках. И оттого, что Лев это понял раньше, я взглянул на него с уважением.

– Так что, Михаил, ты не спорь со следователем, но и не подписывай никаких бумаг. Иначе тебе крышка.

Лёва на допросах не спорил, ничего не доказывал, ничего не подписывал. Часто бывал бит. А после очередной встряски садился в свой угол, долго молчал.

Потом подсаживался ко мне и начинал разговор. Он как старший брат заботился и опекал. Я сначала молча слушал. Потом понемногу стал отвечать. Потом принял дружбу Лёвы.

– Михаил, жизнь обрушилась, но не закончилась. Я понимаю, трудно духовно подняться над обстоятельствами этой жизни. Но главное – сохранить себя, своё человеческое достоинство и не свихнуться. Ты удались, Михаил, удались душой отсюда. Тебе через десять лет будет тридцать семь. Мы выйдем, нам ещё жить можно ого как! Любить, детишек растить, миру радоваться.

Я автоматически повторил: «…обрушилась, но не закончилась». И вдруг дошёл смысл этого.

– Лев, ты, правда, так думаешь? Будем держаться?

– Конечно, будем держаться. И к хренам собачьим этих… Мы сами по себе, они сами по себе.

С этого времени я стал безразличен к ходу следствия и допросам. Я отказывался подписывать протокол допроса и признать себя виновным. Следователь злился и хотел любым способом сломить, посылал в карцер.

В эту узкую каменную коробку без окна я умещался с трудом. Деревянная полка для сна, закреплённая в стене, могла уместить человека среднего роста. А я был несколько длинноват. У противоположной стены – маленькая железная полка, служащая столом. Расстояние между полками такое, чтобы арестант мог встать и сесть. Это – ширина бокса. Протянул руку – и достанешь до железной двери с глазком и окошечком. Я воспринимал карцер как стоячий гроб. Вентиляции днём нет. Примерно через два часа начинаешь задыхаться. В железной двери, у пола, я заметил маленькие дырочки. Попробовал сесть на пол, чтобы ухватить каплю воздуха. Невозможно, места не хватает. Да и дежурный заорал: «Нельзя!» Дежурный заглядывает в глазок примерно каждые полчаса. Когда видит, что у заключённого совсем мутится сознание, он открывает дверь и говорит: «Ну, пошли в сортир». Пока заключенный идёт до сортира и находится там – он дышит. Дверь бокса открыта, воздух входит туда. Затем всё повторяется. После отбоя включают вентиляцию. Смерть заключенного от удушья не предполагалась, только пытка. За этим процессом обязан был следить часовой.

Карцер чуть меня не сломал. Я понял, в карцере нельзя себя жалеть, нельзя позволять никаких отрицательных эмоций, особенно возмущения и гнева. Именно этого добивались мучители. Человек ломался через гнев, возмущение, обиду, тоску.

«Нет, врёте, у меня всё наладится. Я крепкий орешек. Я выйду отсюда, и буду счастлив. Я выброшу вас из своей жизни. Моя семья, мои любимые будут со мной». Такие мысли спасали.

В конце концов всё решено бесповоротно, приговор получен. Я признан «врагом народа». Осуждён на десять лет. Лев получил такой же приговор. Нас определили на Колыму.

Путь к месту назначения был долог. Тюремный вагон от Москвы до Находки шёл больше месяца. Затем твиндек[2] парохода – душный и нестерпимо вонючий. Через пять суток всех выгрузили на суровом и мрачном таёжном берегу, автомашины развезли по тем местам, где предстояло отбывать срок заключения.

Мы с Лёвой старались быть всегда по возможности рядом. В забой ходили вместе, работали в паре.

Лопата, кайло, лом, тачка, лоток и вода – снаряжение старателя. Золото на Колыме долгие годы добывали сугубо ручным трудом. В дармовой рабсиле недостатка не было. Вот и работали «кувалдометром и ломографом», то есть кувалдой и ломом, да ещё кайлом разбивали кварц, гранит и прочую породу. Тяжёлый физический труд по четырнадцать часов в сутки, скудное питание, жизнь в лагере вместе с блатными и уголовниками, ругань, драки, вши не оставляли у многих даже искры человечности.

Уголовники, блатяки-рецидивисты, воры в законе могли отказаться от работы. Начальство к ним относилось снисходительно. А 58-я статья держалась в особой строгости. Мы были работягами. Блатные пользовались нашим трудом, им присваивали туфтовые проценты выработки, они получали в качестве вознаграждения дополнительное и более качественное питание и зачёты по сроку. В лагере чаще умирали от поножовщины, чем от голода и болезней. Но любой лагпункт – это не только место, где зэки тянут срок, а ещё и производственный объект со своим планом работ. И начальство должно было управлять этим производством. Поэтому хотя блатные и были столпами лагерного режима, но работяги были нужны.

Наши родные не знали, где мы. Сообщить им о том, что мы живы, не было никакой возможности. Переписку нам запретили. Посылок с воли мы не получали. Взять с нас было нечего. Ни лагерную службу, ни блатных мы ничем не интересовали. Друзей старались не заводить. Нам было достаточно для общения друг друга.

Но вот однажды случилось событие, круто изменившее жизнь.

Самородок

Чудеса случаются. В обычной жизни, с обычными людьми, в обычный день. То, что случилось с нами, было чудом, изменившим нашу жизнь.

Утро было обыкновенным, серым, нудным, ничем не примечательным. Как всегда мы строем шли на работу. Спустились в забой. Тачка, лопата, откатка породы. К концу рабочего дня руки стали деревянными. В животе ныло от голода. Мы молча делали своё дело, ждали сигнала конца смены. Всё было как обычно. Мы тянули срок. Мы отбывали свои дни. Они были серыми, длинными. Душа не трепетала, не отзывалась на события. Не было гнева, не было радости, полное безразличие.

А нас ждало чудо!

Я много раз думал о том, как неожиданно всё произошло в этот день. Как встрепенулась и ожила вдруг душа. Оказывается, в беспросветной тьме, в самый обычный день, с обычными людьми может произойти чудо. Чудесной была наша находка. Но ещё более чудесной была ожидавшая меня встреча.

Бог был милостив к нам. Событие круто изменило нашу жизнь в этот день. Нам повезло, необычайно, несказанно, как говорили в старых сказках. Это было пятого июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года, перед самым концом продолжительного рабочего дня, в забое прииска Фролыч в Чай-Урьинской долине.

Тачка с породой и песком показалась мне тяжелее, чем обычно.

– Ты что, Лев, я же надорвусь!

Я наклонил тачку и сбросил верхний слой песка и камней. Тяжёлый камень глухо шмякнулся поверх этой небольшой кучи.

– Стой! Стой! – Лев схватил меня за руку. Взял камень в руки, поплевал на него, потёр рукавом. Там где осыпались песок и глина, засветился жёлтый металл.

– Самородок! Большой!

Лев бросил его на землю. Схватил лопату и стал на это место быстро насыпать песок, пока камень не скрылся: к нам спешил бригадир.

– Эй, что замешкались?

Я быстро перевернул породу и песок из тачки на самородок. А Лев схватил лопату и стал насыпать новую порцию песка и породы в тачку.

– Да вот, перевернул тачку нечаянно. Сам знаешь, конец смены. Руки уже деревянные, – ответил я.

Мы вновь нагрузили тачку и стали откатывать её по деревянной колее. Раздался удар по рельсе. Конец смены. В забой спустились начальник прииска, старший инженер, охрана. Началась сдача инструмента, металла, поверка, построение.

– Что будем делать, Лев? – шёпотом спросил я у друга.

– У меня есть план. Надо незаметно сдать самому начальнику прииска.

– Да, если найдут, жизни не будет. Забьют, затравят собаками. А оставлять здесь, либо кто другой возьмёт, либо затеряется. Да и сами неизвестно где завтра будем. Надо сдать сегодня, только не бригадиру.

Он вполне мог присвоить самородок. И тогда старатели ничего, кроме неприятностей и опасности, не получат. Возражать бригадиру не имело смысла. На расправу он был скор.

Начальник прииска, немец с Поволжья, Берг, белокурый, высокий, плечистый, голубоглазый, с чуть припухшими красиво очерченными губами, длинным прямым носом и упрямым квадратным подбородком, шёл уверенной твёрдой походкой хозяина.

Во внутреннюю жизнь лагеря он не вмешивался. Но в забое в конце дня появлялся часто. Осматривал забой, отвалы хвостов, состояние рабочей силы.

– Нам нужны рабочие, а не доходяги, – говорил он начальнику лагеря.

И тот был с ним согласен. И за хозяйскую эту хватку, за умение организовать работу уважал и поддерживал его.

Отчитавшиеся бригадиры уводили своих работяг наверх из забоя. Лагерь привычно строился. Когда начальник прииска поравнялся с нами, я спросил:

– Разрешите обратиться, начальник?

Берг остановился.

– Говорите!

Я понизил голос.

– Мы с напарником нашли большой самородок. Хотели бы сдать лично вам.

Берг подумал.

– Какой самородок, вес какой?

– Около трёх килограммов будет, а может, чуть больше, – ответил Лев.

Берг быстро взглянул на добытчиков.

– Я распоряжусь, чтобы вас оставили.

Он подошёл к начальнику охраны.

– Эти двое пойдут со мной. Я доложу начальнику лагеря. Остальных уводите. Иван Иванович, – обратился он к старшему инженеру, – уезжайте в контору. Меня не ждите.

Резко дёрнулся и повернулся к нам бригадир.

– Так говорите, тачка перевернулась? Ну, я вам покажу тачку, вернётесь, – он понял, что его обошли. И уходил со всеми, бормоча ругательства.

Ушла колонна заключённых. Уехал Иван Иванович с командой.

– Показывайте свой самородок! – приказал Берг.

Мы подошли к небольшой куче породы, разгребли её, достали камень. Глаза Берга вспыхнули. С минуту он молча осматривал самородок, взвешивал на руке. Потом слегка присвистнул. Его рот невольно растянулся в улыбке.

– Больше трёх кило будет. Покажите место, где нашли.

– Вот здесь, начальник.

Берг тщательно осмотрел место. Рассмотрел пустую породу, увидел наличие кварца.

– Где-то должна быть жила в кварце, – сказал он задумчиво.

– Начальник, – обратился Близинский, – дважды такой удачи не бывает. Да и рвали тут породу ещё до нас, давно.

– А это мы ещё посмотрим. Никогда нельзя пренебрегать местом, где нашли самородок. Место находки надо тщательно осмотреть, изучить, и тогда делать вывод; случайный, одиночный этот самородок или, возможно, месторождение. Знающему человеку это о многом скажет. А вы что хотите за него?

– Волю! – сказали мы враз, на едином выдохе.

Берг ничего не ответил, только посмотрел на нас пристально. Ещё раз полюбовался на самородок, отдал мне:

– Заверни аккуратнее. Спрячь.

Махнул рукой:

– Пошли!

Мы пришли не в контору, а к большому деревянному дому начальника. Двор был обнесён высоким забором. Охрана, в виде двух свирепых овчарок на цепи, встретила яростным лаем.

– На сегодня вы – мои гости. Сейчас идите в баньку. Одежду, до единого лоскута – в топку. Принесут всё чистое.

Он взял самородок и пошёл в дом.

Через минуту из дома вышел армянин. Проводил нас в баньку. Принёс веники, мочалки, мыло, полотенца. Снятую одежду брезгливо бросил в топку. Усадил на табуретку, побрил голову и лицо. Когда мы, напаренные, намытые, очищенные до блеска, вышли в предбанник, тщательно оглядел тело. Затем пригласил ещё раз ополоснуться и выдал чистую одежду.

– Ну, раз нас так очищают, значит, сегодня в лагерь не вернёмся, – сказал я.

– Санпропускник что надо! Ни одной вошки не осталось, – заметил Лев.

Чистое бельё приятно холодило тело. Армянин улыбался от уха и до уха.

* * *

Он повёл нас в дом. На застланном полотняной скатертью столе стоял ужин. Вошёл хозяин. Оглядел придирчиво, хмыкнул удовлетворённо. Очевидно, остался доволен чистотой.

– Что ж, старатели, познакомимся. Меня зовут Отто Карлович Берг. Я начальник прииска. Вы, наверное, это знаете. А вас?

– Романов Михаил Михайлович.

– Близинский Лев Наумович.

– Откуда вы к нам прибыли?

– Мы оба москвичи, – ответил Лев.

– А по профессии?

– Я врач, – сказал я.

– Я ювелир.

Берг при словах Близинского приподнял одну бровь. Видимо, это известие его заинтересовало.

– Прошу за стол.

Берг налил спирт из небольшого стеклянного запотевшего от холода графина в гранёные стаканы.

– За знакомство!

Выпили. Запили студёной водой. С наслаждением, не торопясь, стали есть. Огурчики, грибочки, жаркое, красная рыбка, даже картошечка, о которой на Севере можно только мечтать. После жидкой баланды, тухлой рыбы, перловой или овсяной каши стол был сказочным. Всё хотелось хватать, запихивать в рот и есть, есть, есть. Но мы сдерживали себя.

Хозяин, видимо, понимал состояние своих гостей и не мешал разговорами. Мы старались вести себя, как люди приличные. Поели не торопясь, и в меру. Человеческий облик из-за еды не потеряли.

– Как же вы угодили в зону?

Он вопросительно взглянул на меня.

– Не пойму до сих пор. Кто-то донёс, что я неправильно лечу людей, связан с какими-то заговорщиками, залечиваю людей до смерти. И засадили в тюрьму как «врага народа» на десять лет. Хорошо ещё не расстреляли. А я вообще никого из этих заговорщиков не знаю, – сказал я.

Пока я говорил, Лев увидел за спиной Берга женщину. Она показала пальцем на меня и приложила палец к губам. Это был явный запрет говорить. Повторив этот жест ещё раз, и глядя с каким-то непонятным тревожным выражением на меня и затем на Берга, она так же молча и быстро исчезла. Близинский ничего не понял. Но то, что лучше о чём-то промолчать, он усвоил.

– Ну а вы? – Берг обратился к явно озадаченному Близинскому.

– По одной статье мы, по пятьдесят восьмой, – ответил Лев сдержанно.

– Почему отдали самородок мне лично? Не старшому? Соблазна оставить себе не было?

– Нет! – ответили хором.

– За волюшку любой самородок отдадим, – сказал Близинский.

– Воля нужна, – подтвердил я. – А бригадиру, конечно, можно было отдать, но ведь такой самородок он наверняка бы приписал себе. А нас, чего доброго, можно и на ножичек поднять. Пёрышко в бок – и никаких проблем. Свидетелей не будет. Ему же зачёт идёт. А он с блатными в дружбе.

Берг покачал головой.

– Нам для начала хотя бы режим облегчить. Хоть какую-то волю получить. Осточертело работать на блатных.

Лев не питал больших надежд.

– О воле пока говорить рано. Попробую договориться с лагерным начальством, чтобы оставить вас временно у себя.

– Спасибо. Для нас это очень важно.

– Работа для вас будет. А сейчас пока несколько дней отдохнёте. Постарайтесь не светиться, в посёлок не выходите. Сами понимаете, посёлок маленький, а я не Господь Бог. Даже когда договорюсь о вас с лагерным начальством, ваше пребывание здесь не должно быть всем известным. Я за вас отвечаю, вы должны это понимать и не делать глупостей. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответили мы.

Берг вышел. Разговор на этом был окончен. Тут же появился вездесущий армянин. Пригласил нас следовать за собой.

– Будете жить в гостевом доме.

Мы вышли на улицу. Я оглянулся. В ярко освещённом окне мелькнуло женское лицо. Всего лишь момент длилось видение. Но сердце забилось в груди гулко и тревожно, во рту мгновенно пересохло, ноги стали ватными. «Что за наваждение?» Я ещё раз оглянулся. Но окно уже было пустым. «О, Господи! Галлюцинации у меня, что ли? Не может быть, чтобы это была она. Не бывает столько чудесных неожиданностей в один день», – подумал я и пошёл вслед за армянином. Но сердце продолжало тревожно вибрировать. Мы зашли в гостевой дом. Я был в смятении. Сердце защемило так, что я едва дождался ухода армянина. Молча разделся и лёг в кровать.

В гостевом доме было две комнаты, пахло смолистым деревом, было тепло и уютно. То ли сытная еда, то ли усталость, то ли мягкая и чистая кровать сделали своё дело. Несмотря на тревогу, я заснул мгновенно. И снился мне дом, мать, почему-то в белом платочке, гладила меня, мальчишку, по волосам. А потом театр, где я встретил её, Люську. И она улыбалась и плакала. А я любовался её золотистыми кудрями и был счастлив. Вдруг хлынула лавина света, и Люська растворилась в нём. Я проснулся. Яркий солнечный луч светил в глаза через окно. Я повернулся на бок и увидел в проёме двери Лёву.

– Лев, как ты? Я вчера мгновенно заснул и не спросил тебя ни о чём.

– Я тоже заснул. Похоже, мы оба отключились почти сразу.

– Лев, когда ты отвечал Бергу, я заметил какую-то тревогу или недоумение у тебя в глазах.

– Я увидал в проёме двери за Бергом женщину. Она приложила палец к губам и мгновенно скрылась. Я понял, что надо помалкивать.

– Как выглядела эта женщина?

Тревога вернулась вновь. Сердце остановилось, замерло на мгновение, а потом я ощутил сильные, взволнованные его удары.

– Высокая, красивая, такая лобастая. Да я разглядеть не успел. Она почти сразу скрылась. Мне показалось, она указывала на тебя, – ответил Лев.

– А волосы, волосы какие?

– Золотистые, кудрявые, длинные.

– Это – она.

– Кто – она?

– Люська, моя Люська! Боже мой, как она очутилась здесь? Я увидел её вчера в освещённом окне. Но не поверил себе, засомневался.

Я вскочил с кровати и хотел бежать. Лёва схватил за руки.

– Стой! Ты же не одет! Да и давай подумаем. Она приложила палец к губам. Значит, её нельзя узнавать. Ты подумай. Подумай! Она показала, что надо молчать. Я теперь понимаю, что это к тебе относится.

– Но почему она тебе показала, а не мне?

– Да это же ясно! Ты к ней сидел спиной. Разговаривал с Бергом. Ты бы повёл себя не так. Вскрикнул бы. Узнал и бросился к ней. А тебе нельзя её узнавать. Жди. Она сама под каким-либо предлогом придёт и всё объяснит. Жди и молчи. Понял?

– Ты, Лев, как всегда, прав, – сказал я, подумав.

Что-то во мне потухло, и я медленно сел на кровать.

– И ещё. Я тут кое-что заметил. Поэтому на опасные для нас темы говорить будем на улице. И даже там с оглядкой. Наблюдай и за каждым словом следи, думай, что говорить, а о чём лучше промолчать, даже если тебе кажется, что никого нет рядом.

– Что же ты заметил?

– Слуховые дырки в стене, – понизил голос Лёва. – Молчи. Потом расскажу.

Через некоторое время зашёл армянин. Принёс завтрак. Сказал:

– Вот, мужики, ешьте. Обед будет в два часа дня. Можете погулять по лесу. В посёлок не ходите. Выход в лес через заднюю калитку.

– Как звать-то тебя? – спросил Лев.

– Зовите Врангулой.

– Это имя или фамилия? Какое-то странное. Что означает?

– Да это кличка. Мне в лагере дали. Я привык.

– Врангула, нам бы почитать что-либо, – спросил Лев.

– Хорошо бы ещё шахматы и радио, – попросил я.

– Я скажу хозяину.

– Ну что ж, – отметил Лёва, – это, конечно, не лагерь, но и не свобода. Не забывай, милый мой, что ты ещё зэк, хотя везучий.

– Какое-то ощущение нереальности событий. У меня голова идёт кругом. Мы чистые, лежим на кровати на чистых простынях, нам не надо строиться, никто не орёт, не обыскивает, не воняет. Тело не чешется от укусов вшей. Мы везунчики, Лёва.

После завтрака нам нечего было делать, решили прогуляться. Мы вышли из дома и прошли через заднюю калитку в лес. Вдали виднелись сопки, покрытые стлаником. Под ногами была тропа, но не утоптанная, а просто след человека на мягком мху. Летом Заполярье необыкновенно приятно. Солнце не жжёт, но светит ярко. Небо в отличие от юга светло-голубое. Север почти не знает полутонов. Все краски в основном сочные и насыщенные. День тянется нескончаемо. И только на несколько коротких часов скрывается солнышко. Наступают белые ночи.