Полная версия
Красавчик
В участке он встретился с Митькой. В вонючей, грязной, полутемной арестантской находилось человек шесть всякого сброда. Среди них, как человек бывалый, восседал Митька, совсем спокойно рассказывая о чемто, точно все случившееся было пустяком каким-то.
Увидев Красавчика, он изменился в лице.
– Ты? – злобно вырвалось у него. – Не сумел и этого сделать?! Эх…
Но жалкий, перепуганный вид товарища остановил ругательство, готовое сорваться с уст.
– Эх, брат! – с укоризной покачал Митька головой. – Засыпал ты меня… Да и себя… Ну, да не впервой – ладно! Тебя бы вот выпутать только.
И на следствии в сыскной полиции Митька всячески выгораживал товарища. Даже снес терпеливо пару пощечин, которыми наградил его сыщик, будто бы за запирательство.
У Красавчика сначала было желание выпутаться из истории, но потом желание это пропало. Митьку не выпустят с ним – об этом говорил и сам Митька, – а жить без него Красавчику казалось совсем скверно. Крыса его не пугала – жил он у нее и до знакомства с Митькой. Просто чувствовал, что тоскливо будет ему без Митьки, к которому он привязался, точно к родному. И Красавчик решил разделить Митькину участь. Как бы тяжела она ни была, все же легче чувствовать возле себя друга. Кроме того, и Митьке, глядишь, не так скучно будет. И Красавчик решился.
На суде он неожиданно для товарища заявил:
– Мы вместе работали. Я всегда помогал ему.
И солгал так просто, так беззастенчиво, что даже судья удивился тону, каким Красавчик сделал свое заявление.
– Вместе работали? – переспросил он. – Как это работали?
Под проницательным взглядом судьи Красавчик смешался.
– Воровали… – краснея, чуть слышно выдавил он.
Митька так и впился взглядом в товарища.
Тот улыбнулся в ответ, и Шманала понял, в чем дело. Он нахмурился, а в сердце между тем шевельнулась признательность, зажглась теплая искорка.
Их осудили. Оба попали в тюрьму для малолетних. Митька второй раз уже вступил в ее стены и держался, как человек бывалый. Он даже гордился слегка знанием тюремных порядков и не без важности посвятил в них приятеля.
– Недолго тут мы побудем, – заявил он Красавчику в первый же день пребывания в тюрьме.
– Выпустят? – осведомился тот. Митька засмеялся.
– Выдумал тоже! Прямо винта нарежем[5].
В первое время жизнь в тюрьме показалась Красавчику не хуже жизни у Крысы. Он находил даже, что работать в столярной мастерской[6] гораздо лучше, чем торчать на улице и собирать милостыню. Однако не прошло и месяца, как стало грустно и тяжело. Подневольная работа, грубые окрики надзирателей, наказания делали жизнь в тюрьме день ото дня все тяжелее. И Красавчик загрустил, стал вянуть, словно срезанный цветок. Ложась на чистую хотя и грубую постель, мальчик вздыхал, вспоминая грязные нары, на которых приходилось спать у Крысы. Там он вставал, уходил из дома и, свободный, бродил по шумным улицам. Здесь с утра ждала его большая белая комната мастерской, где не смолкали молотки, визг пил и шуршание рубанков… Работа под надзором, колотушки мастеров и надзирателей, бранные окрики и толчки. И так каждый день. Томилась душа, и сладкой музыкой звучали ей слова Митьки, шепотом передававшего планы на будущее.
– Мы уйдем отсюда, Мишка, уйдем совсем из города – в лес, к чухнам. В прошлое лето я там два месяца жил – хорошо было. Не унывай и будь посмирнее, чтобы пауки[7] не догадались, что мы винтить собираемся… А мы им бороду-то устроим[8]. Увидишь вот…
И Красавчик представлял себе этот лес… Золото солнца на деревьях, мягкий зеленый мох… Ясное голубое небо в вышине, в котором тонут шумливые верхушки стройных сосен, веселый птичий гомон… И забывалась работа в такие минуты, глаза устремлялись мечтательно в матовое стекло, казавшееся бельмом на фоне стены… Шум мастерской превращался вдруг в мягкий ласкающий гул леса… Красавчик забывал про работу и стоял, как зачарованный до тех пор, пока внушительная затрещина не возвращала его из мира грез к действительности. Сдерживая тяжелый вздох, принимался мальчик за постылую работу… Горечь поднималась в душе, и слезы обиды застилали взор.
Подошла весна. Лишь только сошел снег, юных арестантов начали выгонять на работу в огородах, громадной площадью подступавших к самому зданию тюрьмы. Нужно было взрывать почву и сбивать в длинные гряды взрыхленную землю. Эта работа нравилась Красавчику. Хотя и здесь были ненавистные надзиратели, окриками и пинками подбодрявшие юных рабочих, но зато весь день можно было дышать свежим весенним воздухом, ощущать на себе теплую ласку солнца. Над головой в голубом небе бежали белые облака, принимавшие самые причудливые формы, звенела радостная песнь жаворонка. Всюду проглядывала юная травка, ярко-зеленая, веселая, и лес, видневшийся вдали над высоким забором, зеленел день ото дня. Красавчик примечал, как унылую черноту его покрыл сперва легкий зеленый налет, нежный, как пух. И с каждым днем налет этот становился ярче и красочнее, пока не превратился в густой зеленый убор, совершенно закрывший печальную наготу деревьев. Зажелтели цветы одуванчика. Их Красавчик собирал тайком и уносил в камеру, где клал под подушку и любовался ими по ночам при тусклом свете лампы, горевшей всю ночь.
За работой на огородах время шло как-то незаметно. Пролетел апрель и наступил май. Красавчик даже тосковал меньше. Наработавшись вволю за день, надышавшись свежим воздухом, он засыпал почти мгновенно чуть добравшись до кровати. Не было времени предаваться печальным думам.
С Митькой Красавчик редко видался за это время. Работал Шманала в другой партии, и только по вечерам, когда сходились по камерам, после переклички, удавалось друзьям перекинуться парою фраз. Красавчику казалось иногда даже, что Митька нарочно уклоняется от разговоров с ним. Он как-то сторонился Красавчика, и если бы не особенная нежность, звучавшая в тех двух-трех словах, которыми он изредка дарил друга, можно было бы подумать, что Митька совершенно охладел к нему.
На самом деле Митька по-прежнему питал к приятелю нежные чувства. Показная же холодность была только военной хитростью с его стороны. С наступлением весны обычно тюремные надзиратели усиливали бдительность по отношению к юным арестантам. С весной начинались побеги из тюрьмы, и начальство тюремное зорко следило за тем, чтобы заключенные не шушукались по уголкам.
Митька твердо решил убежать вместе с Красавчиком и ему не хотелось навлекать на себя подозрений. Он хорошо знал, что «ду'хов»[9] можно провести лишь полнейшим хладнокровием и примерным поведением, и старался вовсю. За ним, как за бывшим беглым, особенно следили. Он знал это и делал вид, что тюрьма его нисколько не угнетает, что у него нет никаких поползновений вернуть себе свободу.
Для Красавчика поведение Митьки было загадкой. Он разрешил ее только тогда, когда Шманала шепнул ему однажды:
– Сегодня ночью увинтим. Клещ дежурит…
Сердце Красавчика радостно вздрогнуло. Ему хотелось расспросить друга о подробностях плана побега. Но Митька добавил только:
– Как уснут все, оденься потихоньку и ляг под одеяло… – После этого он отошел в сторону, делая вид, что не замечает товарища.
Спать ложились в 9 часов. Красавчик улегся в постель, снедаемый любопытством и тайным страхом.
Клещ запер камеру и, когда все успокоилось, улегся, позевывая, на «надзирательскую» кровать. Не прошло и четверти часа, как храп его врезался мощным аккордом в дыхание спящих арестантов. Дети, утомленные работой на воздухе, заснули, едва улеглись в кровати.
Красавчик, весь дрожа от волнения, поднялся, чутко прислушался и принялся одеваться. Он на минуту задумался, надевать ли сапоги. Решил, однако, что они могут служить помехой – и не надел. С сильно бьющимся сердцем юркнул он снова под одеяло и стал ждать, чутко вслушиваясь в тишину, нарушаемую храпом и дыханием спящих.
Ему послышалось вдруг, что скрипнула половица в дальнем углу комнаты, возле дверей… А вот, словно бы тихо звякнул ключ… Красавчик замер в тревоге, вдруг охватившей его… Кровь прилила к голове и стало жарко, точно в бане. Потом волна холода прошла по телу, капли пота осели на лбу, и руки стали влажными.
Он слушал, затаив дыхание, но не было больше посторонних звуков… Прошло минут пять.
И вдруг над самым ухом пронеслось точно дуновение ветерка:
– Вставай… Готово… Только тише, Красавчик.
Красавчик ждал этого и все-таки вздрогнул всем телом. Как-то машинально поднялся он с постели и на четвереньках пополз вслед за другом, укрываясь в тени шеренги кроватей. Сердце стучало так громко, что мальчику казалось, будто оно может разбудить всех в камере. Он весь дрожал от страшного волнения.
Доползли до дверей. Без шума и скрипа отворил их Митька. Они были только притворены, так как Митька заранее отомкнул их ключом, украденным у спящего Клеща.
В длинном коридоре было пусто и темно. В конце его мутнело прямоугольное пятно окна, точно призрак, стоящий на страже. Беглецы бесшумно двинулись к нему.
Окно выходило прямо на огороды. Снаружи его охватывала решетка из продольных железных прутьев но это не смущало Митьку.
Тихонько распахнув окно, он нащупал один из прутьев и свободно вынул его из гнезда.
– В прошлый раз я отсюда утек, – шепнул Митька. – Прут этот мне товарищ показал… Васька-Косой, с которым мы винтили тогда. Вылезай!
Красавчик не заставил себя ждать. Минуту спустя, он лежал в мягкой рыхлой земле, поджидая товарища. Митька спрыгнул только тогда, когда притворил плотно окно и вставил на место железный прут.
– Нечего «духам» показывать лазейку – заделают. А она, может, и еще пригодится, коли не нам, так другим, – пояснил он Красавчику, пробираясь по огородам в сторону перелеска, темневшего вдали.
Слишком коротка белая майская ночь, и друзья еле успели добраться до ближайшего леса, как совсем разоднело. Забившись в непролазную чащу кустов, они решили переждать день, чтобы ночью тронуться в путь.
Митька думал направиться вдоль Финляндской железной дорогой к Белоострову, в окрестностях которого он бродил прошлое лето.
– Хорошо там, – говорил он другу. – Рыбу руками хоть лови по ручьям и в озере. Дачников-господ там много – есть кому ягоду и грибы продавать… И местечки такие я там знаю, что ни один черт не сыщет. Увидишь, как хорошо. По дороге тоже есть у кого стрельнуть на табак да хлеб… Лучше этого не придумать…
Красавчик лежал, зажмурившись, на свежей зеленой траве. Говор приятеля сливался с лесными звуками и казалось ему, что не Митька, а лес, вся природа кругом нашептывает о новой, незнакомой, но красивой жизни.
Ему безразлично было, куда идти, лишь бы не видеть тюрьмы и старой горбатой Крысы. Была бы воля только, лес да Митька еще. И Красавчик чувствовал себя совершенно счастливым.
Первый день приятели провели в тревоге: боялись, что наткнется на них кто-либо и по платью узнает, что они за птицы. К утру же второго дня они почувствовали себя в безопасности: их укрыли заросли ольшаника – опушка громадного леса, тянущегося вглубь Финляндии.
В укромном уголке
Проснувшись, Красавчик поднялся не сразу. Прямо в глаза глянуло бледно-голубое прозрачное небо и точно очаровало мальчика своей бездонной глубиной. Розовые клочки облаков медленно ползли в вышине и забрасывали в душу Красавчика что-то радостное, розовое, как и они сами. Думать ни о чем не хотелось…
Вспомнилась было тюрьма, Крыса, бывшие товарищи, но только проскользнули в памяти и исчезли, точно темные призраки.
Вздохнулось полной грудью, так легко и свободно.
Солнце давно уже взошло, но лучи его не проникли еще на площадку. Было сыро и сумрачно. Кое-где только золотилось кружево кустов и на фоне неба казалось резким и четким, точно вычеканенным из металла.
Гомозились птицы. Со всех сторон неслось чириканье и посвистывание, переплетавшееся в веселый радостный гомон. Красавчик прислушался к звукам утра и ему показалось, будто где-то далеко-далеко какой-то многоголосый хор поет тихую торжественную песню… В нее врываются голоса птиц, и песня от этого становится радостнее. Но минуту спустя, очарование пропало: торжественный гимн превратился в размеренное журчание струек воды. Красавчик снова вздохнул полной грудью и поднялся, почувствовав легкий озноб от утренней сырости.
Черные головни костра, затянутые серым слоем пепла, валялись возле. Тут же лежала и котомка, сооруженная Митькой из куска рогожи и веревки. Митьки же не было. Трава, не успевшая выпрямиться, обозначала место, где он лежал. Красавчик посмотрел по сторонам. С трех сторон обступали его кусты, сгрудясь ярко-зеленой пушистой стеной. С четвертой – за обрывом – поднимались стволы молодого сосняка, желтые, точно янтарь. Дальше хмурилась темная зелень старого леса, облеченная в пурпурную корону из солнечных лучей.
– Как хорошо!
Красавчик даже подпрыгнул от радости, забыв о товарище. Звонкая переливчатая трель, сыпавшаяся с неба, привлекла его внимание. Красавчик поднял голову и различил черную точку, трепетавшую в голубой глубине. И долго следил он за жаворонком, пока тот не опустился кружащим полетом к земле…
Вспомнил о Митьке. Его все не было. Это слегка встревожило, но он тотчас успокоил себя:
– За хворостом верно ушел.
Но в кустах было тихо. Не слышалось треска ломающихся ветвей. Только вздрагивали кое-где тонкие веточки от прыжков неугомонных птиц. Очевидно, Митька ушел не за хворостом. Но куда же?
– Ми-итя! – решил окликнуть Красавчик.
С одной стороны кусты заглушили крик, но зато внизу, под обрывом, он отдался звонким гудящим эхом. И снизу же откликнулось:
– Здесь я!.. У ручья!..
Красавчик подошел к обрыву.
Трудно было проникнуть взором сквозь густую заросль кустов, лопуха и трав, покрывавшую почти отвесный склон оврага.
Блестящая змейка бегучей воды извивалась среди зелени, то зарываясь в ней, то с шумом прыгая по камням.
– Где ты? – тщетно стараясь увидеть друга, спросил Красавчик.
– Здесь. Правее смотри.
Затрясся большой куст бузины, склоненный над водой. Вглядевшись, Красавчик увидал возле него Митьку. Тот улыбался, глядя вверх. И улыбка эта была радостная, веселая, какой Красавчику не случалось еще видеть у Митьки.
– Что ты там делаешь? – тоже улыбаясь, спросил Красавчик.
– Головлей ловлю. Катись ко мне! Я давно поднялся, – сказал Шманала, когда Красавчик спустился вниз, – до солнца еще. Смотри, сколько рыбы наловил.
В ямке, вырытой в песке, билось несколько черных скользких рыбешек. Красавчик присел возле них на корточки.
– Ишь ты! Раз… два… четыре… восемь штук! Здорово… А чем ты их ловишь?
– Руками. Посмотри вот.
Митька вошел в воду. Осторожно обойдя камень, он быстро сунул под него обе руки и через секунду вытащил из-под него головля.
Красавчик захлопал в ладоши:
– Ловко… Давай его сюда скорее, а то вырвется еще!
– Не вырвется… Лови!
Мелькнув в воздухе, рыба забилась в траве на берегу. Красавчик кинулся к ней. Восторг охватил его, когда в руке затрепетала скользкая, верткая рыба. Бережно отнес ее мальчик и положил в яму к другим рыбам.
Ему захотелось самому попытать счастья в охоте. Он вошел в воду и, подражая Митьке, стал обшаривать под водою камни. Но не везло как-то. Подчас и скользила под пальцами рыбья чешуя, однако Красавчику не удавалось схватить рыбу: она вывертывалась и уходила прямо сквозь пальцы.
– Хватит! – прервал Митька ловлю. – У меня уж 15 штук накопилось. А у тебя?
– Ничего.
Митька фыркнул:
– Рыболов тоже! Ну, да наловчишься потом… Сначала-то и у меня ничего не выходило… Пойдем-ка стряпать теперь.
Рыбу испекли в горячей золе. Завтрак получился вкусный. По крайней мере Красавчик находил, что ничего вкуснее ему не приходилось есть.
Впервые пришлось Красавчику есть завтрак, сооруженный собственными трудами, и это приводило его в восторг. Он восхищался ловкостью, с которой Митька развел костер и зажарил рыбу. Ничего подобного не приходилось еще видеть.
– Ловко ты делаешь все это, – не мог не похвалить он приятеля.
– Ну, еще бы! – отозвался тот. – Ведь прошлое лето я два месяца прожил в этих местах – научился.
Красавчик задумался на минуту.
– А не скучно тебе было? Митька вскинул на него глаза:
– Чего скучно?
– А одному-то?
– Не-ет, – протянул Митька, возясь у костра. И добавил после молчания: – Вдвоем-то понятно, веселее, хоть и одному скучать-то не приходилось. Тут дачи недалеко и станция…
На станцию я шманать [10] ходил…
– Ходил?
– Понятно, ходил.
Митька бросил мимолетный взгляд на товарища и нахмурился.
– Чего глаза-то выпучил? Деньги нужны же были…
Замолчали. Красавчик уставился взором в огонь и долго глядел на костер, не мигая. Митька занялся рыбой и по отрывистым резким движениям его было видно, что он недоволен чем-то.
Наконец, Красавчик спросил робко:
– А теперь?.. Не будешь шманать?
Митька прочел тревогу и грусть во взгляде товарища. Он сердито дернулся и буркнул сквозь зубы:
– Чего говорить об этом…
И разговор больше не клеился. Пропало веселое настроение, словно что-то тяжелое придавило его. Красавчик погрузился в грустное раздумье. Митька же злился почему-то: впервые разговор о воровстве поднял что-то тяжелое в его душе, и это было в высшей степени странно.
Когда поспел завтрак, настроение поднялось. Уплетая рыбу, друзья повеселели и к концу трапезы болтали с прежней веселостью: темное, что надвинулось внезапно, отошло, и снова на душе у друзей было радостно и легко.
Поели и развалились возле костра в живописных позах. Митька вынул махорку из кармана и занялся свертыванием «цигарок». Одну для друга, другую – себе.
– Теперь совсем на своей воле зажили, – заговорил он. – Только здесь-то мы не останемся, Миша. Здесь нам нечего околачиваться.
– Почему?
– Место плохое. Как тут жить на открытой полянке? Я знаю местечко получше. Недалеко отсюда… Есть тут озеро, а на берегу пещера. В ней я жил прошлое лето и теперь в ней заживем. Отдохнем вот только и пойдем туда. Там чудо и только. Дачи близко… Станция тоже…
При упоминании о станции Красавчик кинул на Митьку тревожный взгляд. Но взор Митьки был безмятежно спокоен, и тревога Красавчика погасла.
– И пойдем туда, – продолжал Митька. – Ты что думаешь?
Красавчик ни о чем не думал. Так хорошо было лежать на мягкой траве и ощущать теплую ласку солнца, что ни одна мысль не лезла в голову. Кроме того, ему было все равно, куда идти. Была бы только свобода и лес. Он кивнул головой.
– Мне что? Пойдем, хоть сейчас.
– Ну денек-то побудем тут еще. Отдохнем, как следует, и тогда пойдем.
Солнце начинало припекать. Жарко становилось на площадке, и друзья перешли под тень кустов.
– Легче тут немного, – заметил Митька, скидывая однако толстую серую арестантскую куртку. – Скинь и ты – право, хорошо.
Красавчик последовал примеру друга. Приятная прохлада охватила тело. Оба с наслаждением разлеглись на траве, здесь, под кустами, еще влажной от росы.
Куртки, по-видимому, дали новое направление мыслям Митьки. Швырнув окурок «цигарки» в кусты, он повернулся к приятелю.
– Нам надо бы одежу сменить, Красавчик. В этой штуке, – он ткнул кулаком в куртку, – нас и распознать могут. Тут не смотри что чухны живут, а полиция-то русская. Фараоны[11] разнюхают мигом. Одежу непременно сменить надо, а то засыпемся.
Красавчик был настолько далек от каких бы то ни было мыслей, связанных с тюрьмой, что забыл даже о тюремной одежде, которую носил. Опасения Шманалы показались ему справедливыми.
– Правда, – согласился он, – а где другую одежу взять?
– Где? – Митька отвел взгляд в сторону.
В прошлое лето он попросту украл себе коломянковую куртку со двора какой-то дачи. По его мнению, это был самый простой и самый верный способ переодеться. Но он почему-то воздержался предложить этот способ Красавчику. Он знал, что Красавчик не согласится, и мысленно обозвал его «дураком» и «трусом». Как нарочно, Красавчик спросил в эту минуту:
– А в прошлое лето ты как же? Лукавая улыбка скользнула по губам Митьки.
– В прошлое? Да просто стырил… Сушат дачники на заборах разные рубахи, ну я и взял себе одну.
Из скромности Митька умолчал о том, что «стырил» он не одну, а несколько рубах. Не рассказал так же и о том, что лишние рубахи были проданы владельцу постоялого двора возле станции.
Красавчик ничего не ответил. Только в глазах его скользнуло опасение. Митька заметил это и раздражение шевельнулось в его душе.
– Тебе-то, понятно, «слабо» станет пойти на это… «Плакальщик» ведь ты… Может, выскулишь у дачников нам по рубахе?
Насмешка больно резанула Красавчика. Он поглядел с укоризной на Митьку:
– Зачем говоришь так? Я ведь… – дрогнули губы, и Красавчик не договорил.
Митьке стало жалко товарища.
– Пошутил я, Миша, – хмуро вымолвил он, – не сердись… А насчет стрельбы это я верно сказал, – продолжал он. – Коли не стырить, так выскулить по рубахе придется. Надо будет к дачникам пойти. Пострелять… Я уж надумал, как…
Слова Митьки неприятно подействовали на Красавчика. Точно взял кто-то вдруг его радостную, ликующую душу и погрузил во что-то мрачное и холодное. Он точно сразу перенесся к Крысе, в прежнюю постылую обстановку. Красавчик даже кинул вокруг недоумевающий взор: не пропали ли яркая зелень, теплая ласка майского дня и веселый беспокойный птичий гомон? Стремясь на свободу, он мечтал о другой, неведомой, но счастливой жизни, в которой даже тенью не проскользнет печальное прошлое. Он думал зажить с Митькой совершенно по-новому и, вырвавшись из тюрьмы, ни разу не вспомнил о своем прежнем ремесле. Слова друга камнем легли на душу. Красавчик вздохнул и пригорюнился, как человек, которого безжалостно вырвали из области фантазии и кинули в скучную, серую действительность.
От Митьки не укрылась подавленность приятеля. У отчаянного питомца Крысы – Митьки-Шманалы – была чуткая душа. Он понял друга, хотя и странной показалась ему причина его печали.
– Эх, Красавчик, – почти с досадой вымолвил он, – да ведь один раз пойдем только! Потом уж не будем стрелять. Так разве, если на табак да на хлеб понадобится… А когда ягоды да грибы пойдут, то ни стрелять, ни шманать не нужно будет – собирать будем и продавать. Чего ты? Да и теперь-то, когда будем ходить, – я буду говорить, а ты только ходи со мной… Тебе-то и дела будет, что ходить со мной да молчать. Понятно, если спросят о чем, то ответишь – я научу тебя, как. Понял?
– Понял. Да это все равно, ходить или говорить… Думал я, Митя, что не нужно этого будет… Вот я почему… А уж раз нужно, то пойдем…
– Ну вот и молодец! – оживился Митька, – ты хороший парень! Не пойти ли нам сегодня за рубахами-то?
Красавчику было безразлично, когда идти. Мечты его все равно потерпели крушение. Его утешало только, что в недалеком будущем все-таки не нужно будет собирать милостыню.
– Мне уже все равно, – вздохнув, проговорил он.
– Ну и ладно. А не искупаться ли нам? – предложил Митька, чтобы развлечь приятеля. – Айда, брат, к ручью.
– Пойдем, – оживился Красавчик.
Вода в ручье оказалась холодная: долго купаться не было возможности. Друзья скоро снова забрались нагишом на площадку. Обоих била дрожь от студеной воды и приятно было подставить горячему солнцу иззябшее тело.
– Брр… – вымолвил Митька. – И холодная же вода! Не иначе, как ключевая.
Он шлепнул по плечу Красавчика:
– Сойдемся, что ли?
Красавчик, смеясь, согласился. Оба сцепились в клубок и с хохотом покатились по поляне. На белом теле Красавчика смугло выделялись упругие члены Митьки, шутя перебрасывавшего и катавшего по траве приятеля. Громкий смех наполнил полянку, спугнув птиц с кустов.
– Что это у тебя? – прекратил Митька борьбу и, отдышиваясь, уставился пальцем в левое плечо Красавчика. – Что это?
– Где? – еле вымолвил тот сквозь одышку.
– Да на плече.
– Ах, тут! Родимое пятно…
– Впервые вижу такое родимое пятно. Посмотри-ка, ну ровно бабочка коричневая… Вот крылышки, хвостик, головка… Усы даже… Ей-ей, как вырисовано… Совсем бабочка…
– А раньше ты не видал его у меня? – усмехнулся Красавчик. – Ведь сколько времени вместе жили.
– Не пришлось. Эх, да! – вспомнив воскликнул Митька. – Колька-Палач говорил мне про бабочку у тебя на плече. Ты с ним на Бабьей речке купался, так видел он, правда! И бывают же такие штуки… Только неспроста это…
– Почему неспроста?
– Да так, – уклончиво заметил Митька. – Только уж запомни, что неспроста, – уверенно добавил он, надевая белье.
Одеваясь, Красавчик задумался. Почему-то вспомнились вдруг Крыса, Колька-Палач и другие ее питомцы. Почему-то уверенность Митьки, что «неспроста» у него родимое пятно приняло форму бабочки, выдвинуло в памяти горбунью и старых сотоварищей. До этого он не говорил с Митькой о Крысе, а теперь почему-то захотелось потолковать о ней. Когда оделись и улеглись на солнцепеке, он спросил: