Приключения поручика гвардии

Мичман недоуменно посмотрел на гвардейского поручика. И только когда Андрюша пояснил, что он тоже зачислен, но в торговую миссию под команду Резанова, оба офицера откровенно и задорно рассмеялись, привлекая к себе внимание других посетителей клуба. Но для них в данный момент это не имело никакого значения…

Они снова крепко обнялись и долго стояли так, переживая бившую через край общую радость.

Глава II

К дальним берегам

Наконец настал столь долгожданный день.

Вся набережная была буквально забита респектабельной публикой. Родные, близкие, друзья и товарищи провожали в кругосветное плавание моряков и членов торговой миссии. Царило всеобщее радостное возбуждение, подогреваемое видом стоящих на Кронштадтском рейде «Надежды» и «Невы», готовых к дальнему походу.

Андрюша в партикулярном[13] платье, столь непривычном для близких, стоял в окружении родителей и сестренок Машеньки и Катюши, испытывая одновременно чувства нетерпения к скорейшему выходу в открытое море и радости от присутствия столь близких для него людей. Батюшка молча взирал на своего любимца, понимая, что не увидит его несколько долгих лет. Матушка же все никак не могла наглядеться на своего Андрюшеньку, а когда тревожно переводила взгляд на застывшие на рейде шлюпы, то украдкой вытирала набежавшую слезу. А сестренки с девичьим восторгом смотрели на своего старшего брата, такого красивого и отважного, переполненные гордостью и желавшие непременно поделиться с кем-нибудь из окружающих своей радостью. Но у всех провожающих, как назло, были свои заботы и переживания.

Когда же с «Надежды» прозвучал пушечный выстрел, уходящие в плавание расцеловались со своими близкими и поспешили к своим катерам, стоявшим у берега, а оставшиеся осеняли их крестным знамением.

Наконец шлюпы снялись с якоря и стали под паруса, а когда те наполнились ветром, салютовали крепости семью выстрелами, на что им равным числом было ответствовано. На брандвахте – корабле, наблюдающим за выполнением установленных правил судами, прибывающими и выходящими из порта, – когда они мимо нее проходили, матросы были поставлены по сеткам вдоль ее борта, которые желали счастливого пути отважным мореплавателям троекратным, протяжным по флотскому обычаю, «ура!».

Здесь все в последний раз мысленно простились с провожающими, которые уже издали продолжали напутственно махать шляпами и платочками. Теперь они остались одни, и Андрюша почувствовал, что с этого момента каждый час, каждое мгновение будет удалять его от всего, что для него так дорого, и не смог удержаться от слез…

* * *

Начались морские будни. Андрюша договорился с Фаддеем и, испросив разрешения у капитана присутствовать на вахтах вместе с Беллинсгаузеном, стал постигать искусство управления парусным судном.

О, это была великая наука! Сколько же времени ушло только на изучение устройства судна и бесчисленного количества парусов трехмачтового шлюпа и их назначения! Казалось, запомнить всего было невозможно. Но от вахты к вахте все постепенно становилось на свои места, и Андрюша стал уже осваивать повороты судна с галса на галс. И чем больше познавал нового в управлении парусами, тем больше осознавал бездну знаний, которую еще надо было постигнуть.

Он испытывал большую признательность Фаддею, который был не только отличным моряком, но и умелым учителем, терпеливо и не спеша обучавшим его бесчисленным таинствам морской науки.

Особенно трудной была так называемая моряками «собака», то есть вахта с нуля до четырех часов утра, когда не только клонило ко сну, но и было почти ничего не видно. Хотя впередсмотрящие, самые зоркие и чуткие матросы, непрерывно вглядывались с салинга в пространство, лежащее перед судном, и вслушивались в шумы моря, чтобы, не дай Бог, не прозевать приближение корабля к надводным рифам. Здесь, в средних широтах, было еще терпимо, а вот в тропиках, как рассказывал своим офицерам Крузенштерн, было действительно так темно, хоть глаз выколи. И тогда приходилось убирать часть парусов, чтобы снизить ход судна.

Когда же подошли к датским проливам, капитан уже вообще не уходил с мостика. Он, да и все офицеры, хорошо помнили участь фрегата Тихоокеанской экспедиции, постигшую его именно в этих местах. А моряки во все века были, наверное, самыми суеверными людьми на свете. К этому их приучили превратности морской службы, когда в случае несчастья никто не мог помочь им, и приходилось рассчитывать только на свои собственные силы.

И хотя дул свежий норд-ост, шторма, слава Богу, не было. А когда благополучно минули Скагеррак, последний из датских проливов, и вышли в Немецкое море[14], Крузенштерн, оглянувшись на «Неву», послушно шедшую в кильватере за флагманом, широко и истово перекрестился, чему благоговейно последовали и все офицеры, находившиеся на шканцах, а затем спустился в свою каюту отсыпаться.

* * *

Однажды, когда шлюпы уже давным-давно минули пролив Ла-Манш, отделявший британские острова от материка, и бороздили воды Атлантического океана, в кают-компанию, где отдыхали офицеры, свободные от вахты, и члены торговой миссии, неожиданно вошел камергер[15] Резанов в сопровождении Крузенштерна. По команде старшего офицера, хозяина кают-компании: «Господа офицеры!» все встали по стойке «смирно». Их редко видели присутствовавшие, так как пищу они принимали в своих каютах: Крузенштерн – в капитанской, а Резанов – в адмиральской. Поэтому их появление в кают-компании было целым событием.

Однако в процессе беседы на самые разные темы Резанов совершенно неожиданно поинтересовался успехами его подчиненного в освоении морских наук. Андрюша аж вспыхнул от такого внимания к своей особе. Он никак не предполагал, что камергер не только знал о его бдениях на мостике, но, оказывается, и следил за их результатами. По знаку капитана мичман Беллинсгаузен доложил:

– Поручик гвардии Шувалов по результатам совместных со мной вахт через самое малое время будет практически готов к самостоятельному исполнению обязанностей вахтенного офицера, обладая как достаточными для этого знаниями по управлению парусами и судном, так и хорошо поставленным командным голосом.

Резанов с некоторым сомнением обернулся к Крузенштерну, но тот подтвердил слова мичмана. Было видно, что камергер остался весьма довольным успехами поручика, убедившись к тому же и в верности характеристики, данной ему его отцом.

Андрюша же был на седьмом небе от счастья, но краем глаза все-таки отметил, как ревностно вспыхнуло лицо кадета Морского корпуса Коцебу[16], который хотя еще и не имел офицерского чина, но, будучи дворянином, был допущен в кают-компанию. Ведь он уже в следующем году должен быть переведен в гардемарины, но о самостоятельном несении им вахты пока не могло быть и речи. А тут какой-то франт-гвардеец через столь непродолжительное время плавания уже рекомендован в вахтенные офицеры. Какая несправедливость! И не мог кадет уразуметь, что кроме этих месяцев плавания за плечами поручика гвардии были годы военной службы и знания, которые ему, пятнадцатилетнему юноше, придется ох как долго еще постигать.

Теперь на вахтах Фаддей стал доверять Андрюше самостоятельно осуществлять не очень сложные маневры судна. Вахтенные унтер-офицеры и матросы давно привыкли видеть на мостике рядом с мичманом этого молодого человека, и когда он стал отдавать команды, то стали беспрекословно выполнять их.

При первом же самостоятельном повороте оверштаг, то есть переходе на другой галс при встречном ветре путем пересечения линии ветра носом шлюпа, кромки парусов заполоскали, и пришлось срочно спускаться под ветер, а затем, выбирая шкоты, потихоньку приводить судно к более острому углу относительно ветра. Андрюша даже вспотел от напряжения, еще раз убедившись в том, что как хорошо наблюдать за маневром судна, когда его проводит опытный моряк, и как трудно это делать самому. Однако Фаддей молча наблюдал за муками подопечного, не делая каких-либо замечаний или подсказок, хорошо помня и о своих мучениях еще в Морском корпусе на занятиях по морской практике.

Когда же судно устойчиво легло на заданный курс, Андрюша смущенно посмотрел на вахтенного офицера.

– Для первого раза не так уж и плохо, – констатировал мичман. – Допустил небольшую ошибку, но не растерялся и, не суетясь, тут же исправил ее. А это самое главное, – голосом офицера-инструктора Морского корпуса заключил Фаддей.

И с каждой последующей вахтой шлюп все более и более послушно подчинялся его командам – приходил опыт управления парусным судном.

* * *

Еще при подготовке к экспедиции Андрюша решил вести не только дневник, но и путевые заметки, в которых отмечал что-то необычное, приключившееся в плавании, а также свое отношение и оценку этому. Это решение основывалось на изучении отчетов о плаваниях многих мореплавателей, которым он в свое время уделил столько времени и внимания.

Конечно, не всегда хотелось после утомительных вахт корпеть над этими записями, но он поначалу заставлял себя делать это, а затем это вошло в привычку. Кроме того, предстояла остановка на Канарских островах, принадлежавших Испании, и ему очень не хотелось ударить в грязь лицом перед флотскими офицерами в знании испанского языка. Поэтому он в свободное время, кроме всего прочего, штудировал еще учебники и пособия по изучению этого языка.

Фаддей, иногда заходивший в его каюту, всячески поощрял его занятия, так как и сам вел собственные записи. Но самым интересным были задушевные беседы друзей с ученым натуралистом Лангсдорфом[17], входившим в состав экспедиции от Петербургской академии наук. Григорий Иванович, которому не было еще и тридцати лет, обладал столь глубокими фундаментальными знаниями по своей дисциплине, что они просто заслушивались его рассказами. Растительный и животный мир разных стран представлялся им столь реально, что создавалось впечатление, что они на самом деле были участниками его фантастических путешествий. Прокладывали себе дорогу в джунглях топорами и мачете[18]; преодолевали реки, кишащие кровожадными пирайями; сражались с дикими зверями и громадными анакондами, стремившимися задушить их в своих смертельных объятьях; любовались длинноклювыми колибри, порхающими, словно бабочки, над душистыми цветками в поисках нектара.… Речь шла о Бразилии, в глубь которой он, Лангсдорф, собирался организовать научную экспедицию.

Это были часы наслаждения, которое они испытывали. А Григорий Иванович, наблюдая за завороженными лицами своих собеседников, неожиданно опускал их на грешную землю, имея в виду, что одно дело слушать рассказы, а другое – участвовать в самой экспедиции, когда вся черновая работа, все тяготы и неустроенность кочевой жизни остаются где-то там, в глубине будней.

И, будучи всего лет на пять старше и Фаддея, и Андрюши, предсказывал им, как они будут рассказывать молодым офицерам о своих приключениях в дальних морях и странах, напрочь забыв и об изнурительных бесчисленных вахтах на мостике шлюпа и в тропическую жару, и в холод северных широт, об употреблении пахнущей болотом питьевой воды, осточертевшей солонины и прогорклых сухарей. В памяти останутся только яркие впечатления, и благодарные слушатели будут слушать их с буквально открытыми ртами, благоговея перед столь знаменитыми мореплавателями и путешественниками.

Их импровизированные беседы чаще всего проходили в просторной кают-компании, уют которой непроизвольно настраивал на лирический лад под приглушенный аккомпанемент музицирующих на фортепиано ее посетителей. В самом начале плавания к их узкой компании пытался подключиться и кадет Коцебу, но разность в возрасте в десять – пятнадцать лет – и это в их-то молодые годы! – и некоторая его бесцеремонность в обращении с претензией на равенство, естественным образом исключили такую возможность. Может быть, это и обидело его, но, как говорится, это были уже его проблемы.

А когда экспедиция уже приближалась к Канарским островам, Григорий Иванович, как бы между прочим, сообщил им, что в соответствии с планом Петербургской академии наук предусмотрено восхождение на вершину Тенерифского пика высотой около одиннадцати с половиной тысяч футов (более трех с половиной километров) на острове Тенерифе, самом большом острове архипелага. При этом вскользь глянул на Андрюшу, глаза у которого сразу же загорелись нетерпеливо-мечтательными огоньками. Однако никаких конкретных предложений не последовало.

Тем не менее Андрюша уже «заболел» этим путешествием, решив, как и в случае с экспедицией, что ничего невозможного не бывает. И, обложившись книгами и картами из своего собрания, которые он, разумеется, взял с собой в плавание, приступил к изучению описаний этих дивных островов.

* * *

Через несколько дней на горизонте появился конус огромной горы, подымавшейся как бы прямо из океана, на самой вершине которой, ну, просто не верилось глазам, блестели в лучах южного солнца полосы снега. Это и был Тенерифский пик.

Вечером того же дня при входе в гавань городка Санта-Крус, административного центра острова Тенерифе и всех Канарских островов, «Надежда» приветствовала крепость семью пушечными выстрелами, на что та ответила равным количеством. Крузенштерн облегченно вздохнул, так как по собственному опыту знал, что испанцы зачастую пренебрегали правилами морской этики, то ли экономя порох, то ли просто по причине пренебрежения к флагу прибывающих судов. А ведь здесь Андреевский флаг, между прочим, видели впервые.

Андрюша уже знал, что моряки всех стран очень ревностно относились к взаимному отданию приветствий, а уж военных кораблей тем более. И если крепость не отвечала равным количеством пушечных выстрелов, то корабль непременно ложился в дрейф, и к ее коменданту посылался офицер для истребования равного ответствования.

Вообще же по морским правилам купеческие суда должны были первыми приветствовать любой военный корабль, а военный корабль низшего ранга – военный корабль более высокого. Например, бриг первым приветствовал корвет, а корвет, в свою очередь, – фрегат и так далее. И если, не дай бог, эти правила нарушались, то по борту открывались пушечные порты, из которых угрожающе выдвигались стволы корабельных пушек, готовых к отмщению обидчика. Этим особенно отличались английские моряки, чрезвычайно ревностно относившиеся к чести своего военно-морского флага и не прощавшие никому даже самого малого ущемления его достоинства. А как же могло быть иначе, ведь Англия была царицей морей. И не зря ее государственный гимн начинался словами: «Правь, Британия, правь морями!»

Россия же впервые вышла в Мировой океан, и Крузенштерн отчетливо понимал, какая ответственность легла на его плечи по защите чести Андреевского флага. Потому-то так и переживал, как же его встретят в первом порту за пределами Европы.

* * *

Когда же стали на рейде на якорь и вся суета, связанная с приходом в порт, улеглась, Григорий Иванович пригласил Андрюшу к себе в каюту.

– Руководство экспедиции, – полуофициально сообщил он, – приняло решение включить вас в группу по восхождению на Тенерифский пик. Руководить группой буду я. В нее включены также два матроса в качестве носильщиков.

– Конечно, по вашей рекомендации, Григорий Иванович? – просиял Андрюша.

– Вы так радуетесь, будто я приглашаю вас на увеселительную прогулку по морскому берегу в тени раскидистых пальм, – не сдержал улыбки натуралист. – Решение в отношении вас, Андрей Петрович, принято с учетом того, что вы пока свободны от служебных обязанностей и, кроме того, сможете общаться по-испански с местными жителями.

– Покорнейше благодарю вас за столь лестное для меня приглашение.

– Почему же все-таки «лестное»? – не унимался тот.

– Да потому, милейший Григорий Иванович, что даете мне прекрасную возможность проверить себя в настоящем деле.

Видимо, удовлетворившись ответом, Григорий Иванович уже по-деловому сообщил, что на сборы отведено всего три дня, за время которых они должны успеть нанять проводника из коренных жителей, гуанчей, которые, к счастью, тоже говорят на испанском языке.

К своей великой радости Андрюша убедился, что гуанчи понимали его, и он, иногда, правда, запинаясь, подыскивая нужные слова, вполне успешно вместе с Григорием Ивановичем наняли проводника, а заодно и четырех верховых лошадей. У натуралиста отлегло от сердца:

– Полиглот вы наш, дорогой Андрей Петрович! Выручили! Ведь иначе нужно было бы нам нанимать и переводчика, а это и накладно, и, к тому же, лишняя обуза. Да и где его найдешь в этой глуши, когда русских-то здесь никогда и не видывали?

* * *

В поход экспедиция, как неизменно называл группу восхождения Григорий Иванович, вышла ранним утром, пока еще не наступила изнуряющая жара. Впереди, на юге, казалось бы, совсем рядом, возвышался конус Тенерифского пика, хотя на самом деле до его подножия было не менее двадцати верст.

Участники экспедиции в самом бодром настроении верхом на лошадях двигались за едущим впереди проводником. Но более всех радовались походу матросы, хоть на некоторое время оторванные от рутины корабельной жизни и догляду бдительных унтер-офицеров. Кроме того, будучи выходцами из крестьян, они не могли нарадоваться общению с лошадьми, ласково похлопывая по их шеям. А во время кратковременных остановок, когда нужно было поправить перекинутые через их спины тюки со спальными мешками, теплой одеждой, самой необходимой посудой и провизией, украдкой поглядывая на их благородия, баловали своих любимцев сухарями, предусмотрительно припасенными на шлюпе при содействии сердобольного баталера, того же, как и они сами, социального происхождения.

Хорошо знакомая проводнику тропа вилась вначале между, казалось, бесконечными плодовыми деревьями, а затем, по мере увеличения наклона местности, пошла уже лесом. Но не таким густым, как в средней полосе России, и без привычных елей, сосен, берез и дубов. Что и говорить – чужая сторона. Да и щебет птиц был не тот. Но особо выделялось пение канареек, желтыми шариками перелетавших с ветки на ветку. И хотя они уже давно были завезены в Европу и одомашнены для услаждения слуха привередливых хозяев, их количество в естественной среде обитания приятно удивляло.

Слева уже стали заметно возвышаться горы, увеличиваясь в размерах по мере продвижения экспедиции, а Тенерифский пик, бывший все еще впереди, угрожающе занимал уже большую часть неба. А тропа тем временем становилась все круче и круче.

Наконец по команде Григория Ивановича у ручейка с девственно-чистой водой был сделан привал, так как стало припекать, да и лошади заметно притомились. И теперь они, разнузданные, мирно паслись, поедая траву, гораздо более сочную, чем в долине. Андрюша с наслаждением улегся в тени большого дерева, пока матросы готовили нехитрую еду, а Григорий Иванович тем временем неутомимо рыскал по окрестностям стоянки, присматриваясь к растительности и с нескрываемым интересом рассматривая каких-то букашек в лупу, с которой так и не расставался. «Натуралист, он и есть натуралист», – снисходительно рассудил Андрюша сквозь набежавшую дрему.

Слегка подкрепившись, путешественники обмыли лица прохладной горной водой, наполнили ею фляжки и, оседлав лошадей, двинулись дальше. Через некоторое время, как-то сразу, лес кончился, и они выехали на прекрасные альпийские луга. Здесь дул слабый живительный ветерок, и, несмотря на то что солнце было почти над головой, было не так нестерпимо жарко.

Григорий Иванович то и дело соскакивал с лошади, собирая какие-то листочки-цветочки для гербария. На его обычно спокойном лице теперь уже блестели глаза азартного охотника. Еще бы! Здесь, в каких-то пятистах верстах от Северного тропика, оказаться в зоне растительности, характерной для не таких уж и высокогорных районов Средней Европы. Душа ученого чуть ли не пела от радости.

Когда же они подъехали к границе альпийских лугов и перед ними теперь высились только каменные громады, проводник неожиданно наотрез отказался ехать дальше. И не столько потому, что не знал далее тропы, сколько из-за табу для гуанчей подниматься к вершине этой горы, так как они оттуда живыми уже не вернутся. И Григорий Иванович с Андрюшей поняли, что переубедить его в своем решении невозможно. Матросы же, стоя в сторонке и слыша перебранку господ с проводником, только суеверно и истово крестились. Что же еще за напасть такая…

Было решено оставить несговорчивого проводника здесь, а самим, уже вчетвером, продолжить восхождение на вулкан. При этом гуанча предупредил, что будет ожидать их здесь только три дня, не считая сегодняшнего, а затем вернется домой, сообщив капитану об их гибели. Андрюшу аж передернуло, когда он представил себе лица Крузенштерна и Резанова при этом сообщении, но попытки продлить срок ожидания не увенчались успехом, так как проводник убежденно считал, что они вообще никогда не вернутся с этой проклятой его предками горы.

Это было очень существенным ограничением времени их пребывания на склонах вулкана, но в то же время, что делать? Ведь если они не уложатся в срок, отведенный проводником, то последствия этого будут самыми печальными. В общем, как ни крути, сами виноваты, что заранее не оговорили этот вопрос при найме проводника.

– Ну что же, Андрей Петрович, будем поспешать, – озабоченно подвел итог Григорий Иванович, и группа двинулась в дальнейший путь. Было видно, что это не вызвало особого энтузиазма у матросов, но привычка к дисциплине и, особо, уверенность их благородий в окончательном успехе экспедиции, несколько приободрили их.

Однако, по прошествии некоторого расстояния уклон стал столь крутым, что всадникам пришлось спешиться и вести лошадей на поводу. Остановки, чтобы перевести дух, становились все чаще, а солнце неумолимо клонилось к горизонту, и Григорий Иванович, учитывая практическое отсутствие сумерек в этих широтах, присматривал подходящее место для ночлега.

Кое-как поужинав и забравшись в спальный мешок, Андрюша, поеживаясь от прохладного воздуха, только и успел, что увидеть нависшие прямо над ним огромные, чуть ли ни с кулак, южные звезды, перед тем как буквально провалиться в глубокий сон смертельно уставшего человека.

* * *

Чуть только рассвело, Григорий Иванович бесцеремонно растолкал своих спутников. Дальше подниматься на гору, нависшую над ними, предстояло только им двоим. Матросы же с лошадьми останутся здесь, благо место для временной базы было выбрано весьма удачно.

Сейчас, ранним утром, на этой высоте было весьма прохладно, но как потом подниматься на эту крутизну в морских свитерах? Посоветовавшись, решили, пока будет возможно, идти в них, а затем снять и оставить на каком-нибудь видном месте, чтобы захватить при спуске.

Взяв притороченные к седлам посохи, ножи, фляжки с водой, сухари, по куску рафинада, блокноты и карандаши, присели на дорогу. Затем, перекрестясь, двинулись в путь, а матросы провожали их печальными взглядами чуть ли ни как покойников, помня слова проводника, так запавшие в их суеверные православные души.

* * *

Подниматься вверх даже после отдыха было очень тяжело, и вскоре они сняли свитеры, положив их на хорошо выделяющуюся среди окружающих камней вулканическую бомбу[19]. Вокруг были базальты, омываемые потоками застывшей лавы. Как ищейка, Григорий Иванович выбирал наиболее подходящий путь, и они, задыхаясь от недостатка кислорода, все-таки, хоть и медленно, продвигались вперед.

Солнце уже подходило к зениту, а вершина вроде бы и не приближалась. Григорий Иванович все чаще во время кратковременных остановок доставал из карманчика у пояса серебряные часы на серебряной же цепочке и, шевеля губами, делал какие-то расчеты.

– Ну что, Андрей Петрович, до кратера мы, конечно, доберемся. А вот как быть дальше, это большой вопрос.

– Давайте доберемся до вершины, а там и посмотрим, что делать, – философски изрек усталый Андрюша.

– И то верно!

Подъем продолжался, пока они не вышли на довольно широкую, саженей в две, площадку. Не успел Андрюша присесть на ближайший камень, как раздался восторженный возглас спутника:

– Андрей Петрович, Андрей Петрович!

Григорий Иванович стоял у почти отвесной стены, зачарованно глядя перед собой. Подойдя к нему, Андрюша был поражен не меньше его. На каменной стене были отчетливо видны высеченные кем-то и, как видно, очень давно какие-то знаки и фигурки. А ученый все никак не мог успокоиться:

– Это же мировое открытие! Эти таинственные надписи могут рассказать об очень и очень многом! Какая удача!

И удивленно глядя на Андрюшу, неожиданно произнес:

– А на какой ляд нам теперь сдалась эта вершина?

Неопределенно пожав плечами, он, все еще находясь в большом возбуждении, предложил начать немедленно делать зарисовки наскальных надписей.

Андрюша улыбнулся:

– Григорий Иванович, а может быть, сначала немного отдохнем, не то, не дай бог, руки дрожать будут. Как бы чего не напутать.

Тот глянул на него и задорно рассмеялся.

Передохнув, они вооружились блокнотами и, по предложению Григория Ивановича, стали срисовывать надписи в две руки, то есть раздельно, чтобы впоследствии при их расшифровке избежать возможных пропусков и ошибок, сравнивая обе копии. Трудились молча, не спеша, прекрасно понимая цену возможным неточностям.