Гений, или История любви

Конечно, далеко не всем нравится такой вид красоты. Страсть мужчин к субтильным формам сильно преувеличена силами глянца и гламура. Но Сонино бледное подвижное лицо, острый подбородок, изящные линии скул тем сильнее подчеркивали удивительную синеву ее глаз, темнеющих, когда она злилась. Движения ее рук были немного порывистыми, неравномерными, неуверенными, да и сама она выглядела несколько потерянной, – наверное, это из-за молчания и привычки уходить в себя. В то же время у Сони было очень говорящее лицо, взамен ее молчания оно выдавало почти все ее мысли, и в этом смысле она была совершенно неподражаема.

Но когда Соня смотрела на себя в зеркало, то видела там бледную и тусклую «мышку» с субтильными плечами и маленькой грудью – отражение, к которому она давно привыкла и в котором не находила ничего ни красивого, ни особенного.

Конечно, в этом она была не права. Но такое заблуждение свойственно девушкам ее возраста. В общем, Соня относилась к себе без пиетета, однако и в самокопание с неприятием тоже не ударялась. Что уже было неплохо, если сравнивать ее с подругами и друзьями. Особенно с подругами.

К слову сказать, как ни странно, из-за ее привычки молчать и улыбаться Соня не имела проблем с друзьями. При том, что она в буквальном смысле не желала и двух слов связать, у нее было достаточно много друзей не только в Гнесинке, где она тоже была на хорошем счету у однокурсников. У нее было много друзей и в школе. Бывшие одноклассники ее помнили, звонили ей, заходили в гости, таскали ее на прогулки и приносили книги. Странно, не правда ли? На самом деле, нет. Единственные, с кем она никак не смогла подружиться, были те спортивные девахи. Но остальные люди очень даже тянулись к ней – кто их разберет почему.

Друзья заводились у нее сами собой, без особых усилий с ее стороны. Они слетались на ее улыбку и со временем привыкали к ее молчанию. Если честно, кажется, они даже больше любили ее за такую ее особенность. Ведь если один молчит, а другой говорит – это уже диалог. Самый лучший, самый желанный диалог в мире. Как и ее мама, ее подруги и друзья очень и очень любили с ней поговорить.

Можно было обнаружить странный факт, что хоть она и молчала, но при этом с ней все время кто-то говорил. На переменах, в столовой, около выхода и по дороге домой. Иногда, чтобы только закончить разговор, с ней шли даже те, кому было вовсе не по пути. Двадцать пять минут от Поварской улицы до ее дома на Тверской были до отказа заполнены разговорами. Еще и оставалось, не все выговаривалось, так что друзья заходили к ней домой, сидели, гоняли чаи, вместе занимались. Соня вела вполне активную социальную жизнь. Иногда в эту самую социальную жизнь ее втягивали даже против воли.

– Пошли с нами. Пойдешь? – спрашивали ее, и раньше, чем она успевала ответить, ее уже куда-то тащили. И даже если Соня была против и умудрялась озвучить это, произнеся «нет», это тоже никому не мешало.

– Да ты что, там будет так здорово! Интересно. И потом, нас уже ждут. Ну что я попрусь одна (один, втроем, без тебя). Поехали, а? Пойдем?

– Нет.

– Да брось ты!

И как всегда, от слов у Сони получались одни проблемы. Друзья просто-напросто забрасывали ее словами, и она сдавалась. Ее побеждали каждый раз, и она ехала туда, куда ее звали (шла, слушала, еще раз обедала и так далее), за что ее любили еще больше.

Да, друзей у нее имелось предостаточно, и их было даже больше, чем у тех, кто болтал без умолку, – такой уж она была человек.

Конечно, ее не так любили, чтобы сходить с ума или признаваться в чувствах. При всей ее красоте в ней пока еще не было чего-то того, что заставляет молодых людей терять от женщины голову. Соня была еще совсем ребенком! Поэтому она и жила спокойно и без каких-то особых потрясений. Учеба давалась ей легко отчасти из-за весьма лояльного отношения к ней учителей, отчасти из-за ее привычки делать все вовремя и в полном объеме, что было нетрудно. Она была действительно способной девочкой. То, что музыка в целом оставляла ее равнодушной, было, конечно, странно. Но об этом знала только она сама и не считала этот факт очень уж важным.

Хотя это совсем не значит, что любовь ее не интересовала. Очень интересовала, и книги она читала только такие – о любви, и в своих дневниках, которые она вела просто так – сама для себя, записывая разрозненные мысли и наблюдения за жизнью вокруг себя, Соня иногда вставляла пару-тройку фраз о любви. Или, вернее, о каких-то других вещах и чувствах, которые она видела вокруг себя и что было принято именовать словом «любовь». А с Готье – так он себя называл – Соня не видела никакой любви рядом с собой. Интересоваться было нечем.

Глава 2

Соня хорошо помнит тот день, когда она впервые его увидела. Погода была ужасной, то жара и солнце, то вдруг гроза, да еще такая – с громами и молниями, от которых все грохотало, и казалось, что мир перевернется и все его обитатели вылетят из него, как грибы из корзины, и понесутся, кувыркаясь на ветру, в тартарары.

Соня сидела на стуле в большой, дорого обставленной, но сильно захламленной кухне и смотрела в окно. Готье опаздывал. Она сидела тут уже часа полтора, выпила три чашки чаю, скормила местной собаке почти все сухие баранки из конфетницы – словом, отлично проводила время. Квартира, к слову сказать, была интересная, Соня в таких еще никогда не была. Когда-то, наверное, трехкомнатная, в старом сталинском доме с колоннами, неподалеку от метро «Сокол», теперь она была перепланирована самым невероятным образом. В ней была сооружена студия звукозаписи, и весь интерьер решал задачи исключительно рабочего порядка. Не было никаких спален или кабинетов, была комната с инструментами и микрофонами, обшитая чем-то плотным и пористым – звуконепроницаемым. Она была отделена толстым стеклом от звукооператорской, в которой все было обмотано проводами, на столах стояли приборы, микшерские пульты, клавиатуры, а также большой экран компьютера. Кроме этих, главных, помещений, еще оставалось достаточно пространства, которое никак не было разграничено и составляло сразу и прихожую, и гостиную, и спальню, и еще бог знает что. Мебель тут была тоже своеобразная, явно не дешевая: огромный угловой диван сразу человек на десять, несколько пуфиков, кресло в углу, какие-то стеллажи, заваленные чем-то невообразимо пыльным и старым. Убирались тут, если такое и случалось вообще, еще до пришествия Христа, до нашей, так сказать, эры, и все было засиженным, прокуренным, обезличенным.

Все было ничьим. Или общим, если уж изволите, что, впрочем, одно и то же. И среди этого «ландшафта» слонялись из стороны в сторону какие-то люди с бледными лицами. Они тоже ждали Готье.

Поскольку Соня понятия не имела, кто это такой – Готье, она не могла сказать, чтобы она его ждала. Как и всегда, она только смотрела по сторонам, а по большей части на собаку, которая, видимо, тут жила. Хотя все попытки обнаружить ее миску или, к примеру, место, где она спит, у Сони провалились. Похоже, что собака тоже жила на бесконечном диване, вместе с остальными людьми.

Соне было интересно, как зовут собаку, но ее никто за все это время по имени не позвал, а спрашивать она, естественно, не стала. Впрочем, они с собакой и так вполне нашли общий язык, потому что собака, в отличие от людей, прекрасно понимала Соню без слов.

Собака смотрела на Соню, и ее печальные карие глаза были полны надежды. То, что баранки кончились, она еще не поняла. Собака была красивая и толстая, с длинными рыжими ушами и вытянутым носом. Породистая, но что это за порода, Соня сказать затруднялась. Чем-то похожа на бассет-хаунда, но не такая мм… растянутая. Соня определенно видела собаку такой же породы… Сейчас-сейчас… где же? А… по телевизору, в рекламе какого-то корма.

Теперь, когда родители уехали, у нее всегда работал телевизор, и Соне больше всего запоминались именно рекламные блоки, они были громкие и яркие. Так вот, именно такую собаку сняли в рекламе корма, с такими же рыжими ушами и темно-коричневым носом. Только та, что была в рекламе, выглядела вдвое худее собаки, вымаливающей у Сони баранки.

Глядя на нее, она подумала: «Я, получается, собачница». И обрадовалась от того, что узнала о себе что-то новое. Иногда она чувствовала странное смущение в отношении самой себя – она себя плохо знала и не всегда понимала. Возможно, кому-то это покажется странным, так как большинство людей в силу разных обстоятельств считают, во множестве случаев ошибочно, что хорошо себя знают. Такая иллюзия возникает в силу огромной скорости, на которой сегодня живут люди. Когда несешься со всей дури и оглянуться-то некогда, вот и предполагаешь, что есть вещи незыблемые, а тем не менее невозможно понять, как относишься к собакам, пока не полюбишь одну. Как нельзя быть уверенным в том, что ты храбрец, пока не представился случай проявить смелость. И очень даже может получиться, что ты не храбрец, а трус, прячущийся за камнем, и не щедрый, а жадный, не любящий, равнодушный. Но думать-то никто не запрещал.

Соня по своей природе была устроена по-другому. Она ждала и наблюдала, пока какие-то вещи не становились очевидными. Соня – собачница. Интересно. Она хотела бы не расставаться теперь с этой вот собакой, а раньше-то это проверить было нельзя – у нее не было никогда ни собаки, ни кошки. Конечно, возможно, просто попалась такая вот подходящая собака. «Сейчас найду еще баранку», – сказала Соня глазами, и пес понял и воспылал надеждами. Однако тут их «диалог» был прерван.

– Привет! – непринужденно бросила Соне девушка, которая уже не в первый раз заходила на кухню без особых целей. Другие люди в квартире – а их тут крутилось немало – то заходили сюда, то уходили, ставили чайник, уносили его, приносили обратно, не обращая никакого внимания на Соню. Каждый тут был погружен в себя и немного заторможен. Но девушка, которая заметила Соню, ничего не пила, не мыла, не искала чашку и не перебирала пачки из-под сигарет в поисках клада. Она просто слонялась, не зная, куда себя деть. Курила. Она была красивая, очень красивая, такая, какой Соня мечтала стать. Именно такими были женщины из ее любимых романов – высокие, с длинными ногами и округлыми бедрами, со свободными, раскованными движениями и гибким телом, женщины с большой грудью и, наконец, с громким голосом. Женщины, которые точно знают, что им идет, а что нет, как подчеркнуть и как скрасить, что добавить, а что убрать. Ей было, наверное, лет двадцать пять, не больше, но Соне, конечно, она казалась совсем уже взрослой. Настоящей.

Соня улыбнулась и кивнула, девушка произвела на нее впечатление. В ее движениях была какая-то развязная красота, хоть она и не была вульгарно одета или ярко накрашена. Она была сексуальна, и хотя до этого дня Соне не встречалось ни одной по-настоящему сексуальной женщины, она поняла это сразу и просто остолбенела, завороженная этой столь агрессивной, властной красотой.

– Готье не звонил? – спросила девушка, недовольно тряхнув головой. Ее волосы – длинные, рыжеватые – блестели и выглядели очень ухоженными. Непонятно, как Готье мог позвонить Соне, о существовании которой он даже не знал. Да и откуда, если она попала в эту квартиру совершенно случайно. Ее привез Володя – они учились вместе. То есть на разных факультетах, даже на разных курсах. Он был третьекурсником на отделении народных инструментов, и он действительно любил музыку, в отличие от Сони. Они дружили, он часто провожал ее домой и был, по большому счету, представлен в ее жизни куда больше, чем бы она хотела. Впрочем, Володя был хороший парень, и раз уж он так восхищался Готье, Соня подумала: почему бы не поехать и не посмотреть? Но не потому, что действительно этого хотела.

– Нет, – ответил за Соню Володя, – опаздывает, как всегда.

– Он просто невозможен! – фыркнула девушка, взмахнув рукой. Даже этот жест был красив. Она, должна быть, отлично смотрится на сцене. Сейчас она выглядела уставшей и раздраженной, ведь репетиции давно следовало начаться. В репетиционной – комнате за стеклом – давно уже что-то играли без Готье, но девушка ждала и нервничала. Видимо, у всех остальных она уже спрашивала, и не один раз, так что, увидев Соню, задала вопрос машинально.

– Хочешь, сделаю тебе кофе? – предложил Володя, но девушка покачала головой и помедлила, стоя в проходе, словно что-то вспоминая.

– Ты с Володькой? – спросила она наконец.

– Да, – кивнула Соня.

– А, понятно. Фанатка? – Девушка думала о чем-то другом, а вопросы Соне задавала просто так, потому что большинство людей чувствуют определенное неудобство в присутствии других людей и борются с этим неудобством с помощью слов.

Соня пожала плечами и совершенно искренне ответила:

– Нет.

Она сказала это совсем тихо и безо всяких эмоций, просто правды ради. Она же ведь ничего не знала и, главное, не хотела от Готье. Володька прокручивал ей какие-то песни на диске, рассказывал что-то о том, как Готье смешивает этнос, звуки природы и современные технологии, но Соня была совершенно к музыке равнодушна. Это тоже было нечто из разряда фактов, которые она узнала про себя, только окончив музыкальную школу и поступив в Гнесинку. Она относилась к музыке как к определенной технологии, почему-то странным образом совсем для нее несложной.

– Нет?! – опешила девушка и уже с интересом посмотрела на Соню.

Та неуверенно улыбнулась. Она бы хотела добавить, что ей при всем прочем нравилось сидеть тут, на этой кухне, и что дома ее никто не ждет, даже собака, а тут интересно и шумно, и сама она с удовольствием продолжит тут сидеть.

– А кто? – полюбопытствовала девушка.

Возникла пауза, которую прервал Володя:

– Соня просто приехала со мной за компанию. Мы были в кино.

– А-а. – Девушка задумалась, ее, видимо, задел тот факт, что кто-то из присутствующих может позволить себе такую наглость – не иметь никакого отношения к Готье. С другой стороны, и что тут такого? Может же человек просто посидеть на кухне?

Девушка решительно протянула Соне руку:

– Я – Ингрид.

– Соня. – Она кивнула и пожала протянутую руку. Рука у Ингрид была мягкой, с красивым маникюром.

Закурив длинную тонкую сигарету (уже, наверное, пятую за последние два часа), новая знакомая замолчала. Соня подумала, что Ингрид – это тоже какое-то ненатуральное имя, как и Готье. Видимо, здесь так принято называться черт-те какими именами, а быть просто Соней не круто и неприлично. Ингрид?!

– Мой отец – из немцев. Его зовут Рудольф, а меня назвали Ингрид, – словно бы услышав мысли Сони, пояснила Ингрид. – Ингрид Рудольфовна Шеллер. Думаешь, легко жить с таким именем да в Первопрестольной?

Ингрид, как и многие знакомые Сони, в ее ответах не нуждалась, она просто была настроена говорить. Что-то в ней бурлило и клокотало, просилось наружу, но никто вокруг ей почему-то не подходил, вот она и металась. А Соня своим видом напомнила ей молчаливого пастора из католического храма – ей можно было говорить, а она сидела и слушала, как на исповеди. Эффект попутчика. Ингрид докурила и села напротив Сони, отогнав собаку, что на секундочку опечалило.

– Пошел вон, бармалей. Все жрешь? Скоро лопнешь! – усмехнулась она, и Соня тоже усмехнулась в ответ. Собака действительно была помешана на еде и реагировала на любое движение в районе стола. – Значит, ты Соня? Понятно. Ты музыкант? Учишься с Володькой?

Вопросов оказалось слишком много, и было понятно, что сейчас наступит та самая традиционная точка в отношениях с незнакомыми людьми, после которой они узнают, что спросить Соню о чем-то – еще не значит получить ответ. Соня молчала. Ингрид – тоже.

– Все кругом мечтают о славе, – прервала она первой затянувшуюся паузу. – Не представляешь, сколько людей считают себя гениями, просто диву даешься. Все видят себя на больших стадионах, и чтобы плакаты, рев фанатов… А я вот думаю: зачем мне все это надо? У меня приятель в Испании, всю зиму меня звал к себе, а я тут торчу. Вот ты бы осталась здесь, если тебя звали в Испанию, а? – Ингрид усмехнулась, но как-то горько. Так, что Соня вдруг подумала: а ведь она, кажется, несчастна.

В Испанию Соня не хотела. Хотя она бы не отказалась от собаки.

– Вот такая я дура. Иногда думаю, что все-таки это ошибка природы. Я бы должна родиться мужчиной. Какая пакость, быть такой слабой!

У Сони возникло ощущение, что Ингрид вообще неважно, слушают ее или нет, и уж точно ей было безразлично, отвечают ей или не отвечают.

– Девочки, чаю не хотите? – Володя заглянул в холодильник, но увиденное его явно разочаровало. – Может, мне в лавку метнуться? Вы тут одни справитесь?

– С чем? С наполнением пепельниц? – хохотнула Ингрид.

Володька нахмурился. Ему решительно не нравилось то, что происходит. Он привез сюда Соню, чтобы ее впечатлить, чтобы между ними возникло что-то большее, чем обычные отношения приятелей по институту. Сначала он боялся, что Готье ей не понравится, теперь он боялся, что Готье она вовсе не увидит, потому что тот не приедет, и будет на него, на Володьку, злиться. Более того, он боялся, что она уже злится. Потому что понять, что она чувствует, не было никакой возможности. На все вопросы о том, все ли в порядке, она только рассеянно кивала и продолжала чесать за ухом ленивого пса.

– Хочешь мороженого? – спросил он, лихорадочно придумывая, чем бы ее еще занять, пока приедет Готье. Но ведь это был Готье, и для него такие опоздание были в порядке вещей. Он мог вообще не приехать. Все это знали: Ингрид знала, Володя знал, а Соня – нет. Никто этого не любил, но все давно привыкли. Только Соня-то здесь впервые, и ей на все наплевать, она просто тратит свой выходной день. Володя мечтал, совершенно безосновательно, чтобы она осталась с ними, а не ушла после первого же знакомства только потому, что Готье опоздал.

– Купи лучше вина, – сказала Ингрид. – Вот скажи, Володька, почему мы все тут должны торчать? Где его носит? Меня это просто бесит! А потом, знаешь, – это она проговорила, повернувшись к Соне, – он придет, и все будут делать вид, что это нормально. Даже я буду делать вид, мать его, а почему? Почему, я вас спрашиваю?

– Ингрид, перестань, – нахмурился Володя и покосился на Соню. Это было совсем некстати: эти фирменные «состояния» Ингрид. Только не сегодня, не сейчас. В последние недели она была взвинчена больше обычного. Постоянно курила, хоть и знала, как Готье это ненавидит. Что-то с ней происходило. Вернее, что-то происходило с ними обоими, так как Ингрид и Готье – были парой, что всех скорее расстраивало. Ингрид была занозой в заднице, красивой, но взбалмошной, с музыкальной точки зрения Ингрид была практически бесполезна, она стояла на перкуссии, трясла погремушками, но также была и их менеджером, да и студия эта, кстати, была ее. Так что могла себе позволить любые состояния. Имела, так сказать, право.

– Я введу штраф, – усмехнулась она. – Возьму и оштрафую его на двадцать долларов.

– О, оштрафуй! – рассмеялся Володя, чтобы как-то разрядить обстановку. Он отчаянно пытался сохранять позитивный настрой, но это было непросто. Готье опаздывал, и ждать его уже все устали. Возникал вопрос: что делать, если он вообще не приедет? Ведь он же может.

Однажды Готье не пришел на прослушивание, и тут, в этой прекрасной пыльной студии, на огромном пыльном диване сидели и битый час пили кофе два продюсера – оба толстые и лысые. Володя тогда был в ярости – продюсерам не только понравилась их запись, они как раз подыскивали группу для записи рекламных роликов очередной кристально чистой воды, и перспективы виделись самые радужные.

– Работать с тем, кто пропускает деловые встречи, – не уважать себя, – сказал тогда старший, менее лысый продюсер. – Можно быть бездарным, но приходить вовремя, этот вариант нас устроил бы больше, Ингрид.

– Может, что-то случилось? – пытался спасти ситуацию Володя.

Более лысый, но эквивалентно толстый продюсер усмехнулся, поставил аккуратно чашку из-под кофе на журнальный столик и пошел к выходу.

– Случилось то, что вы, ребята, просрали свой шанс, – бросил он через плечо и, поцеловав в щечку Ингрид, ушел.

Потом Володя с Ингрид просидели целую ночь напролет на диване в ожидании Готье. Готье позвонил откуда-то и сказал, что ему надо побыть одному, а Ингрид рыдала часа два, не меньше, и клялась, что выкинет его на улицу и плевать она на него хотела, знать его не желает.

Ингрид, конечно, оставила все, как есть. Было много шуму, много слов, даже несколько разбитых тарелок (пришлось потом покупать новый чайный сервиз), и все. А Соня, конечно, ничего не скажет. Ингрид влюблена, а Соне нет никакого дела ни до Готье (что Володе, по-хорошему, безразлично), ни до самого Володи, что его расстраивало. Соня встанет и уедет, и все. Иногда ему казалось, что она живет в какой-то другой реальности, что она – инопланетянин в теле шестнадцатилетней девушки, добровольно давшей обет молчания только потому, что подделать тело у пришельца получилось, а голос – нет.

Готье приехал, когда кончился дождь. Первой его услышала собака и рванула в прихожую еще до того, как в замочную скважину вставили ключ. Сразу за собакой встрепенулась Ингрид, и вообще все вдруг как-то пришло в движение, закрутилось и устремилось в прихожую. Ингрид вскочила, потом присела обратно, потом снова вскочила. И тут вдруг Соня увидела то, что ее потрясло до глубины души, то, что она так искала вокруг себя, но не видела ни разу и уже решила было, что все это – сказки, – Соня увидела в глазах Ингрид любовь.

Выражение ее лица в тот короткий момент, когда она раньше остальных поняла, что Готье здесь, было непередаваемым. Но если попытаться… Какое лицо будет у человека, которому в одну и ту же определенную минуту вдруг сообщили, что у него больше нет смертельного заболевания и он полностью исцелен и вдобавок к этому неожиданно выиграл миллион долларов, как тысячный пациент клиники?

Ингрид просияла, глаза ее зажглись огнем, а вся она дернулась, словно простреленная невидимыми токами, потом попыталась взять себя в руки, но улыбка все равно освещала ее лицо. Ингрид сделала одно отчаянное усилие, которое было практически видимым, и осталась стоять на месте, хотя ее сердце, ее глаза и мысли полетели навстречу Готье.

Соня смотрела на нее, как на самое большое чудо. Она вдруг с изумлением поняла, что эта красивая, высокая и грациозная женщина горит самым настоящим огнем, и даже отблески этого пламени в состоянии зажечь все вокруг. Так, еще даже не увидев самого Готье, Соня уже ощутила его незримую власть. Потому что мужчина, которого можно любить ТАК, стал ей вдруг интересен. Впервые за весь этот день она подумала, что, возможно, не зря сюда приехала. Потому что это было интересно, интереснее всего, что происходило до сих пор.

Соня еще раз бросила короткий взгляд на Ингрид: та суетливо делала себе кофе, видимо, хотела показать, что занята, что «даже не заметила, как пришел Готье».

Соня усмехнулась и повернулась к двери. Вот именно в этот момент она и увидела его впервые.

Он вошел в кухню. Возле его ног крутилась собака, и то, насколько она счастлива, было понятно по ее крупной рыжей морде. Собака махала хвостом, и если бы только смогла, поцеловала бы Готье взасос, а Соня подумала, что и Ингрид, кажется, готова сделать то же самое, но изо всех сил сдерживается.

– Ну, что тут у вас новенького? – спросил Готье, обращаясь ко всем сразу. Он стоял, насквозь мокрый от дождя, и смеялся, поглаживая за ухом пса.

* * *

Много раз потом Соня задавалась вопросом, что именно было в нем такого, из-за чего он производил на людей впечатление такое сильное, что они, как в библейской притче, бросали все и шли за ним, куда бы он их ни повел. Не только на женщин, не только на Ингрид или тех девочек, что стояли в первых рядах fun-зоны и прожигали его взглядами, что, в общем-то, нормально. Любой мужчина на сцене способен породить океан фантазий, сколь бесплодных, столь же и сильных. Но Готье зажигал сердца и умы тех, кто в силу возраста, вида или пола не должен был быть уязвим. За ним шли собаки и мужчины, а уж последних надо очень убедить в чем-то, чтобы они вообще оторвали задницы от диванов.

Когда Готье вошел, Соня не сдвинулась с места, не пошевелилась и никаким образом не дала понять, что происходит. Однако она что-то почувствовала, но что именно, определить не смогла. В мире слов Соня находила только слабые, бледные эквиваленты того, что она почувствовала душой. Удар? Взрыв? Неконтролируемая реакция, в результате которой неожиданно усилилось кровообращение? Странное желание закрыть лицо руками и свернуться в клубок, словно бы вокруг не замусоренная пыльная студия, а поле боя – война.

Готье было лет двадцать пять или чуть больше. Он улыбался, и его взгляд скользил по людям, излучая одновременно и радость, и вежливое равнодушие, что было вполне объяснимо, так как его все время окружало достаточно большое число людей, преимущественно незнакомых. Не столь красивый, сколь выразительный, он был как воплощенное в живом виде произведение искусства, уникальное в своей правдивости. Готье был настоящим. И то, что он еще не ушел в тлен, заставляло сердце замереть и смотреть на него неотрывно, не отводя глаз. Так, как смотрела Ингрид, как смотрел Володя и многие другие. Соня тоже с интересом следила за ним взглядом, хотя еще не до конца осознавала его реальную силу.