Истопник

А. И. Куприянов

Истопник

Кинороман с курсивом, хором и оркестром

Посвящается

Юрию Лепскому,

Игорю Коцу

Горе тем, которые зло называют добром.

И горькое почитают сладким.

Книга пророка Исайи. 5:20

Дед и внук

Вступление

Когда умер Сталин, мне было два года. Тогда же вернулся с Сахалина мой дед. Первый раз он побывал там на царской каторге как дуэлянт. «Его даже на расстрел водили!» – с осуждением говорила позже мне, повзрослевшему, мама. Для побега с каторги они с другом, чеченцем Мангаевым, украли шхуну. Ели сырое мясо акул. Шхуна оказалась дырявой и затонула где-то у Холмска. Правда или нет – не проверишь. Когда я поступал в Холмское мореходное училище, по вечерам, на закате, выходил на пирс и подолгу вглядывался в даль. Неужели я думал, что шхуна может возникнуть на горизонте? Как одинокий радист, я посылал сигналы во временное пространство, надеясь получить ответ.

Второй раз, уже в советские годы, деда сослали на остров, как тайного агента Японии. И как анархиста армии Тряпицына. Яков, со своей матросней, сожгли дотла Николаевск-на-Амуре. Мой дедушка партизанил где-то поблизости. Спалили порт для того, чтобы он не достался захватчикам. С которыми дед, если верить органам НКВД, уже начал чего-то мутить. Ну вот вам и первый оксюморон (объяснение см. ниже) из жизни моего легендарного деда. Он сам нещадно лупил японцев из берданки с борта кунгаса. А потом им же и «продался». Следователей НКВД он называл энкаведами. Факт дедовой борьбы с оккупантами энкаведы отрицали. Мол, умело маскируется, сахала – то есть беглец с Сахалина. Кунгас же, поясним, огромная просмоленная лодка. Туда входит не один центнер рыбы. «Живое серебро лососей» – образно писал я, начинающий поэт и селькор, про кунгасы с рыбой в местной газете «Ленинское знамя». А возрожденный Николаевск стал городком моего детства. Деревня, в которой я родился и вырос и которую основал мой дед, километрах в сорока от Николаевска. Дед все-таки сбежал с каторги. На этот раз они пешком с Айтыком Мангаевым перешли подтаявший лед Татарского пролива. Отвоевав на Гражданской, дед организовал рыболовецкую артель. Разумеется, она называлась «Буря». Было бы странно, если бы они с Айтыком назвали ее «Бриз». Бриз – это легкий ветерок.

Потом артель переименовали в «Ленинец». А могли бы ведь и «Сталинцем» наречь. Айтык в «Буре» работал счетоводом. Ловили горбушу и кету. У амурских лососей красная икра. Солили бочками. И вот теперь я думаю: какие секреты могли продать мой дед и Айтык, артельщики, японцам? Начертить схему океанской пропасти, где из малька-сопельки вырастает лосось-гигант?! Узнав тайны глубин, милитаристы проложили бы маршруты для прохода подводных лодок к берегам Николаевска. Но и тут осечка! Координат тучных пастбищ, где в тайне от всего мира кормятся лососи, до сих не определили даже большие ученые! Дед свободно читал по-немецки, но ихтиологом он не был. Может, японские спецслужбы интересовали тёрки? Таежные урочища, где рыбы, поднявшись из морских бездн, продолжали свой род. Лососи проходят тысячи километров, чтобы отметать икру и погибнуть там, где родились. Как они находят путь назад?! Мой дед, затейник, мог предложить своим очкастым «кураторам» из спецслужб: «А давайте пустим по следу горбуши специально обученных дельфинов-разведчиков!» Однажды он раскрыл мне тайну возвращения амурской рыбы домой. Сюжет сродни библейскому возвращению блудного сына. Чем старше я становился, тем больше убеждался в справедливости пути, избранного серебристыми лососями.

Ну а деду тогда, конечно, припомнили всё. И его гусарство в царской армии. И угнанную шхуну. И их с Яшей Тряпицыным неосуществленную мечту – Дальневосточную республику. Которую они собирались строить отдельно от комиссаров. Успели даже выпустить собственные деньги. Сепаратисты. Бумаги тогда не хватало. Червонцы отпечатали на лентах китайского шелка. Один мой друг, детский писатель Валера Шульжик, держал шелковые червонцы в своих руках. Они как-то дошелестели до хрущевских времен. Валерий ходил тогда матросом на колесном пароходе «Карпенко» по Амгуни. В тех местах и повели на расстрел Якова Тряпицына с боевой подругой Ниной Лебедевой-Кияшко, яркой комиссаршей. Они были закованы в цепи. Якову исполнилось двадцать три года, Нина – на четвертом месяце беременности. «Если будет сын – назову его Яковом!» – крикнула она Тряпицыну в ночи, на прощанье. До последнего не верила, что революционные матросы расстреляют ее за предательство коммунистических идеалов.

У деда жизнь сложилась все-таки удачней.

Если не считать фиолетового шрама на горле. Который он умело маскировал бородой.

Писателя Шульжика мы звали Шуль. Шуль говорил нам, слушателям литературного объединения: «Настоящий матрос не плавает, а ходит. Плавает… понятно что! В проруби». Нам, начинающим поэтам, было понятно. Образность последнего постулата, согласимся, сомнительна.

Но точность формулировки безукоризненна. На Охотском побережье настоящих матросов, впрочем, как и авантюристов, до сих пор хватает.

А уж в прежние-то времена…

Деда обвинили в троцкизме. Да еще и КРД нахлобучили – контрреволюционную деятельность, направленную на подрыв экономики молодого государства. Пиратские мару японцев – шхуны – шныряли в водах Амурского лимана. Они интересовались исключительно красной икрой. Был ли у моего деда тайный сговор с акулами капитализма? Знаменитая тогда 58-я статья УК расставила все точки над «и». Конкретно: 7-й пункт – подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кооперации. Наказание – до 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Дед отсидел то ли четыре, то ли пять. А потом его сослали. Дружок Айтык, кстати, тоже загремел следом. Куда можно сослать с низовьев Амура дальше Сахалина? Только в Японию! О чем они, может быть, даже и мечтали. Если вспомнить про дырявую шхуну. О, как вкусно произносил дед это – за кордон! Словно виски закусывал икрой. Но не все мечты сбываются… Я ничего не записал из его рассказов. Наверное, тогда еще был просто мал. Зато я запомнил, как он поет песню про ворона. Он ее пел, трагично добавляя к словам букву «д»: «Ты не вейся, д-черный ворон, эх, над моею д-головой! Ты добычи не д-дождешься…» Волнуясь, он слегка заикался. Мама плакала: «Зачем вы душу себе надрываете?!» Дед отвечал, словно целился – хищно прищуривая правый глаз: «Для хруста!» И добавлял непонятное: «Всем сестрам – по серьгам». Поразительно! Много лет спустя я узнал, что песню про ворона любил петь нарком и палач Ежов. Цитирую из книги «Сталин и его подручные» Дональда Рейфилда: «И даже тогда, когда он заведовал круглосуточным террором, он любил, с прекрасной, прочувственной интонацией, петь песню о смертельно раненном солдате. “Черный ворон, что ж ты вьешься, да над моею головой!”».

Палач и жертва любили одну и ту же песню. На царской каторге деда заковали в кандалы. На сталинской он был расконвоирован.

И вот вам второй оксюморон моего деда. Никаким врагом народа и японским шпионом он, конечно же, не был. Но никогда не жаловался на годы неволи и лишений. Никуда не обращался в поисках защиты от несправедливости. Его реабилитацией занималась мама. Своего отца, да и мать тоже, она звала на «вы». Когда я стал интересоваться историей, мама объяснила мне страшную правду про «сестер» и про «серьги». Дед считал, что всякий народ достоин своей власти. То есть репрессии народ заслужил? Такая правда была потяжелее легенд про расстрел, червонцы на китайском шелке и про беременных комиссарш. Я не мог ее принять. Совсем недавно прочитал в интервью с Александром Сокуровым: «Уверенность, что какая-то политическая организация или конкретные люди виноваты в том, что происходило, и ответственны за тяжелые, необратимые последствия, очень распространена в России. И совсем не распространена мысль о том, что мы – та самая страна, где народ в большей степени отвечает за все, что творилось с нами на нашей же территории…»

Я не согласен с Сокуровым. Но мой дед сказал то же самое гораздо раньше всемирно известного режиссера. Полвека прошло. Впрочем, еще одна деталь. Существенная. Был такой пророк, Исайя, который персидского царя Кира назвал помазанником Божьим. Восьмой век до нашей эры. Исайя первым заявил, что всякий народ заслуживает ту власть, которая над ним. Другое высказывание пророка, не менее важное, взято эпиграфом к этому роману.

Что я помню еще? Дед сидел в белой рубашке, с отложным воротником апаш, в хромовых сапогах и полувоенных брюках-галифе. Он ласково называл их – гали. Улыбался. Перед ним на столе стоял лафитник. Водку он пил исключительно из хрустального графина. А в хрустальной же вазочке горкой лежала икра. Присыпанная сверху луком. У нас говорили: «Для хруста!» На Нижнем Амуре красной икры много. Как, скажем, ягоды морошки на Шантарских островах. Или как картошки под Воронежем.

Картошка и морошка – рифма здесь случайна.

Хотя, как оказалось, многое в жизни кем-то рифмуется. Узнать бы – кем?!

Дед-анархист, пророк Исайя и режиссер Сокуров. Чем вам не рифма?

Мои внуки давно уже не мальки. И они ничего не знают о том времени.

Да и мне кто-то подсказывает – пора возвращаться.

Узнать бы – кто?!

Пропасти океана, как и тучные пастбища, чреваты перееданием. Пользуясь стилистикой настоящих матросов – обжорством. Жаль, что понимаешь это поздно. Когда утром завтракаешь таблетками. Тут главное не пропасть в безднах океана и не упустить точку возврата. Другой мой друг, легендарный журналист Геннадий Бочаров, как-то поделился под рюмку: «Раньше мы жили хорошо. Теперь живем отлично! Ты не знаешь, почему все время хочется туда, где было просто хорошо?» Люди как лососи. Умеют возвращаться. Мы закусывали с Бочаровым красной икрой. Я присыпал ее, как и положено, сверху лучком. Форма документально-художественного киноромана избрана по единственной причине. Клиповое сознание нового поколения не приемлет прозаических длиннот. Дело не в заигрывании с новой братвой из фейсбука. В каждом времени свои анархисты и свои гаджеты. Социальные сети в России превратились в одну огромную прорубь. Не знаю, можно ли пулемет Максим считать гаджетом?

Дело в желании быть понятым молодыми.

Недавно я рассматривал последнюю фотографию своего деда, Кирилла Ершова – дважды зэка России. Я обнаружил у него на лбу, между бровями, жесткую складку, похожую на шрам. Ее называют в народе морщиной гнева. Может, его ранило на Гражданской? Удивительное дело! Точно такая же складка залегла и у меня на лбу. А ведь на дуэли я не дрался. Меня не вели на расстрел. Не ссылали, как врага народа, на Сахалин. Да и вообще акульего мяса я не люблю и пою другие песни. Я хочу, чтобы сейчас их услышали мои внуки. И Вы, мой д-дед. Двойная «д» здесь, я полагаю, понятно для чего? Она исключительно для хруста. Оксюморон же, кто запамятовал, сочетание не сочетаемого. Например, горячий снег. Или свободный зэк. Зэк не может быть свободным.

Но когда он уходит в побег, снег под его ногами – горячий.

Можжевеловый куст1Я увидел во сне можжевеловый куст,Я услышал вдали металлический хруст,Аметистовых ягод услышал я звон,И во сне, в тишине мне понравился он.Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.Отогнув невысокие эти стволы,Я заметил во мраке древесных ветвейЧуть живое подобье улыбки твоей.Можжевеловый куст, можжевеловый куст,Остывающий лепет изменчивых уст,Легкий лепет, едва отдающий смолой,Проколовший меня смертоносной иглой!В золотых небесах за окошком моимОблака пролетают одно за другим,Облетевший мой садик безжизнен и пуст…Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!

Пролог Что поёшь – в то и веришь

Поэт Николай Заболоцкий начинал свой лагерный путь под Комсомольском-на-Амуре, в поселке Старт. В некоторых воспоминаниях почему-то Штарт. Наверное, рассказчик, уже без зубов, шепелявил. Заболоцкий сидел на знаменитой стройке-500. Так называли строительство Байкало-Амурской магистрали от Комсомольска до Советской Гавани. Здесь география страны заканчивалась. Край света. Рядом только порт Ванино, знаменитая тюрьма-пересылка. Зэки пели:

Я помню тот Ванинский портИ шум пароходов угрюмый,Когда мы спускались на бортВ холодные, мрачные трюмы.

Сортировка дьявола. Отсюда дорога вела на Колыму. То есть в могилу.

Есть такое выражение, его все знают: свет в конце тоннеля.

Оно означает надежду. А тут получалось наоборот.

В конце света они строили свой тоннель.

Надежда не покидала их!

Здесь и развернутся события нашего киноромана.

Строго говоря, Дуссе-Алиньский тоннель географически не попадает в отрезок от Комсомольска до Совгавани. Он за Ургалом. Отсюда до города юности, как называли Комсомольск добровольцы, – а были и они, – еще топать и топать. Тоннель начинали рыть зэки Бурлага – Буреинского лагеря, потом его передали в Амурлаг. Управление базировалось в городке Свободном. Только представьте! Тяжелые шаги по коридору, воронок, камера, допросы… Москва-сортировочная, а потом – раз! И ты в Свободном. Многие воспоминания дуссе-алиньских зэков начинаются с этого городка в Амурской области. Там дозревали гроздья лагерных пунктов, которые щедрой рукой генерал Френкель, командир Бамлага, разбрасывал вдоль всей магистрали. Какое-то время тоннельщики подчинялись Управлению строительства № 500, или проще – стройки-500. Бамлаг в те годы подвергся не одной реформации. В памяти заключенных Дуссе-Алинь остается не Амурлагом и даже не Бамом. А стройкой-500.

Так мы его и будем впредь называть в нашем повествовании.

Заболоцкий четыре года слышал звон костылей, забиваемых в шпалы, металлический хруст щебенки под колесами тачек, лай сторожевых псов и крик начкара… «Вы поступаете в распоряжение конвоя!»

Молитва начальника караула.

Вот как назывался утренний крик начкара.

Скоро и вы услышите металлический хруст. И почуете запах смолы.

А пока вы слышите музыку и пение. Большой академический хор исполняет «Можжевеловый куст» на стихи Николая Заболоцкого. Не лирический романс про разлуку с любимой звучит, а трагическая оратория. Песня-пролог. Ее словам мы придаем в киноромане особое значение. Услышать вдали металлический хруст. Увидеть во мраке ветвей чуть живое подобье улыбки твоей… Наконец, отгибать невысокие эти стволы. Заболоцкий нашел свои образы для «Можжевелового куста» в последние годы своей жизни. Стихотворение написано в 1957 году, Заболоцкий ушел в октябре 58-го. Можжевельник он встретил у Крымской тропы, где гулял с женой Катенькой накануне их разлуки. И аметисты дарил уже не супруге, которая уходила от него на долгие два года к писателю Василию Гроссману. А совсем другой женщине, Наталье Роскиной. За простыми и бесхитростными строчками нам видится другое. Металлический хруст нельзя услышать в заснеженном Переделкино. Он, как и мрак ветвей, приходил к Заболоцкому в снах-воспоминаниях. Металлический хруст щеколды на воротах лагеря. Металлический хруст щебенки, когда на нее укладывают стальные рельсы. Мрак хвойных веток тайги, укрытой дождями и туманами долгой осени. А можжевеловый куст это зашифрованный тундровый стланик на гольцах Дуссе-Алиньского перевала.

Он запрещал говорить при нем о сталинском поселке Старт.

В некоторых воспоминаниях – Штарт.

И сам ничего не рассказывал.

Боялся. Но не мог запретить себе помнить.

Стихотворение Николая Заболоцкого про можжевеловый куст – зэковская молитва, перед тем как уйти навсегда. Никого и ни в чем не упрекая.

Уйти в вечность. Да простит меня Бог, можжевеловый куст!

Играет симфонический оркестр. Звучание мощное. Холодок, тот самый, тревожащий еще с 30-х годов, бежит за ворот. Первые две начальные строки каждого куплета исполняет солист. Это зэк. С лицом падшего ангела. В полосатой робе, он стоит перед хором, на фоне черных фраков и белых манишек. Зэки в полосатом отбывали свой срок в лагерях особого режима. Его голос пронзительно чист. И мы вдруг понимаем – по выражению лица, по напевности его вокала, что перед нами кастрат. Или…

Он женоподобен.

Зэк театрально отставляет ногу в стоптанном башмаке, картинно заламывает руки у груди. Седые волосы его, причесанные на пробор, набриолинены, щеки припудрены, губы подкрашены помадой. Шут гороховый! Арлекин, Пьеро с белой маской вместо лица…

Но почему нам так горько? Почему его так, до слез, жалко?!

Болезненное несоответствие невыразимо печального содержания и странной, если не сказать больше – уродливой формы.

Дисгармония, распад, разрыв…

Укол смертоносной иглы.

Никакой толерантности мы здесь не чувствуем.

На лице солиста отчаяние и обреченность.

Оператору и режиссеру придется изрядно потрудиться, чтобы точно передать глубину страдания человека, прошедшего сталинские лагеря. И ставшего тем, кем он стал. Впрочем, киношники, о! эти колдуны света и тени, шаманы деталей и нюансов, маги, наконец, перевоплощений, не нуждаются в советах беллетриста. Тарковский и Феллини. Кончаловский и Сокуров. Они могли бы точно передать состояние Божьей кары, настигшей певца в полосатой робе. Насильно нельзя изменить природу человека.

Только Бог может позволить себе сделать это.

А еще на память здесь приходят Босх и Брейгель.

Вот чьи сюжеты угадываются нами в трагическом пении хора на сцене.

Перед зэком на пюпитре ноты. Он поет по нотам.

Он слегка похож на Вадима Козина. Мы понимаем, что в прошлом зэк – известный артист. Может быть, он даже пел в Большом театре.

Козин отбывал свой срок на Колыме.

И умер в Магадане.

Заключенных тогда называли по-разному. Сначала были просто л/с – лишенные свободы. А с 1934 года – ЗК, зэка, зэки. В документах писали через косую – з/к. Горько шутили: забайкальские комсомольцы. Или заполярные. Даже встречалось название «зыки».

Мы же будем называть их так, как они называли сами себя. Зэки.

В хрущевские времена, когда наступило время развенчивания культа личности Сталина, почему-то принято было считать, что репрессиям подвергались лишь верные ленинцы и знатные коммунисты: комбриги, директора заводов, секретари обкомов и крайкомов партии. Это не так. Сажали всех – крестьян, командармов, «недобитых кулаков», инженеров, учителей, рабочих, поэтов, красную профессуру. Заключенные делились по категориям: уголовники, политические, повторники, суки… Политические сидели по знаменитой 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР.

Были среди сидельцев и мужики.

Они же черти и лохи. Обыкновенные работяги.

Такие, как Иван Денисович из бессмертной повести Солженицына.

А еще накипь – аристократы ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей).

В свою очередь, уголовники делились на касты.

Паханы, полнота, порчаки, мастёвые, урки… Потом шли общие, для урок и политических, подкасты: придурки, бакланы, шныри, фитили, доходяги.

Впрочем, доходяга и фитиль почти одно и то же. Фитиль догорает.

Доходяга ищет свою последнюю корку хлеба на лагерной помойке.

Осип Мандельштам был доходягой. Язык не поворачивается так называть великого поэта. На Третьей Речке, под Владивостоком, Мандельштам погиб от болезней и голода. В пересыльном лагере.

А Николай Заболоцкий придурялся чертежником.

Нам не один раз придется обращаться к языку сидельцев. Кинороману необходим речевой фон той эпохи. Постараемся не особо, правда, вдаваться в подробности лагерного сленга. Зависимостью фонем от морфем занимался, как известно, Иосиф Виссарионович. Названный в известной песне большим ученым. У него на все хватало времени. И расстрельные списки подписывать, и критиковать академика Марра, идеалиста языкознания, и Платона читать.

В подлиннике.

Сами лагеря назывались по-разному: Степлаг, Карлаг, СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения, БАМлаг.

Все они объединялись понятием ГУЛАГ.

ГУЛАГ – Главное управление лагерей. БАМлаг, о котором пойдет речь в киноромане, мы будем привычно называть Бамлагом. Писать не как аббревиатуру, а как слово. Но с большой буквы.

Как того потребовала орфография новых языкознанцев. Мы еще приведем, скорее всего в заключительных титрах, глоссарий – словарь зоны. Список слов и понятий, на которых иногда изъясняются наши герои. Мы также покажем некоторые различия в написании отдельных географических названий тех мест. Таковых немного, но есть. Пока же, по ходу повествования, обозначим жаргон и понятия, присущие уголовному миру, курсивом.

Все подлинные документы, которые процитированы в киноромане, выделены особым шрифтом.

Мат и брань, привычные среди лагерников, в киноромане не звучат, автор использует близкую по смыслу лексику, разрешенную цензурой.

Знайте заранее.

Да, ну а почему все-таки хор?! Какое коллективное пение под оркестр, если ночью от мороза волосы примерзают к нарам? А днем от цинги выпадают зубы. Кровью харкают на снег зэки-тубики. Какой вокал, если одной из пыток была пытка бессмысленным трудом: заключенных заставляли на сорокаградусном морозе часами переливать ведром воду из одной проруби в другую! До песен ли при такой жизни?!

Пусть знает читатель: в любом, самом захудалом лагерном пункте, командир ставил задачу перед начальником КВЧ (культурно-воспитательной части): «Обеспечить хор! Чтобы через месяц пели!»

Зачем?! Изощренное издевательство особого рода?!

Точно ответил Солженицын: «В первостепенном воспитательном значении именно хора политическое начальство (имеется в виду начальство лагерей – здесь и далее примечания мои. – А. К.) убеждено суеверно. Остальная самодеятельность хоть захирей, но чтобы был хор! Песни легко проверить, все наши. А что поёшь – в то и веришь» («Архипелаг ГУЛАГ»).

Не забудем и про отдельную функцию хора в античной трагедии.

Время, про которое мы ведем речь, конечно, не античность. Оно было совсем недавно. Но трагедий в нем случилось не меньше. Наш фильм начнется с песни. Их будет немало в киноромане. Но это не значит, что страшное время мы собираемся принарядить в гламурные юбки мюзикла или в водевильные шляпки оперетты. В фильме много тяжелой правды.

Нужно приготовиться к ней. Вам помогут это сделать:

слова из Книги пророка Осии;

строки Евангелия от Матфея;

стихи Анны Ахматовой;

Сейчас они возникают на тяжелом бархате занавеса сцены.

Бархат темно-бордового цвета.

Ибо Я милости хочу, а не жертвы <…> более, нежели всесожжений.

Книга пророка Осии. 6:6

…если бы вы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы, то не осудили бы невиновных.

Евангелие от Матфея. 12:7Горькую обновушкуДругу шила я.Любит, любит кровушкуРусская земля.Анна Ахматова.Не бывать тебе в живых (1921)

Песни в фильме исполняют группы: «Ленинград» (солист Шнур), «Ногу свело» (солист Покровский), «Би-2» (солист Лева Би-2), «Любэ» (солист Расторгуев); солисты: Иосиф Кобзон, Александр Городницкий, Елена Ваенга, Гарик Сукачев, Александр Малинин и Диана Арбенина. Играет Большой симфонический оркестр. Партию скрипки, дуэтом с Анастасией Кауфман, на празднике первого поезда, исполняет девочка-скрипачка Лея Чжу, мировая звезда. Аранжировка Ванессы Мэй – ария Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска». Композитору фильма предстоит, взяв за основу музыкальную тему арии, написать «Марш энкаведов».

Мы также надеемся и на то, что будущий режиссер фильма очень точно подберет актеров для исполнения как главных ролей, так и персонажей второго плана. Да и артистов массовок тоже. Сегодня в отечественном кино, в так называемых сериалах, которые собирают высокие рейтинги на телевидении, существует прием сборки фильма, как строительной конструкции. Чаще всего наивной. Почти детской. Подлинность фигур и характеров заменяется клише и штампами. Герои сериалов, в исполнении молодых и, безусловно, талантливых актеров, неубедительны. Осознание советского времени в таких фильмах как раз и можно сравнивать с конструктором «ЛЕГО». Шевиотовые (обязательно!) гимнастерки офицеров. Все герои с упрямо сдвинутыми бровями, у них смоляные чубы. Или непокорные вихры. Красные ромбы на рукавах гимнастерок, хромовые сапоги. Наган в кобуре – пупырчатая кожа желтого цвета. Как будто в жизни кобуру шили только из свиной кожи. Видимо, оператору просто потребовалось желтое пятно в кадре. Барышни обязательно в крепдешиновых платьях и в туфельках на низком каблучке, белые носочки.

Такие же белые воротнички, под горло.

Иногда вязаные. Прически с каким-то воланами на голове.

Честно говоря, даже сомневаешься: не водевиль ли снимали?