Мой дядя

Василий Брусянин

Мой дядя

I

Дядя очень любил меня, и, вероятно, благодаря этому, мне так скучно и жилось в его обширном господском доме. Уж очень он заботлив был и предупредителен, ревностно охранял меня от всяких соблазнов жизни и даже интересовался тем, куда я расходую свои карманные деньги, которые присылались мне из деревни отцом.

Но, несмотря на это, я любил дядю. Мне нравилось его открытое лицо, с ясными тёмно-голубыми глазами, с тёмными с проседью усами, слегка закрученными, и с тёмной бородкой. И голос дяди был приятный, ровный и вкрадчивый, и его улыбка весёлая и непринуждённая.

Когда-то в молодости дядя собирался жениться, но этого почему-то не случилось, и он остался старым холостяком. Дядя ничем не занимался и жил, что называется, на широкую ногу барина, получая полную пенсию «действительного статского» и изрядную сумму ренты, которая два раза в год привозилась ему из деревни управляющим. Он пользовался хорошей репутацией среди дворянства, несколько раз был избираем в предводители, но почему-то всегда отказывался от этой чести.

Жили мы в губернском городе.

Большой одноэтажный дом дяди, выстроенный во вкусе старины, но отделанный внутри и снаружи заново, красовался на главной улице города и своим внешним видом отличался от соседних домов, лицевой фасад которых сверху донизу был увешан вывесками различных магазинов и лавок. На воротах дома дяди была только одна скромная дощечка, на которой золочёными буквами были пропечатаны: чин, имя, отчество и фамилия владельца.

Комнаты, где мы с ним обитали, были прекрасно обставлены, а для губернского города даже роскошно.

Не часто бывали у дяди гости, и карточный спорт не находил приюта в его доме, но всё-таки иногда у нас было и людно, и шумно, особенно, в дни рождения и именин дяди или осенью, когда в губернский город съезжались земские гласные, в числе которых состоял и дядя. Знакомые не любили дядю за его равнодушие к картам, благодаря чему он прослыл даже за скупого, а Прокофий Андреич, старичок, проживавший в доме дяди в качестве «приживальщика», объяснил мне, что раньше дядя очень увлекался картами, но, проиграв в азарте целую деревню, проклял «зелёное поле». Многое проклинал дядя, начиная с мужиков, которые будто бы вечно обманывали его, и кончая земскими гласными, которые, по его словам, «собираются, порют какую-то чушь и выдумывают какую-то мужицкую голодовку, недороды и т. п. вздор».

Проклинал дядя и женщин, хотя, по словам того же Прокофия Андреича, большим охотником был до женского пола, особенно в дни юности, когда ещё была на свете «дворня».

На улице дядя появлялся не иначе как в экипаже, запряжённом парою вороных рысаков, а для меня им была приведена из имения сивая пятнадцатилетняя опоённая лошадь, на которой я, обыкновенно, очень медленно тащился в гимназию и потом так же медленно возвращался домой.

Помнится, на последнем курсе своей Alma mater[1] я имел особенные причины быть недовольным моим заботливым родственником. Его отношения ко мне втайне я называл гнётом, а самого дядю – угнетателем. В это время я кое-что уже прочёл, особенно увлекаясь Боклем и Прудоном, Писаревым и Шелгуновым. Много слышал о «принципах», о «праве человека», о «свободе», и в среде товарищей у нас были излюбленные слова: «прогресс» и «эволюция». На этой почве у нас с дядей были постоянные споры и несогласия. Он проклинал и Бокля, и Прудона, Писарева называл мальчишкой, а мне советовал больше обращать внимание на учебники.

Кроме меня, дяди и приживальщика Прокофия Андреича, в доме жили: Марфа Ильинична, экономка, старушка с косыми глазами и тихим голосом; кучер Степан, мужик лет 50, рыжеволосый, с дряблым лицом и грубым голосом; кухарка за повара Василиса, дебелая баба, с красным лицом и руками, курносая и «моргослелая», как её называли, и горничная Дуняша.

Дуняша была миловидная девушка лет 25, высокая и стройная брюнетка, с тёмными лукавыми глазками, смуглым цветом лица, отчего походила на цыганку, с чуть-чуть вздёрнутым носиком и толстенькими губами, всегда полуоткрытыми и всегда алыми. Одевалась она опрятно и даже франтовато, что особенно нравилось дяде; волосы помадой не мазала, за воротами с прочей прислугой компании не водила и семечек не грызла, что делали и Василиса, и Степан.

Дуняша была довольно заметным членом нашей семьи. Она чаще других появлялась в господских комнатах, распоряжалась временем обеда и ужина и вообще давала тон. Правда, и Марфа Ильинична почти всегда слонялась по комнатам и даже жила на чистой половине дома, но я не любил эту ворчливую, шамкающую старуху. От неё веяло могилой, а Дуняша была сама жизнь, сама молодость. Дядя почти игнорировал экономку, но зато всегда был в восторге от её экономических хозяйственных распорядков.

Место в доме, которое занимал Прокофий Андреич, было какое-то особенное, как будто сверхштатное. Жил он на чистой половине, помещаясь в крошечной комнатке, рядом с двумя комнатами Марфы Ильиничны. В столовой, в кабинете или в гостиной Прокофий Андреич появлялся только по зову дяди. Появляясь, останавливался у притолки и, когда дядя приглашал его сесть, опускался на кончик стула, складывал на коленях руки, слушал внимательно и отвечал почтительно.

Чаще всего дядя и Прокофий Андреич беседовали о прошлом, а вспомянуть им было что, потому что они оба были одних лет, родились в одной и той же усадьбе. С юных лет «Бурмистров Прошка», как звали тогда Прокофия Андреича, и дядя были неразлучны, вместе развлекались вольной жизнью, а когда выросли и перебрались в город, один другого также не покидал. И дядя всегда говорил старику:

– Вместе, Прокофий, пожили, вместе и умрём.

На такое замечание Прокофий Андреич, склонный побалагурить, обыкновенно отвечал одной и той же фразой с усмешечкой:

– Хи-хи!.. Барин… Лежать-то только придётся в разных местах… У вас, вон, фамильный склеп на Богородицком кладбище, а уж я-то где-нибудь там, в задних аллейках-с…

– Ну, полно, и тебе место будет!..

– Нет уж, где же… Братец ваш, Игнатий Николаич, недолюбливают меня, да и сестрица-то Анна Николаевна…

При таких разговорах Прокофий Андреич не на шутку грустил, а дядя, не любивший вообще разговоров о смерти, задавал какой-нибудь вопрос, относящийся к прошлому. И изумлявший всех своей памятью, Прокофий Андреич начинал излагать события в строгой последовательности, пестря свои рассказы именами умерших людей, цифрами лет и другими подробностями.

В таких беседах они иногда проводили целые часы. Вообще, между дядей и приживальщиком была крепкая связь и солидарность, и только в одном пункте они не сходились. Прокофий Андреич был человек богомольный и почти каждый день бывал в церкви, а дядя, напротив, в церковь не ходил, бранил духовенство, отчего приживальщик впадал в уныние и старался не затрагивать тем о духовенстве.

Ко мне Прокофий Андреич относился с должным почтением, за глаза же называл «взбалмошным мальчишкой», следил за моим поведением и обо всём докладывал дяде. Причину этого надо было искать, конечно, в том обстоятельстве, что приживальщик не любил моего отца, того самого Игнатия Николаича, который, по уверению самого Прокофия Андреича, не допустит, чтобы холопский прах «упокоился» в фамильном господском склепе.

II

Наблюдая эту жизнь изо дня в день в продолжение нескольких лет и привыкнув к существующим взаимоотношениям, я долго не мог понять многих тонкостей нашей жизни, и только уже потом, лет в 16–17, многое стало для меня ясным.

Прежде всего, одно важное обстоятельство остановило моё внимание. Я стал замечать, что дядя уж особенно тщательно старался разъединить меня и Дуняшу, очевидно, страшась за дурное влияние на меня со стороны прислуги. Спаси Бог, бывало, чтобы Дуняша осмелилась войти в мою комнату, когда я дома, и убирать её мне приходилось самому, за исключением тех случаев, когда этим делом занимался, по приказанию дяди, Прокофий Андреич.

Поясняя такое установившееся правило, дядя говорил так:

– Вот что, племяш, хотя мы с тобою и дворяне, и помещики, и не нуждаемся, – на рысаках ездим, а всё-таки… того… руки у тебя не отвалятся, если ты сам уберёшь свою комнату… Это, знаешь, даже полезно: моцион, брат, упражнение мышц… Засидишься ты за своей латынью, а потом возьми в одну руку тряпку, в другую щётку, да и примись стирать пыль да подметать, мозги-то и отдохнут…

Я был вполне согласен с дядей и неукоснительно исполнял его завет, да и самому мне нравилось это невинное физическое упражнение. По утрам, перед уходом в гимназию, я подметал свою комнату, а вечером, между делом, брал в руку тряпку и принимался перетирать столы, этажерку, книги, окна и свою старинную виолончель, которой я тогда сильно увлекался.

В то время, пока я сидел за уроками, дядя обыкновенно сидел у себя в кабинете, занятый проверкою каких-нибудь счетов или книг по хозяйству, или углубляясь в своё излюбленное занятие. В продолжении нескольких лет он собирал коллекцию марок, а их у него было бесчисленное множество. Он собирал марки везде, где мог: у знакомых, скупал в присутственных местах и частных квартирах, но главным поставщиком марок у него был репортёр местной газеты. Мне всегда казалось, что даже и переписку-то свою дядя ведёт только ради того, чтобы увеличивать свою коллекцию, потому что я никак не мог представить, чтобы кому-нибудь из заграничных людей было бы интересно переписываться с моим дядей, а переписку он имел обширную.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Буквально «благая мать», эпитет родного учебного заведения.