Две фигуры на Красной площади – Козьма Минин и князь Дмитрий Михайлович Пожарский – напоминают ему о том, что четыреста лет назад Москва оказалась под властью поляков. Тогда наш народ объединился, собрался в ополчение и очистил свою столицу от чужеземцев, а вождями ему в ту пору послужили две личности, чей облик сохранен в бронзе для потомков.

Неподалеку от памятника стоит Казанский собор, построенный, как многие полагают, на деньги Пожарского[1], разрушенный при большевиках и восстановленный совсем недавно. Стало быть – понимает наш современник – в характере своем князь имел черты не только отважного полководца, но и благочестивого христианина.

Вот, собственно, и всё.

Любитель исторических знаний добавит пару деталей. Публицист произнесет десяток цветистых фраз. Специалист – а хороших академических специалистов по Смутному времени сейчас не столь уж много – вставит драгоценный камень освобождения Москвы 1612 года в оправу дат, цифр, цитат из источников.

Но избрание двух этих людей на роль спасителей отечества до сих пор окружено ореолом тайны. Мало кто из историков и публицистов отважится сказать: не Минин и не Пожарский должны были прийти с армией под Москву. Не Минину следовало стать главным администратором огромной области, не Пожарскому надлежало стать военным ее вождем.

Мир допетровской Руси предоставлял каждому своему обитателю общественную «ячейку», где тому следовало жить и умереть. Правильным и достойным делом считалось наилучшим образом выполнять обязанности, которые диктовал обычай, господствующий в данной «ячейке». Скверным и глупым – выходить за пределы, установленные раз навсегда.

Так вот, в соответствии с политическим укладом той эпохи, водить армии и управлять областями считалось обязанностью высшей аристократии. Еще, может быть, верхушки чиновничества – дьяков. Более никому не позволялось заниматься чем-либо подобным. Минин же не относился ни к первым, ни ко вторым. Он вышел из провинциальных «торговых людей». Пожарский, хоть и мог назвать среди своих предков великих князей владимирских, никак не дотягивал до уровня высшей знати. Он и до чинов-то великих не дослужился.

Проще говоря, Россия тех лет располагала множеством людей, чье положение можно перевести на язык современных понятий как «генералы», «маршалы», «министры», «финансовые тузы». На рассвете XVII века русские не пользовались такими словами, но суть – та же. И при наличии всех этих высокопоставленных персон Москву освободили, условно говоря, полковник и хозяин мясной лавки.

Почему?

Причина тут самая неприятная: Смута разрушила русское общество до самого основания. Оно перестало представлять собой систему, оно потеряло единство и порядок. Более того, целые общественные слои утратили ум и волю, необходимые для выполнения их общественных функций. Те, кому следовало выходить с полками и бить врага, переходили на неприятельскую сторону. Те, кому надлежало оберегать закон, первыми нарушали его. Те, кто обязан был защищать Церковь и веру, отворачивались и от первого, и от второго…

Самобытный русский государственный строй рухнул. Порча коснулась всех и вся. Притом в худшее состояние пришла именно высшая знать. Ее своеволие, ее амбиции, ее корыстолюбие чуть не погубили страну.

В таких условиях и появились на исторической сцене «полковник» с «хозяином мясной лавки». Дело преодоления Смуты потребовало от них покинуть естественные, от рождения полученные «ячейки» и занять совершенно другие, вернее сказать, чужие.

На исходе 1610 года Россия столь глубоко погрузилась в пучину бедствий, что все способы спасения, исходившие от старого порядка, оказались исчерпанными. Земское освободительное движение, родившееся на руинах Царства, было чем-то доселе невиданным.

Вот и вождями его оказались люди, сумевшие в чрезвычайных обстоятельствах скинуть весь свой прежний общественный опыт, как змея скидывает старую кожу, когда под ней появляется новая. Они действовали не так, как учила их вся предыдущая жизнь. Они взялись за дело, к которому в условиях неразрушенного государственного строя их не подпустили бы ни при каких обстоятельствах.

Но именно это и оказалось спасительным.

Величие Минина и Пожарского в том и заключается, что они приняли терновый венец земского освободительного дела, когда от него отказались все, кто обязан был его нести.

Русское государство и род Пожарских

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский – представитель аристократического семейства. Понять мечты и действия Пожарского, не говоря о его предках, абсолютно невозможно. Первые шаги князя на служебном поприще жестко предопределены были его происхождением.

Верхушка старомосковского общества пронизана была родовыми и брачными связями во всех направлениях. Большая политика иной раз зависела от того, кто на ком женат, кто кому шурин, на кого из свояков и двоюродных племянников можно рассчитывать в борьбе за власть. Русское дворянство и русская знать дружили родами, родами пробивались к возвышению, родами терпели опалу. Придворные «партии» рождались из матримониальных комбинаций.

Если ты не поп, не казак и не простолюдин, прежде думай о нуждах рода, а потом уже о своих! Иное мировидение выходило в ту пору за пределы общественной нормы. Если дворянин рвал семейные связи, на него смотрели как на душевнобольного и просто до крайности испорченного, скверного человека. Сначала – семейство, потом – личность. Притом слово семейство подразумевает представителей всех ответвлений рода, живых на данный момент. А их может быть два человека, а может и сорок два…

Интересы рода, нужды рода вели князя Пожарского по жизни очень долго – пока он не возвысился над ними…

Дмитрий Михайлович родился осенью 1578 года[2]. Крестили его именем Козьма – в честь древнего проповедника и лекаря-бессребреника[3]. День поминовения святых Козьмы и Дамиана Месопотамских приходится на 1 ноября. Около этого времени Дмитрий Михайлович и появился на свет.

Имя Козьма в ту пору – весьма редкое и даже несколько неудобное для дворянина, или вернее, для «служилого человека по отечеству», как тогда говорили. Детям государевых служильцев чаще давали иные имена: Федор, Василий, Иван, Андрей, Петр, Дмитрий, Григорий, Юрий, Семен, Михаил… За экзотического Козьму мальчика задразнили бы до умопомрачения. Зваться Козьмой для человека его круга – неудобно, почти неприлично. Поэтому всю жизнь он носил не крестильное имя, а «прозвище» Дмитрий.

Святой Димитрий Солунский пользовался большим почитанием на Руси и считался вполне «дворянским» святым. К тому же память его отмечается 26 октября. Как бы не в этот день родился мальчик, крещенный Козьмою неделю спустя… А потому имя второго небесного покровителя – Димитрия – родители с легкой душой взяли из Святцев и дали своему отпрыску в качестве прозвища.

Ничего необычного! В старомосковскую эпоху человек мог иметь несколько имен и прозвищ. Ныне любой русский опознается по имени, отечеству и фамилии, но четыреста лет назад такого не водилось. Фамилий не существовало. Обращения по отчеству удостаивался далеко не каждый. А имена и прозвища ухитрялись тасовать с невообразимым хаотизмом.

Одно имя давали младенцу при крещении. Другое он мог носить вместо первого – как удобное прозвище. Третье уже взрослый человек получал при пострижении во иноки.

Особое прозвище он обретал от рода своего, а современники порой давали еще и личное, а то и два. О благозвучии при этом особенно не заботились. При некотором везении личное прозвище могло звучать приятно или хотя бы нейтрально: Тугой Лук, Золотой, Гневаш, Хохолок, Волк, Лобан. Но чаще тыкали пальцем в какую-нибудь запоминающуюся, но… далекую от величия черту: Бледный, Ноздроватый, Слепой, Щепа, Кривонос, Тюфяк, Вислоух, Сопля, Лопата, Неучка, Небогатый, Хилок, Тать (разбойник), Гнус, Брех и даже Болван. «И пойдет оно и в род, и в колено…»

Аристократа княжеского происхождения звали, как правило, еще и по местности, где находились вотчины его семейства: Мстиславский, Звенигородский, Ряполовский, Холмский, Пронский и т. д.

Так, например, князь Иван Васильевич Оболенский носил родовое прозвище Кашин и личное Скок. А князь Козьма Иванович Ростовский, сын Ивана Глухого Ростовского, внук Дмитрия Бритого Ростовского, получил прозвище Богдан – никак не христианское, но более благозвучное, чем тот же Козьма. Еще один Козьма – сын князя Михаила Кропоткина, носившего прозвище Меньшой Кека, принял гордое прозвище Воин…

Князь Козьма-Дмитрий Михайлович Пожарский монахом не стал даже на смертном одре, хотя в его время так поступали нередко. Считалось, что схима очистит принимающего ее ото всех грехов. Однако князь прошел жизненный путь «мужа брани и совета»; под занавес земных своих дней он не счел нужным превращаться в кого-то другого. В научных и популярных трудах иногда пишут о странном имени его «Козьма» как об иноческом. Но в погребении князя исследователи не отыскали монашеской рясы: там было богатое аристократическое одеяние[4]. Да и в завещании своем Пожарский назвал себя не «инок Козьма», а «раб Божий многогрешный боярин князь Козма прозвищем князь Дмитрей Михайловичь Пожарской».

В семействе Дмитрия Михайловича распространено было родовое прозвище «Немой». Князь носил его, унаследовав от деда, Федора Ивановича. Это прозвище князь Дмитрий передаст и своим сыновьям, Петру и Ивану[5]. Как видно, в его отрасли разветвленного «куста» Пожарских ценили молчунов…

Итак, герой этой книги – князь Козьма-Дмитрий Михайлович Пожарский-Немой.

О детстве и молодости князя почти ничего не известно. Как водится, отец учил его ездить на коне, биться на саблях и иных видах оружия, разбираться в хитросплетениях родословья, знать счет деньгам, управлять людьми. Местный священник дал мальчику азы письма и молитвенного усердия. Впоследствии князь проявлял большое благочестие; его манило книжное слово; надо полагать, корни этих черт его личности уходят в детские годы. Девяти лет оставшись без родителя, Дмитрий Михайлович рано должен был научиться самостоятельности. В отроческом возрасте ему пришлось совершать ответственные поступки. Так, подчиняясь приказу умирающего отца, князь подписал грамоту, по которой вотчинная его «деревенька» Три Дворища отойдет Суздальскому Спасо-Евфимьеву монастырю «по душе» князя Михаила[6]. Мог не подчиниться, сохранить за собой ценное имущество. Но счел волю родителя священной.

Он принадлежал роду, не относившемуся к числу особенно влиятельных и богатых, но и не павшему на самое дно «захудания».

Пожарские были Рюриковичами, происходили из древнего семейства Стародубских князей. Более того, они являлись старшей ветвью Стародубского княжеского дома[7]; правда, сам Дмитрий Михайлович происходил от одного из младших колен. Пожарские – потомки знаменитого Всеволода Большое Гнездо – могучего властителя конца XII – начала XIII века. Родоначальник их семейства, князь Василий Андреевич Пожарский, владел обширной местностью Пожар[8]. Его отец, богатый князь Андрей Федорович Стародубский, участвовал в битве на поле Куликовом.

Но при столь значительных предках сами Пожарские в эпоху господства Москвы оказались на задворках. Как пишет историк С.Ю. Шокарев, потомки Василия Андреевича «в XVI веке были суздальскими землевладельцами и ничем не выделялись среди других сыновей боярских».

В 1560-х – 1580-х годах род Пожарских пришел в упадок, потерял старинные вотчины[9]. Младшие ветви Стародубского княжеского дома – Палецкие, Ромодановские, Татевы, Хилковы – обошли Пожарских по службе.

Такое «захудание» приключилось от разделов имущества, перехода земель монастырям, а еще того больше – от опал, наложенных при Иване IV. Это мнение обнародовал еще Л.М. Савелов, замечательный дореволюционный специалист в области генеалогии, исследовавший историю рода Пожарских. Савелов опирался на слова самого Дмитрия Михайловича, сказанные им во время одного местнического разбирательства[10].

Но насколько генеалог был прав? Если соображение его верно, выходит, Пожарские на московской великокняжеской службе были когда-то великими людьми, а потом упали. Иными словами, высокий род опустился в худость, чтобы воспрянуть в эпоху Смуты, когда Дмитрий Михайлович Пожарский вознес его в первый эшелон русской знати.

Знаменитый историк Московского царства С.Ф. Платонов писал о роде Дмитрия Михайловича: «Пожарские были в числе жертв опричнины и созданных ею придворных отношений и порядков. Знатные и богатые, они теряли вотчины и были опалами выброшены из Москвы на должности по местному управлению. Прижатые Грозным, они терпели и при Борисе, его политическом наследнике и последователе. Разумеется, они не могли быть в числе поклонников нового режима и должны были вспоминать старые, лучшие для них времена…»[11] Таким образом, Платонов соглашался с Савеловым. Вслед за Платоновым согласились многие другие специалисты и популяризаторы науки. Однако последнее время на сей счет высказывались обоснованные сомнения.

Никто не спорит с тем, что во второй половине царствования Ивана IV семейство Пожарских занимало слабые позиции в служебной иерархии России. Пожарские выглядят не столько как аристократы, сколько как знатные дворяне без особых перспектив в армии, при дворе, да просто в Москве. Высший слой провинциального дворянства – вот их уровень.

Множество фактов говорит в пользу этого утверждения.

В те времена показателем высокого положения любого аристократического рода было пребывание его представителей на лучших придворных должностях, в Боярской думе, назначения их воеводами в полки и крепости, а также наместниками в города. Для того, чтобы попасть в Думу, требовалось получить от государя чин думного дворянина, окольничего или боярина. На протяжении XVI столетия десятки аристократических родов добивались «думных» чинов, сотни – воеводских.

При Иване Грозном – как в опричные времена, так и позднее – у Пожарских ничего этого не было.

Их назначали на службы более низкого уровня – не воевод, а «голов» (средний офицерский чин), не наместников, а городничих (тоже рангом пониже). Если переводить служебные достижения родни Дмитрия Михайловича в термины более позднего времени, а именно Российской империи, то получится, что семейство его давало России военачальников уровня капитанов и майоров, т. е. среднего офицерства (приблизительно IX–VIII классы по «Табели о рангах»[12]). Многие из Пожарских в разное время погибли за отечество. Не вышли они ни в бояре, ни в окольничие, ни даже в думные дворяне, несмотря на знатность (хотя представители младших ветвей Стародубского княжеского дома бывали в Думе многократно). И когда кого-то из них судьба поднимала на чуть более высокую ступень – например, на наместническую, то он гордился такой службою, хотя она могла проходить где-нибудь на дальней окраине державы, в Вятских землях. Если бы не высокое «отечество», т. е. древняя кровь Рюриковичей и хорошее родословие, Пожарские могли бы «утонуть» в огромной массе провинциального «выборного дворянства» – людей, едва заметных при дворе.

Ни для кого слабость Пожарских в чинах московской службы не являлась секретом. Однажды князь Ю.Д. Хворостинин, не пытаясь оскорбить Пожарских, а просто обсуждая местнические тонкости, сказал вещь жестокую, но правдивую: «А князь Дмитреев [Пожарского] прадед и… отец нигде не бывали в… ваших государских и царских чинах и в розрядех, окроме городничества и городовых приказщиков»[13]. Убийственная по тем временам характеристика! Даже в 1619 году, после всех подвигов Дмитрия Михайловича Пожарского, ему напомнили, что дед его был всего-навсего «губным старостой» – почти позорная должность для знатного человека[14].

Таким образом, в детские годы князя Д.М. Пожарского его семейство находилось в униженном состоянии, не имело места в составе военно-политической элиты и даже не могло надеяться на возвышение за счет служебных достижений. Стоит добавить еще один факт, особенно неприятный для Дмитрия Михайловича лично. Его отец, князь Михаил Федорович, не дослужился даже до чина воинского головы. Единственным его заметным достижением стал удачный брак. Женой князя в 1571 году стала Ефросинья (Мария) Федоровна Беклемишева, происходившая из старинного и влиятельного московского боярского рода. Но мужу своему она по родственным связям помочь не смогла.

Ничуть не исправилось положение рода при сыне Ивана IV – царе Федоре Ивановиче. Как и все дворяне того времени, Дмитрий Михайлович с молодости и до самой смерти обязан был служить великому государю московскому. Начал службу он с небольших чинов как раз при Федоре Ивановиче (1584–1598 гг.). 23 августа 1587 года отец Д.М. Пожарского ушел из жизни, оставив после себя двух сыновей (Дмитрия и младшего – Василия), а также дочь Дарью. Отцовское поместье (незначительное по тем временам – всего 405 четвертей[15]) по указу царя Федора Ивановича было передано Дмитрию и Василию Пожарским с требованием, чтобы они вышли на государеву службу, достигнув 15 лет[16].

На исходе правления этого государя, в 1593 году, Дмитрий Михайлович начал служебную деятельность. Его пожаловали чином «стряпчего с платьем». Летом 1598 года в списке «стряпчих с платьем» молодой князь Д.М. Пожарский занимает последнее место[17]. Очевидно, стряпчим он стал незадолго до того.

Равным с ним положением обладало несколько десятков аристократов и московских дворян – таких же стряпчих при дворе. Эти люди прислуживали царю за столом, бывали в рындах – оруженосцах и телохранителях монарха – да изредка исполняли второстепенные административные поручения. В виде исключения кого-то из них могли назначить на крайне незначительную воеводскую службу.

Чуть более видное положение родня Дмитрия Михайловича заняла при царе Борисе Федоровиче Годунове (1598–1605 гг.).

Как тогда говорили, молодой Пожарский и его мать Мария были у царя «в приближении». Вероятно, наконец «заиграли» старинные связи рода Беклемишевых, относившихся к одной общественной среде с Годуновыми – древнему московскому боярству. А может быть, кто-то из более отдаленных родственников оказал им протекцию: семейство Пожарских, весьма разветвленное, умело устраивать брачные дела наилучшим образом. Родней Пожарским приходились крупные деятели приказного аппарата – дьяки Щелкаловы и, возможно, влиятельные аристократы Бутурлины. Они могли принять меры к возвышению Пожарских на служебно-иерархической лестнице[18]. Как бы то ни было, Мария Пожарская заняла видное место в свите царевны Ксении, дочери царя Бориса. Энергичная мать, вероятно, способствовала продвижению сына.

Правда, в начале царствования Пожарским пришлось претерпеть опалу[19]. «Продвижение по службе, – пишет историк М.П. Лукичев, – было прервано не долгой и совершенно не ясной по своим причинам опалой. Думается, дело было пустячным, т. к. уже в 1602 г. Пожарский вновь оказывается на службе…»[20] После прекращения опалы семейству удалось вернуть кое-что из родовых вотчин[21]. Кроме того, Пожарские набрались смелости и начали вступать в местнические тяжбы – с князьями Гвоздевыми и Лыковыми.

Специалист по истории местничества Ю.М. Эскин рассказывает о большой местнической тяжбе с Лыковыми следующее: «В 1602 г. Д.М. Пожарский бил челом на князя Б.М. Лыкова. Мать последнего получила пост верховой боярыни при царице Марии Григорьевне, а мать Пожарского – пост верховой боярыни при царевне Ксении Борисовне. Верховые боярыни – главные статс-дамы – обычно выбирались из знатных почтенных вдов. Пожарский, явно по наущению матери, требовал назначения ее к царице, что считалось “выше”. Он заявлял, что ряд его предков занимал более высокие места, чем предки Б.М. Лыкова-Оболенского, однако это было большим “допущением” – Оболенские давно сидели в Думе, а знатные и чиновные однородцы Пожарских – Ромодановские, Ряполовские, Палецкие, Татевы, Тулуповы и др. – действительно «по лествице» (по родословию. – Д.В.) формально были младше Пожарских, но являлись им слишком отдаленной родней. Дело это сохранилось в записи 1609 г., когда возобновилось при царе Василии Шуйском». Разбирательство продолжалось несколько месяцев, с сентября 1602 по январь 1603 года[22]. Ни при Борисе Годунове, ни при Василии Шуйском тяжба «вершена», то есть закончена, не была. Победитель в ней не определился. Она посеяла неприязнь между двумя великими, может быть, величайшими русскими полководцами начала XVII века. Печально…

Эскин считал, что местническую распрю «срежиссировал» сам государь Борис Федорович. Князья Оболенские-Лыковы имели прочные связи с аристократической «партией» Романовых-Захарьиных-Юрьевых, враждебной Годунову. По его мнению, с помощью лояльных Пожарских царь убирал с политической доски не вполне лояльных Лыковых: «Лыков в 1609 г. рассказывал любившему всякие доносы, сплетни и прочие “ушничества” царю Василию, что якобы за 7 лет до того князь Дмитрий Пожарский “доводил” на него, Лыкова, царю Борису “многие затейные доводы” о том, что он, “сходясь с князьями В.В. Голицыным и Б.П. Татевым, про нево Бориса разсуждает и умышляет всякое зло”. В.В. Голицын, сам впоследствии претендовавший на трон, как известно, изменил под Кромами Борису Годунову, перейдя к Лжедмитрию. Однако донос – это акция, которая как-то плохо сочетается со всем, что мы знаем о Д.М. Пожарском. Лыков в своей “информации” не учел, что его соперник поостерегся бы, например, замешивать в число “заговорщиков” своего однородца, князя Татева. Лыков поведал также, что и мать Пожарского “доводила” царице Марии (к слову, дочери Малюты Скуратова) о том, что его мать, княгиня Лыкова, в гостях у княгини Алены Скопиной-Шуйской (матери будущего героя Смуты и жертвы собственной семьи князя Михаила Васильевича Скопина) “…буттося рассуждала про нее и про царевну злыми словесы”… Лыков… заявлял, что попал тогда с матерью в (кратковременную, судя по всему) опалу» [23]. Действительно, его отправили на воеводство в далекий провинциальный Белгород.

Вражда Лыкова с Пожарским продлится долго, она будет аукаться обоим еще и после Смуты. История ее с большой подробностью отражена в документах того времени.

Но как ни странно, изучив ее, трудно извлечь что-либо интересное о личности Дмитрия Михайловича.

Правду ли говорил Лыков о доносах Пожарского и его матери? У него ведь имелся собственный интерес – переломить ход тяжбы в пользу рода Лыковых… А если все-таки правду, то существовал ли на самом деле заговор против Бориса Годунова – покровителя Пожарских? Являлся ли в действительности монарх «постановщиком» жестокой местнической тяжбы? Согласились ли Пожарские на роль «фигур» в игре Бориса Федоровича, так ли уж совпадали их устремления с желаниями царя? А может, и не велось никакой игры?

Нет твердого ответа ни на один из поставленных вопросов. Можно сколь угодно долго строить остроумные гипотезы, а правда проста: недостаток информации мешает вынести обоснованное суждение. Чуть больше сведений, и «дело» заиграло бы. Но нет их, и не стоит ударяться в сказки.

Полная ясность видна только в одном направлении: еще недавно Пожарские были никем при дворе, и вдруг они сцепились со значительным семейством. Притом сцепились по сомнительному поводу. Можно ли было заработать «поруху чести» или, иначе, местническую «потерьку» по женской линии, да еще из столь редкой для местнических баталий комбинации – большой вопрос. Как видно, Пожарские хотели драки. Они возвещали о своем возвращении в аристократическую «обойму», хотя бы и в низший ее эшелон, а значит, готовились пройти через целый каскад тяжеб. Иного пути не существовало. Надо полагать, Пожарские решились вступить в бой, чувствуя поддержку самого государя. В ином случае их авантюра почти автоматически привела бы к страшному поражению…

В Смутное время князь Дмитрий Михайлович вступил с возвращенным при Борисе Годунове чином стряпчего. На заре разгорающейся Смуты, в конце 1604-го или же в начале 1605 года, ему был пожаловано чуть более высокое звание – стольника[24]. Но и чин стольника заметно уступал по значимости «думным чинам» – боярина, окольничего, думного дворянина.

Если грубо и приблизительно перевести на язык воинских званий Российской империи, стольник представлял собой нечто соотносимое с полковничьим чином сухопутных войск (VI класс «Табели о рангах»[25]). Стольники в иерархическом отношении были незначительно выше, нежели стряпчие с платьем. Карьера по тем временам хорошая, лучше, чем у большинства предков Д.М. Пожарского, но без особенного блеска. Ни в Боярской думе, ни в воеводах Дмитрий Михайлович не бывал, наместничества не получал.

Все эти перипетии в судьбе незначительного и невлиятельного рода остались малозаметными событиями для современников. Государев двор того времени включал в себя огромное количество титулованной аристократии куда выше знатностью и влиятельнее Пожарских. Благоволение царя Бориса Федоровича дало им немногое: род едва выглянул из-за забора, отгораживавшего дюжинное провинциальное дворянство от привилегированной московской знати. Род едва заявил свое желание подняться на более высокую ступень.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4