Работа над ошибками

Войдя к себе, она первым делом распахнула настежь окно, с удовольствием впустила в комнату летние звуки и запахи вперемешку с летящим тополиным пухом. Какое все-таки чудо этот июньский тополиный пух! Нет, оно понятно, конечно, что для псевдореальности это всего лишь раздражающий природный фактор, но для нее-то – нет! Как на такую белую роскошь можно злиться? Летят по ветру пушистые вихри с тополиных веток, кружатся под шум листьев. Теплый снег в июне, поземка на тротуарах, головокружение свеженького, поспевающего лета, еще не утомленного жарким солнцем. Красота…

Тихо рассмеявшись, Наташа легко отмахнулась от ворвавшегося в комнату вместе с ветром большого пушистого кома, потом поймала его в ладони, протянула руки, отпустила на волю, как птенца. Душа внутри ворохнулась, будто потребовала в радостном нетерпении – ну, давай же! Садись, будем работать! Мы же вчера на самом интересном месте остановились, а ты тут стоишь, вдыхаешь и осязаешь, будто делать тебе больше нечего!

И впрямь – пора садиться. Часа на два улететь, а может, если повезет, и на три. Уйти из псевдореальности в свой мир. В настоящий. Туда, где она своему интеллекту хозяйка, где нет навязанной начальником пустой жвачки казенных фраз, давно уже набивших оскомину. А на лицо лучше хмурость синим чулком натянуть, на тот случай, если кто в дверь неожиданно вломится. Мол, некогда мне, я очень крутым делом занята. Важную бумагу для шефа пишу. Соглашение о сотрудничестве.

Опустившись тихой феей в кресло, она включила компьютер, ласково коснулась пальцами монитора. Привет, дружок. Ты готов? Так, вот он, скрытый от чужих любопытных глаз файлик…

Закрыв на секунду глаза, она мысленно постучала «в дверь». То есть никакой двери в прямом смысле слова не было, конечно, и в мыслях эта дверь как дверь ей не представлялась, просто ей казалось, что она стучит именно «туда».

В то самое пространство, откуда выдается страждущему порция необходимого творческого состояния. А без него, без состояния, ничего не получится. Даже плохонькая повестушка и то не получится…

Впрочем, повестушки давно уже остались где-то там, позади. Робкие, корявые, несмелые. После третьей собственной книжицы, вышедшей не в самом последнем столичном издательстве, она по собственному внутреннему волеизъявлению зачислила себя в ряды мало-мальских писательниц, мастериц женских романов. И ничего, что этих писательниц развелось в последнее время великое множество – ей-то до этого какое дело? Ну да, маститые-именитые во главе с кликушами-критиками на чем свет стоит конечно же изгаляются, костерят «бабскую слезливую писанину», их и хлебом не корми, дай только помянуть ее при всяком злобном случае. Ничего, пусть поминают, пусть мнут. Если тесто долго мять, хлеб только вкуснее будет. Сколько ни злобничай, а тиражи-то раскупаются! Пусть и домохозяйками, как эти маститые-именитые в один голос утверждают, но раскупаются же. А что, если женщина домохозяйка, она уже и не человек, что ли? Не читатель? И грамоте не обучена? А женщина, если она менеджер, например, или бухгалтер, уже только по этой причине претендует на чтение высокохудожественной литературы? Глупость какая.

Открыв глаза и, как ей показалось, войдя в «ту самую» творческую дверь (впрочем, она никогда не могла уловить момент этого перехода), Наташа пробежалась по строчкам, тотчас же увидев живьем свою героиню. Та еще вырисовывалась штучка, героиня эта! Стерва стервой. Анной зовут. Вот сейчас эта стерва беседует с героем по имени Антон. (Хорошо звучит, кстати, Анна – Антон!) И не просто так беседует – разговор у них важный, дальнейший сюжет романа определяющий. Анна героя из семьи уводит. От любящей и преданной жены по имени Любаша. Естественно, и обличьем стерва Анна и преданная жена Любаша сильно друг от друга отличаются. Любаша у нее вырисовывается маленькой недалекой блондиночкой, сильно озабоченной домашним уютом и трепетным отношением к мужу и, естественно, все свои женские силы в эти два обстоятельства вкладывающей. До того «довкладывалась», что давно уже на себя рукой махнула. А стерва Анна – у той все наоборот. На контрасте с Любашей она вообще суперженщиной выглядит. Агрессивно ухоженная, яркая брюнетка с фигурой и походкой манекенщицы, с обтянутым узкой юбкой худосочным тренированным задом. И прочие прибамбасы роковой красотки при ней. Тут вам, пожалуйста, и хищный взгляд, и густые прямые волосы цвета воронова крыла, и надменные брови вразлет, и нервное трепетание крыльев носа. Хотя здесь конечно же у будущих читательниц может возникнуть законный вопрос: а на фига такой роковой красотке сдался обыкновенный мужичок по имени Антон, да еще и чужой муж в придачу? И даже не может, а обязательно такой вопрос возникнет! И надо его обострить, и дать ходу, и развить до степени интриги, потому что в поисках ответа на него и заключается основная фишка романа. Читательницы сами должны догадаться, что такие женщины, как Анна, являются носительницами особой функции, очень нужной, можно даже сказать, подвижнической. То есть провоцируют естественный отбор среди замужних особей, держат их в постоянном тонусе. Чтоб они не расслаблялись любовью и преданностью до степени полного растворения в мужчине, а помнили о своей собственной личной и человеческой составляющей. Любовь – это хорошо, конечно, но нельзя же в этот костер последнее исподнее с себя кидать! Любить надо тоже с умом и оглядкой. То есть знать, что в любой момент может прийти санитар леса в лице девушки Анны и все перевернуть с ног на голову. То есть походя сожрать эту любовь, и даже не собственной волчьей сытости ради, а просто так, из любви к подлому искусству. Причем сожрать в кратчайшие сроки. И чем срок короче, тем ей веселее. Любашины отношения, например, Анна в три дня «сожрала», поставив свой личный спортивный рекорд.

Ей самой, как человеку и как писательнице, если честно признаться, придуманная стерва героиня очень даже нравилась. Для тривиального замужества она не подходила: слишком самодостаточна была. А еще – она была слишком умна и слишком красива, чтобы прожить жизнь обыкновенной женщины. И забавы героини относительно «любви к подлому искусству» и своеобразных рекордов ей тоже нравились. А что делать – каждый в этой жизни забавляется как может! Кому-то нравится быть мягким и в любви растворенным, а кому-то, наоборот, нравится быть стервой и производить из любовных отношений стремительный синтез, сжигая в ярко горящем костерке то, что другой женщиной, как старательной муравьихой, было годами в одну кучку натаскано. Ту самую «муравьиху» в романе и будут звать Любашей…

Однако есть тут один скользкий момент – палку с Анниной стервозностью тоже перегибать нельзя. Иначе читательницы на нее сразу озлобятся и основной мысли-фишки не уловят. Надо тонко все расписать – где с Анниной стервозностью поднажать покруче, а где Любашины переживания на первый план вывести, да так, чтобы она к концу книжки свои выводы сделала. И с мужем помирилась уже будучи обновленной личностью с той самой собственной человеческой составляющей. Тем более что без сопливого хеппи-энда все равно не обойтись, иначе в издательстве рукопись не возьмут.

Да и с первого взгляда роман получится в лучших традициях борьбы добра со злом. Такие романы тоже на ура идут. Сначала рыхлое и улыбчивое добро обижают, и оно исходит, сочится страданиями, как весенняя подрубленная березка нежным соком, а потом все наоборот поворачивается, и красивое зло получает свою порцию страданий вместе со всеми своими надменностями и нервными трепетаниями крыльев носа. Ладно, подрисуем стерве Анне и страдания, коли без этого не обойтись. Потом, в самом конце. Хотя в реальности такие женщины не страдают, они просто злятся. И то недолго – до того времени, пока не подвернется на зубок следующая жертва. Такая, как ее книжный Антон. Вот он сидит, весь насквозь влюбленный, смотрит на Анну потерянно. Что ж, продолжим, помолясь, скорбный и страстный диалог героев…

* * *

«… – Но ты пойми, пойми, Анна! Ты хочешь, чтобы я поступил как подлец?

– Ты не подлец. Ты мужчина. Для меня – в первую очередь. А все остальное – ерунда.

– Что – ерунда? Семья – ерунда?

– Хм… А что ты вообще называешь семьей, Антон? Бытовуху проживания на общей территории? Совместное ведение хозяйства? Походы на рынок за картошкой и постным маслом?

– Да при чем здесь картошка? Не хожу я ни за какой картошкой! Я же не об этом тебе толкую!

– А о чем?

– Понимаешь, мы же с Любашей с первого класса вместе… Как-то все само собой получилось, без особых… страстей. Сначала за одной партой сидели, потом в институте вместе учились, на пятом курсе она ко мне жить переехала… Потом поженились, будто это само собой уже разумелось.

– Вот видишь! Само собой разумелось! А что значит – разумелось? Ты когда-нибудь задумывался над этим? Разве можно относиться к любви как к удобству совместного проживания?

– Нет. Нет, конечно. Но мне всегда казалось, что я ее люблю…

– А сейчас?

– А сейчас я тебя встретил. И сам не понимаю, как это все произошло. За такой короткий срок! Если бы мне сказали несколько дней назад, что я, порядочный семьянин…

– А что, собственно, ты? И при чем тут – короткий срок? Если бы мы с тобой встречались, допустим, год или два, это бы изменило что-то? Ты пойми – на нас такое счастье свалилось, а мы сидим, рассуждаем о каких-то сроках! Вместо того чтобы с благодарностью принимать счастье! Кто их вообще определял, эти сроки?

– Нет. Никто не определял. Просто мне как-то… немного не по себе. Не могу я ее так сразу взять и бросить, как ты этого не понимаешь? Это непорядочно, в конце концов!

– А через год будет порядочно? Или через два?

– Ну… Через год она и сама, наверное, обо всем догадается…

– И ты считаешь, так будет честнее? Намного порядочнее?

– Да! Порядочнее! Ты же знаешь мою Любашу!

– Знаю. Пришлось узнать.

– В каком смысле – пришлось?

– Да в таком! Ты что думаешь, я случайно тогда с ней познакомилась? Сама подошла, сама заговорила…

– А разве…

– Вот именно – разве. Я должна была появиться в вашем доме, и я появилась! Это судьба, мой дорогой, судьба! И плюс немного моего старания. А Любаша твоя… Извини, конечно, не хочу быть пошлой, но… Вот скажи мне: ты помнишь тот день, когда ты ей предложение сделал? Какая она была в тот день, помнишь?

– Нет… Нет, не помню. Наверное, это произошло между моими командировками. У меня, знаешь, карьера как-то сразу и резко в гору пошла, я все ездил, ездил… А Любаша… Просто она была всегда рядом, всегда ждала…

– И чемодан в очередную командировку собирала?

– Да. Если хочешь, и чемодан собирала. Она меня во всех отношениях устраивала. Все эти годы. У нас единство уже неразрывное, с годами сросшееся, корнями переплетенное. И дети. Главное – дети. Понимаешь, мы с ней давно уже общее дерево…

– Что ж, прекрасно. Поздравляю тебя. Дерево, значит. Только что ты в таком случае здесь, в моем доме, делаешь? А? Дерево ты мое ненаглядное?

– Я не знаю, Анна. И сам не могу понять. Я… Я когда начинаю о тебе думать, я собой не владею. Не знаю, не понимаю ничего! Бегу к тебе, как сумасшедший. Кругом люди, движение какое-то происходит, и я чего-то говорю, и так же двигаюсь, а в голове одна только мысль: быстрее бы тебя увидеть! Я не знаю, что с этим делать, Анна!

– Зато я знаю! Я – твоя настоящая женщина. Я! Ты понял? А никакая не Любаша! И ты мне нужен весь полностью, целиком и сейчас, а не частями и через год! Так не бывает даже у деревьев, чтобы корни в одном месте росли, а цветение одного из них на потом откладывалось! Ведь не бывает же?

– Нет. Не бывает.

– Значит, нам надо жить вместе!

– Да… Но… Давай все-таки подождем… Я не представляю себе, как ей скажу!

– Нет. Не хочу я ждать! Я что, до пенсии тебя буду ждать? Скажи, я похожа на женщину, которая сидит у окна и тоскливо ждет своего мужчину? Я любить хочу, а не тосковать! И ты хочешь того же самого, я знаю!

– Да. Я хочу. Но я не смогу… Понимаешь, если я ей заявлю, что ухожу, это будет равносильно убийству. И даже не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Она не переживет…

– Ну, тогда выбирай. Или она, или я. Выбирай между собственным счастьем и мифическим долгом перед Любашей. А если выберешь долг, то всегда помни, что твою мужскую порядочность пользуют, как удобный бытовой предмет. Как подушку, которую можно подложить под свою раскормленную задницу. Просто так, для удобства! Так что выбирай!

– Ну зачем же так грубо, Анна…

– Зато правильно!

– А дети? Как я все это объясню детям?

– Да они у тебя почти взрослые! И достаточно продвинутые, чтобы понять отца. И вообще, хватит уже об этом говорить… Все, промежуточного состояния больше не будет. Ты должен решить. Прямо сейчас.

– Но, Анна…

– Все. Хватит. Выбирай. Прямо сейчас выбирай! Если это Любаша, то ты уходишь немедленно. И больше не возвращаешься. И я даже до трех считать не буду! Ну? Уходишь?

– Нет… Нет!

– Тогда… Это я? Ну же! Говори! Я? Да или нет?

– Да… Да, черт бы тебя побрал! Да!

– И ты сегодня же сообщишь ей об этом!

– Да… Я… Я сегодня же соберу свои вещи…

– Какие вещи? То есть ты хочешь поехать домой собирать вещи? А вот это уж черта с два!

– Но почему?

– А зачем лишний раз причинять ей боль? Ты же сам не хочешь, чтобы ей было плохо! Ну, представь такую картину: ты собираешь вещи, а она сидит, смотрит и плачет… Ты этого хочешь?

– Нет. Не хочу. Вернее, я не смогу этого выдержать. Но… что же делать?

– О господи… Да ничего не делать! Ты сейчас наберешь ее номер телефона и скажешь всего три слова – «Любаша, я ушел». Нет, четыре! Ты скажешь четыре слова! «Любаша, я ушел навсегда!»

– И все?

– И все! Нет, еще не все! Потом ты выбросишь телефон и купишь себе новый. И номер у него будет новый. И все у тебя в жизни будет новое. Каждый человек имеет право хотя бы раз в жизни поменять все, абсолютно все! Сбросить с себя старую надоевшую шкуру!

– Анечка, она не шкура… В смысле, Любаша – не шкура. Не надо так. Это бесчеловечно.

– А как – человечно? Растянуть во времени ее страдание – это более человечно, что ли?

– Но я не могу, не могу!

– Хорошо. Не можешь – уходи.

– Нет…

– Тогда звони! Всего четыре слова в трубку! И все! Ну?»

* * *

Остановившись, Наташа быстро пробежала глазами написанный диалог, слегка поморщилась. Пошловато слегка получилось. Может, вставить сюда какую-нибудь фишечку интеллектуальную? Ну, например… Пусть герой ввернет в описание своих растерзанных чувств бунинский «Солнечный удар». Хотя… В последнее время по бедному «Солнечному удару» только ленивый не прошелся. В каждом сценарии телемыльной оперы герои про этот «удар» поминают, чтоб адюльтеру красоты придать. Нет, тут надо что-то другое придумывать…

Еще раз перечитав диалог, Наташа мысленно махнула рукой – да пусть так остается! Без фишек. Простенько и пошленько. Многим читательницам такие вот страсти-мордасти как раз и по вкусу. Хотя про «Солнечный удар» не помешало бы… Бунин все-таки. Элемент приобщения к высокой литературе. Большое притягательное значение, между прочим, для потребителя имеет! Хоть где, хоть в какой творческой ипостаси. Если бы, например, два рыжих провинциальных паренька-близнеца не срифмовали однажды в своей незамысловатой песенке мокрую курицу и Кустурицу, народ бы к ним особо не потянулся. А так – приобщение к высокому состоялось. Это вам не какая-нибудь «Ксюша, юбочка из плюша». Это вам Кустурица все-таки. Подпеваешь за ними: курица-Кустурица, курица-Кустурица, – и вроде тоже грамотным и продвинутым себя воображаешь…

Ладно, лучше все-таки без фишек обойтись. Чего лишний раз выпендриваться? Как есть, так есть. Тем более издательская серия, в которой ее книжки выходят, совсем простенькая. И название у нее простенькое – «Мальвина». Все должно быть с первой строки понятно, занятно, а еще кудряво и голубоглазо. Яркие тощие книжицы-покеты, формат для чтения в общественном транспорте. И ничего обидного, кстати, тут нет! Она не в претензии. Тренировать свои проклюнувшиеся творческие потребности можно и на этих книжицах, а там видно будет. В конце концов, вся жизнь впереди.

Итак, надо закругляться с диалогом «стервы» Анны и «хлебного мякиша» Антона, переходить к страданиям Любаши. Где ее, например, этот телефонный роковой звонок от горячо любимого мужа может застать? М-м-м… Ну конечно, в общественном транспорте! Вот тут ей сегодняшние хамские перлы и пригодятся! Все до единого! Нет, точно провидение благоволит к ее творческим изыскам, все в одну корзинку складывает…

Тихо засмеявшись навстречу этой приятной мысли, Наташа чуть развернулась к окну, ухватила глазами плывущий по ветру белый пушистый вихрь. Нет, ну красиво же! Странно только – отчего она эту красоту одна только и видит? Действительно, совсем одна, будто стоит по другую сторону баррикады… Никто и не спорит, есть, конечно, всяческие неудобства от этого пуха: и в глаза лезет, и к одежде пристает, и пылесосить дома лишний раз опять же надо, но разве сравнимы эти неудобства с удовольствием созерцания? И кстати, никаких дурных аллергических реакций от тополиного пуха нет, она специально у врачей узнавала. Просто люди привыкли быть всем на свете недовольными – осенью дождем, зимой снегом, весной сосульками. Кругом одни неудобства! Природа старается, подарки им дарит, а они все недовольны… Оттого и тополя срубают по-изуверски, будто мстят им за июньский снег, оставляют вместо деревьев одни жалкие огрызки, на которые смотреть больно. Лучше бы постояли минуту спокойно да послушали хоть раз, как медленно и величественно шумит в этих высоких кронах ветер! Хоть минуту! Но об этом и мечтать не стоит – не будут слушать. Будут суетиться внизу, старательно истреблять возникшие вокруг себя физические неудобства. Чего с них возьмешь – люди…

Нет, вовсе не относила она себя к надменным снобкам, просто само собой так получилось, будто отделилась она от них, от людей, раздвоилась, отпочковалась поначалу неосознанно, а потом и самой это состояние понравилось. А может, это они от нее отделились? Может, потому она и книжки писать начала, очутившись в одиночестве? Присматривалась издали к людской суете, как художник к летящей натуре, и переносила жизнь на чистый белый лист, как на холст. Сначала только для себя зарисовки делала, потом первая повестушка образовалась. Послала в издательство, и – о, чудо! – приняли… Она даже помнит, в какой день это было – аккурат когда соседи на даче березы спилили. Так и получилось, что тот день перемешался горем и радостью. И радость огромная, что из издательства позвонили, и берез до смерти жалко. Они ей с малолетства вроде подруг числились – огромные, старые уже, но белые и крепкие, и ветки по земле стелились, и можно было сесть под эти ветки и смотреть, смотреть сквозь них на солнце, растворяясь в игре света и тени, и ощущать себя, как… А как? Да, пожалуй, никак… Никак она себя не ощущала в том малолетстве, проведенном в обществе няньки Таечки на деревенской даче по причине частых простуд и потребности в свежем воздухе. Просто уверена была, что это и есть жизнь. Абсолютно нормальная жизнь, где нет, слава богу, шумной беготни, гогочущего ребячьего ора, строгорежимного распорядка дня и длинных рядов детсадовских неказистых кроваток, а есть тишайшие поле и лес, и солнечная опушка, и земляничная поляна, и эти две огромные березы тоже есть, и промельки света и тени под их ветками, меж небом и солнцем, – причудливый калейдоскоп, шелест и трепет, и снова трепет и шелест… Можно сидеть час, два, три, пока не ворвется в этот приятный гипноз тревожный Таечкин голосок, зовущий к обеду. Можно и целый день просидеть. Запросто. И промолчать. Хорошо. Это уж потом бабушка, напуганная ее отрешенно-счастливым видом, заподозрила у внучки зачатки детского аутизма. Нет, по врачам она ее не повела, и спасибо ей за это, конечно, огромное. Просто начала объяснять осторожненько, старательно подбирая нужные слова, что всю жизнь прожить вот так, одной и в молчании, хоть и в игре света и тени, все равно нельзя, надо обязательно к детям идти. К будущим людям то есть. Общаться, дружить, соучаствовать, кипеть возмущением, проявлять искреннее взаимопонимание и оказывать товарищескую поддержку, впадать в здоровые амбиции, делать карьеру, выдавать разнообразные эмоции в нужное время и по нужному поводу и так далее и тому подобное по списку нормальных человеческих дел. А игрой светотени да творческими полетами можно просто душу изредка подкармливать, раз она таких витаминов требует. Для всякой отдельной, мол, души своя пища требуется. Кому-то достаточно простых бытовых пищерадостей, вроде покупки стиральной машины в кредит, другому в этом смысле деликатесы нужны, дома-дворцы с иномарками, чтоб все завидовали, а третьим подавай какой-нибудь вегетарианский изыск вроде пристрастия к особенной, не для всякого слуха музыке. Некоторые душу свою дворянскими титулами кормят, благо можно их нынче относительно дешево приобресть. А есть и такие, которые только властью душу насыщают, как хлебом насущным. Хотя хлеб насущный – это не совсем подходящее в данном случае сравнение. Власть, наверное, имеет особый вкус. Что-то вроде черной икры или устриц. Впрочем, не важно, какой у чего вкус – лишь бы душа им насытилась. У нее вот, например, она вполне наедается созерцанием да этой вот писаниной. Тайной-личной-эгоистической. Да, именно тайной! Никто, кроме Саши и бабушки, не знает, что под псевдонимом Алина Никольская-Петерс в популярной серии «Мальвина» у нее, у скромняшки Наташки Петровой, вышло уже три книжки, и четвертая вот-вот на подходе. Даже мама не знает. А с Саши и бабушки она слово взяла, что они будут молчать…

– … Петрова! Ты чё тут, померла, что ли?

Наташа вздрогнула, повернулась от окна навстречу резкому голосу Тани Яновской, своей образовавшейся по долгу службы местной приятельницы родом из бухгалтерии. Потом спохватилась, моргнула испуганно, суетливо начала возить мышкой по столу, торопясь убрать из Таниного поля зрения преступный файл.

– Э, ты чего так струхнула, Петрова? Порнуху, что ль, по Интернету гоняешь? – хохотнула Таня, мельком взглядывая на себя в зеркало. – Кончай это грязное дело, пойдем лучше перекурим. И Ленка Захарчук тоже сейчас притащится, я к ней по пути заглянула. У тебя, Петрова, сигареты есть? Стрельнешь?

– Стрельну.

– А у тебя какие?

– У меня «Парламент», легкие…

– Ой, западло-о-о-о!

Последнюю фразу Таня пропела с изысканным, особенным смаком, изо всех сил стараясь придать голосу хрипотцы с примесью артистически-хамской задушевности. И глаза прикрыла, и голову чуть назад откинула. Красиво, наверное, по ее, по Таниному, представлению, получалось. Черт его знает, откуда она взяла, будто бы этот нарочитый цинизм ей идет. Видимо, решила, что заемный из чужой хамской жизни сленг очень тонко оттеняет присутствие ее мало-мальского интеллекта. Зря она так решила…

– Почему – западло? – слегка раздражаясь, с трудом повторила за Таней противное словечко Наташа. – Ты что, другие куришь? «Беломорканал» или «Герцеговину Флор»?

– Да не… Просто мне западло на твою кислую харю смотреть! Можно подумать, я тебя от важной бумаги оторвала. Хватит из себя деловую корчить, Петрова! Тебе не идет!

– А тебе не идет использование хамских словечек. Дурой выглядишь, Танька! Ты маленькая, хорошенькая, пухленькая и в очках, и губки у тебя бантиком. Ты по меньшей мере на курочку Рябу тянешь, а никак не на кладбищенскую ворону. Придумала бы что-нибудь другое, что ли, если внимание к себе привлечь хочешь. Ладно, не обижайся… Пошли курить…

– Ага, щас… Все брошу и начну на всяких лохушек обижаться! – все-таки обиженно произнесла Таня, осторожно скосив из-под очков глаза в Наташину сторону. – И вообще, не твое дело. Как хочу, так и разговариваю!

– Девочки, ну вы где?! Я вас в курилке жду, жду… – нервно заглянула в дверь снежно-белокурая Лена Захарчук, и Наташа в который уже раз подивилась этой до абсурда доведенной белокурости. И впрямь, ничто не делает женщину столь красивой, как перекись водорода. Хорошая мысль, кстати. Надо потом вставить куда-нибудь…

– Идем, Ленка, идем! Это Петрова тут меня воспитывать принялась, вот и задержались! Не нервничай!

– Да как, как не нервничать, Тань? У меня сегодня самый пик трех компонентов случился, поэтому я нервничаю – просто ужас как!

– В каком смысле? – переглянувшись, хором переспросили Наташа и Таня, идя вслед за Леной по коридору.

– В каком, в каком! В обыкновенном, в бабском! Критические дни у меня, поняли?

– А… Ну, так бы и сказала…

– Так я и говорю – пик трех компонентов. Психоз, толстозадость и бледнорожесть. Я всегда в эти дни психую, толстею и страшно дурнею. И оттого еще больше психую.

– Да ладно… Тебе ли про толстозадость говорить! – с завистью окинула взглядом стройную Ленину фигурку Таня. – Правда, Наташ?

– Что? – рассеянно повернулась к ней Наташа, временно выпавшая из разговора. Уж слишком выраженьице Ленкино про три компонента ей понравилось. Пошловатое, конечно, но использовать можно. Надо бы запомнить на всякий случай…