Чудовище и красавица

– Ну и как?

– Гениально…

Поднимаясь из-за столика, Настя в невольном гневе поводит плечами. Она не знает, где находится Лувр, но их бесконечное сидение в кафе, его убийственная покорность, собственное упрямство стали слишком ее тяготить, и теперь она уверенно идет впереди, двигаясь с упругой, медленной грацией. Она стройна, и он получает очередную жестокую возможность видеть… нет, не хрупкую гибкость тростинки, скорее силу. Натренированное гибкое тело, легкий загар, светло-пшеничный каскад волос – идеал античных скульпторов, раннесоветских физкультурных парадов и современных фитнес-тренеров. Без последних тут конечно же не обошлось, как не обошлось без турбосоляриев, массажей, обертываний и тому подобного. Что ж, за таким телом грех не ухаживать. Некоторая – неявная, но все же заметная, вычурность внешности – всего лишь одна из профессиональных необходимостей, не портит впечатления от юной сияющей красоты. Скорее наоборот. Такое лицо – и ни капли косметики, такая фигура – и более чем простая одежда, такая кожа – и никаких украшений, кроме черного шнурка на запястье! Это почти чересчур. Даже самые самоуверенные «танки» почувствуют дискомфорт, впервые усомнившись в недостижимости идеала.

…Эскалатор длинный, почти бесконечный. И она может сколько угодно разглядывать жуткий стеклянно-металлический каркас прямо над головой. Пирамида абсолютно прозрачная. Почему сквозь нее так трудно протиснуться ультрамарину неба? Почему кажется, будто оттуда исходит угроза? На что это похоже? Не на те ли пугающие острия из тонированного стекла, что венчают расплодившиеся недавно в родном городе странные офисные здания – не то резиденции дьявола, не то замки киборгов-людоедов? Та же беспардонная неуместность, та же агрессия в линиях. Может, это строил один и тот же человек? Смешно. И любопытно, что он думает об этом.

Кондиционированная прохлада, прозрачные невидимые перила, ровный рокот толпы и гулкая глубина подземелья. Она посмотрела вниз. И ничего не увидела – только бело-голубое пятно перед глазами плывет куда-то, увлекая за собой…

– О-ох!!

Она не успела испугаться, успела выдохнуть и неловко взмахнуть руками, кисть ощутимо задела что-то острое… И уже все в порядке. Теплые ладони держат ей локти, светлое пятно растворяется, сквозь него быстро проступает встревоженное лицо. Очки съехали вниз и смешно висят на кончике носа.

– Ой…

– Как ты, нормально?

– Слишком резко, наверное, голову опустила… Это я… тебя?

– Сейчас нормально все?

– Да-да… Я тебе по очкам, что ли, съездила? Извини, нечаянно… Ай… О!! Ой, мама, извините, простите, сорри, пардон, пожалуйста!!!

Теперь чуть не падают оба. Стоя спиной к выходу, он опрометчиво отвлекся и не заметил, когда вдруг резко закончился эскалатор. И они вылетели в бесконечный простор нижнего вестибюля, спотыкаясь друг о друга, кого-то задевая, хохоча и сконфуженно извиняясь по-русски.

– Да что ж такое, е…ть?! – спросил он у кого-то, усмехнулся и потянул ее за руку, уводя подальше от стекающей на них бесконечной людской реки.

Свободной рукой она закрыла лицо, ткнулась лбом ему в плечо. И почувствовала, что оно сладко, по-родному, как и у нее самой, трясется от беззвучного смеха.

В тот миг оба невольно отметили про себя – отпустило. Опять на время отпустило их что-то, возникшее вчера, в начале первого дня. Вчера. А кажется, не меньше недели прошло с тех пор, как они мыкаются по улицам и музеям, пытаясь обрести ненадолго хотя бы имитацию покоя.

Всего лишь вчера. Но оба уже заметили, что их общение здесь, смена настроений… все это подозрительно циклично. И больше всего напоминает маниакально-депрессивный психоз в стадии обострения.

Сейчас, благодаря случаю, они оказались в начале маниакального периода – потому что не чувствовали на плечах необъяснимой душащей тяжести, потому что смеялись так, что приходилось держаться друг за друга.

Эта фаза была полна для обоих острого удовольствия, тем более острого, что они уже знали, насколько оно недолговечно. В такие мирные промежутки они разговаривали, понимая друг друга с полуслова, увлеченно спорили, с торжествующим изумлением открывая в другом если не единомышленника, то уж точно близкую душу.

Именно тогда она узнавала, удивляясь и ликуя, как много он знает. О скольком думает. Как борется с собой, сомневается и самоедствует.

Именно тогда он видел, как тонко может она чувствовать оттенки его состояний, как чутко понимает то, что понимает и любит он.

Именно тогда, на несколько благословенных минут, на их слишком горячие души опускались пушистые и прохладные крылья ангела.

Тогда они смеялись.

Смеялись, поправляя ему очки, неуместные в дымчатом пыльном полумраке, смеялись, ловя на себе удивленно-осуждающие взгляды, смеялись, видя вокруг картину, достойную кисти чокнутого сюрреалиста. Нормальную картину для нормального посетителя Лувра и дикую для постзастойных представителей – бесконечное на первый взгляд количество кассовых окошек с бесконечным количеством совершенно бесконечных очередей к каждому из них… Конечно, они смеялись. Вернее, это она смеялась, а он – снова привычно прятал улыбку, отчего-то не позволяя себе смех.

– Это что? – осторожно шепчет Настя.

– …

– Что, все туда?! – Подняв подбородок, она оторопело вертит хорошенькой головкой.

– Угу… – Он смотрит только на нее, и в прозрачных глазах-хамелеонах вспыхивают смешливые искорки.

– Да… Здорово… А эта почему такая длинная?

– Догадайся.

– А… О-о-о… Понятно. Говоришь, она гениальная, да? Правда? Ммм… А что в ней такого?

– Да ничего.

Он упивается ее замешательством, бегло читая на открытом лице признаки забавной внутренней борьбы.

– Но ты же сказал – гениально!

– Ну, наверняка гениально, раз столько народу смотрит и все никак насмотреться не может… Либо картина гениальная, либо гениальная раскрутка – одно из двух. Но точно, что-нибудь одно – гениальное!

Она оставляет попытки охватить разумом и взглядом логику кишащего вокруг муравейника. И смотрит на него. И остаются только они – две неподвижные фигуры в эпицентре непрерывно двигающегося, закручивающегося людского вихря.

– Ты зачем меня сюда приволок? Ты знал, что здесь так? Да?

Она хочет выглядеть строгой. Это плохо получается. Слишком добрые глаза смотрят сейчас на нее. Утомленные, с тяжелыми веками, то ли от природы, то ли от образа жизни, а может – того и другого вместе, чаще всего они умно и насмешливо мерцают зелено-голубым фосфором из-под широких бровей. В очках его лицо становится интеллигентно-астеничным, но иногда, под ними, в глазах загорается такой шальной огонь, что становится понятно – их обладателю когда-то были не чужды ни портвейн в подъезде, ни бурные однодневные романы с поклонницами, ни бессонные, прокуренные номера провинциальных гостиниц.

– Ты сама приволоклась…

– Ага.

– Я только предложил…

– Ага.

– И вообще…

Но она перебивает, сознательно не замечая, как меняется его лицо от легкого прикосновения ладошки к сухим горячим губам. Такой непосредственный жест, такой естественный для нее.

Он послушно замолкает, и она медленно отводит руку от странного рта. Европейский овал с ямочкой на подбородке. На нем будто приклеенными выглядят удивительные губы. Асимметричная нижняя и верхняя – идеальная, словно скопированная с древних малоазийских скульптур. Такое сочетание дает необычный эффект, словно на лице его неизменно играет… «ухмылка Джокера!» – морщатся одни, «улыбка Будды…» – вздыхают другие.

– Скажи, а вот ЭТО… – она широко обводит рукой пространство зала, – это уже Лувр?

– Н-ну да…

– Точно он, да?

– Э-э… Да. А что?

На миг он расслабляется, не понимая, к чему она клонит. И тут же ироничные зеленые искры тонкой цепочкой пересыпаются из его глаз в ее. И теперь уже она наслаждается легкой паникой непонимания на его лице.

– А ничего… Значит, я уже в Лувре? То есть я уже здесь была, ага? Была в Лувре уже! Вот сейчас я в Лувре, это вокруг – Лувр, значит, я его уже посетила, правильно?

– Ну?

– Ну так и пошли отсюда!

Они снова смеялись.

А потом пугливый ангел улетал, разбуженный случайно сорвавшейся, слишком прозорливой мыслью, слишком непосредственным прикосновением, а чаще – слишком сильным и оттого опасным ощущением близкого счастья.

И тогда начиналась другая стадия. Следующая. Противоположная. Она длилась дольше, была тягостно-изнуряющей, почти разрушительной для обоих.

Тогда она ясно видела в нем зарвавшегося мачо, злого, порочного и опасного. Расчетливого дельца, который цинично прикрылся рваной джинсой романтики.

Тогда он обнаруживал в ней черты очередной жадной самки, которая хитро прячет блуд и поверхностность за хрупкими плечиками и мечтательным взглядом.

Это началось вчера, сразу… Когда он с неожиданным шальным азартом принялся погружать ее в сказочную атмосферу Парижа. Брал за руку и водил по городу. Показывал любимые места: тихие, сонные скверы, навсегда застывшие в вечном детстве, безлюдные улицы в серой глубине большого города, бульвары, мосты, Марсово поле, космически величественное и уютное одновременно, огромную черную голову бронзового быка, так похожую на него упрямым лбом. Он ловил ее реакцию, ища в ней совпадения со своими мыслями и эмоциями. Почему-то казалось, что они непременно должны быть… И она реагировала именно так и именно на то, вот только… Только что-то сразу пошло не так.

Когда рано утром, прямо из аэропорта, уставшие и похмельные, они позавтракали в сонном, свежем кафе отеля, он потянул ее в бутики на знаменитом треугольнике, видимо воображая себя Ричардом Гиром из «Красотки». Ему хотелось подарить ей что-то бессмысленно-роскошное – она приняла лишь золотой католический крестик из Нотр-Дам, такой малюсенький, что чуть не потерялся в глубоких линиях на его ладони. Он желал кормить ее улитками и фуа-гра – она соглашалась только на жареные каштаны в кульке из старой газеты, купленные у оборванца негра недалеко от сада Тюильри. Он предлагал отвести ее в Гранд-Опера, показать ошеломляющие фонтаны Версаля… Вместо этого они бродят по городу, как неприкаянные студенты. Что само по себе тоже было бы очень неплохо, если бы… Если бы не Париж. Если бы не весна.

Уже к обеду первого дня его искренние порывы заметно поутихли, оплавились, будто свечка на торте, а к вечеру стало уже окончательно ясно, что роль простого, бескорыстно-щедрого рубахи-парня провалилась с треском. И спонтанная поездка, которая могла бы стать приятным, тешащим душу воспоминанием, красивым приключением или началом романа, не имеет шансов даже на дружбу. Какая же дружба выдержит это варварское и смехотворное противостояние? Да и кому она, собственно говоря, нужна?

Наверное, он мог бы плюнуть на все это и забыть, иронично посмеявшись над своей неудачей. Да и ей, вероятно, удалось бы расслабиться и получить удовольствие – от ухаживаний, подарков, общения, музеев, себя…

Если бы не мозолили глаза уже теплые, нежно-зеленые газоны, на которых, шокируя и изумляя непривычных туристов грациозностью юных тел и непринужденностью поз, так самозабвенно обнимаются подростки.

От усталости вечер еле держится на ногах и в изнеможении падает прямо на улицы. Потягивается и засыпает на сырых камнях мостовой блаженным сном обкурившегося бродяги.

Они идут к отелю. Отель – не роскошный, но респектабельный, как раз такой, какой нужно, расположен недалеко от квартала Марэ, в тихой пешеходной зоне, и путь их лежит через старинный район, с аристократическими особняками, уютными ансамблями крохотных площадей. Ветер, сумерки, узкий тротуар. Они устали от напряжения, от противостояния больше, чем могли предположить, и пользуются сумерками и узким тротуаром, чтобы молчать, погрузившись в свои мысли, чтобы на время забыть друг о друге, об этом дне…

Тяжелая темная дверь призывно открыта и наполовину перегородила дорогу. Их будит, вырывает из спячки волна теплого, влажного аромата. Они послушно повернули туда, привлеченные знакомым запахом. Запахом Москвы. Ведь цветы везде пахнут одинаково, особенно если они голландские.

Они оказались в крохотном цветочном магазине. Зал, а скорее комнатка, был весь, буквально весь в цветах – пол, стены, воздух утопали в растениях, и даже потолок – с него на льняных веревках живописно свисали корзины, наполненные цветами.

Он, конечно, захотел купить ей цветы. Что ж, цветы – это можно. Цветы – это ничего. То есть почти совсем ничего – их принимают и дарят друг другу враги и друзья, партнеры и клиенты, учителя и дети, бабушки, врачи, пациенты и глупые, наивные поклонницы.

Откуда-то выплыла, благосклонно улыбаясь, приятная девушка с внешностью наследной принцессы. В Париже все продавщицы – приятные девушки с лицом принцессы, занимающейся благотворительностью. Моментально определив в них иностранцев – не редкость в этих краях, – она вознамерилась было показать им что-то необыкновенное. Какие-то нежно-белые соцветия, запутавшиеся в колючей соломе, какие-то желто-зеленые кувшинки…

Настенька выбрала бархатную розу. Потому лишь, что сразу наткнулась на нее взглядом. Ярко-алая плотная головка на фоне влажной кудрявой зелени тропических мхов. Цветок был настолько не в ее вкусе и стиле, что оба – продавщица и он – невольно воззрились на нее с удивленно-оторопелыми лицами. Но она упрямо кивнула именно на эту розу, именно потому, что та была ближе всего и первой бросилась в глаза. Настя с усилием погасила в себе вспышку злобы на услужливую цветочницу. Ну неужели непонятно… Да нет, конечно же ей непонятно, что она хочет поскорее отсюда уйти. В маленьком помещении у нее начиналась странная клаустрофобия – здесь было слишком ярко, слишком красиво, слишком большой и близкой в тесном пространстве становилась его сутулая фигура. Здесь слишком густо, слишком терпко пахло зеленью, и этот запах слишком гармонично смешивался с его запахом. И от всего этого у нее начинала кружиться голова.

Ей не хотелось долго здесь оставаться, не хотелось ломать с трудом обретенное полусонное спокойствие видом его суетливого, спешащего ухаживания – купить ей цветы, пока она не передумала, не вышла отсюда быстрее, чем он успеет протянуть ей единственный приемлемый, ни к чему не обязывающий дар… И хоть его лишь с огромным трудом можно представить себе суетящимся и взволнованным, а вот, однако ж, ей это удалось без труда. Что – это? Сделать его таким или же разглядеть суету и волнение во внешней вальяжности? Не все ли равно, раз она не могла видеть, просто терпела, пока он вымученно улыбался молоденькой продавщице, торопясь дать ей деньги до того, как Настенька передумает и уйдет.

Да, она хочет эти розы, именно эти розы – ткнула в них пальцем в ответ на вопрошающий взгляд девушки, а так как они стояли плотной монолитной массой, туго заполнив блестящее ведерко – показала на пальцах «один» и медленно развернулась в сторону двери, демонстрируя, что обсуждения закончены, и ожидая, когда он заплатит. Она просто не могла поверить в то, что демоны умеют стесняться.

Визит этой пары поверг Катрин в изумление и задумчивость. Ее магазин известен составлением великолепных тематических букетов, она не раз привозила из Японии новые знания о тайнах икебаны, не говоря уже о дипломах и призах… Но этим двоим все это было явно на фиг не надо. Они взяли розу без упаковки, и, как ни пыталась она втолковать им, что цветок следует подобающим образом оформить, успела только завернуть колючий стебель в хрустящую бумагу. И они, заплатив за него цену полноценного дизайнерского букета, вышли из маленького магазинчика так быстро, как воры из частных владений.

Ну что тут скажешь, размышляла Катрин, вновь погружаясь в приятные весенние грезы, и что с них возьмешь? Одно слово – русские…

На третьем часу беспомощной борьбы она оставила попытки уснуть. Невозможно. Невозможно быть настолько циничной и непробиваемой, чтобы уснуть 19 апреля в Париже, в старом отеле, в номере с обоями под антикварный выцветший штоф, когда из открытой двери балкона в комнату и в сердце текут тонкие, нежные и горькие запахи – весенней ночи, теплого дождя, мокрой городской пыли, зелени платанов. Когда за стеной, на точно такой же кровати, скорее всего не спит мужчина, что привез ее сюда.

Умные люди предупреждали: он – чудовище.

Перед отъездом, когда она, совершенно не постигая, как могла так легко, будто шутя, как он и предлагал, согласиться на эту странную авантюру, подруга, умничка Лера, примчалась к ней и строгим голосом потребовала кофе. В то промозглое утро все это вдруг стало реальностью – когда он позвонил, невозмутимо сообщив про билеты и сроки.

– Ты что, собираешься с ним?!! – Тонкие брови на бледном лице многозначительно ползут вверх, желто-карие глаза, несмотря на ранний час, непривычно широко распахнуты.

– Да нет! Я просто хочу в Париж.

– А-а… Просто в Париж. Понятно.

– Что понятно?

– Да нет, ничего. Все понятно. Просто в Париж… Чего ж тут непонятного-то? Дай масла, пожалуйста, я поесть не успела… Что, и он – «просто»?

– Слушай, отстань, а? Чего ты от меня хочешь?!

Она послушно ставит рядом с пачкой ржаных хлебцев масленку и нож, и Лерка принимается деловито размазывать мягкую массу по ломкой шершавой поверхности.

– Что, нельзя просто съездить в Париж, по-твоему, да? Ты прямо как мой папа! – Настя говорит на повышенных тонах, как делает всегда, когда от чего-то обороняется.

– А что папа? – интересуется Лерка, похрустывая бутербродом.

– Ну, я родителям сказала, мол, собираюсь дня на три уехать, с приятелем, Париж посмотреть, а он мне цитату из Ницше: «Причинять боль тому, кого мы любим, – вот настоящая чертовщина. Высшее насилие над собой и причинение боли себе есть героизм»… А потом еще и откомментировал это, как всегда по-своему: мол, Ницше, конечно, мужик интересный, но в голове у него все с ног на голову перевернуто… Ты представляешь?!

– Да-а, папа у тебя умный.

– Только не говори, что поняла, к чему это он!!

– Может, и поняла…

Лерка задумчиво сыплет в кофе третью ложку сахара, и глаза ее серьезны, а в голосе удивляют забота и тревога, когда она говорит, словно предупреждая об опасности:

– Имей в виду, он неотвратимо сексуален, но с ним невозможно просто спать, бесконечно интересен, но с ним не получится просто общаться, у него имеются деньги и связи, но им нельзя пользоваться…

– Почему?

– Говорят, его можно только любить. Или ненавидеть.

– И что, нельзя поехать, да? – спрашивает Настя уже тихо и жалобно.

Садится напротив и, словно ожидая разрешения, вглядывается в Лерино лицо.

– Можно, можно… Конечно можно, еще бы… Да ты знаешь, что он за человек? С кем ты вообще-то едешь? И в качестве кого?

Горький аромат кофе соблазняет, она протягивает руку и обжигается, не глядя схватив кофейник. Подруга вздыхает, берет у нее из рук пустую чашку и, налив кофе, отставляет кофейник подальше.

– Ты слышала когда-нибудь, что он говорит о женщинах? В последнем интервью, например?

– Да знаю, знаю, отстань… при чем здесь интервью? Ты что, всему веришь, что в интервью говорят?

Она знала. Конечно знала, кто же этого интервью не слышал? И так же, как все, улыбалась, слушая ленивый низкий голос. «Вот молодец, а, вот дает! Лепит, что в голову приходит, а народ покупается! Супер!»

– Как он там… «Бабы – продажные твари… Лучше всех с этим пока справляются мусульмане…» Или что-то типа того…

– Типа. Если не хлеще… Ну и что?

– А то… К нему, я слышала, стоит очередь из разбитых сердец и еще такая же – из тех, что мечтают разбиться.

И Лерка принялась увлеченно рассказывать, как он отлично себя осознает. Как сотворил себе противоречивый имидж и как теперь умело им пользуется.

– Несколько раз был женат, но никто не видел ни одной его жены, раз в два месяца меняет любовниц, но никто не видел его с женщиной дольше одного дня… Может, он вообще педик, ну женоненавистник уж точно! Из тех, что любят всех подряд и при этом ни одну ни в грош не ставят.

Слушая это, Настя начинала легкомысленно улыбаться, и Лерке пришлось уточнять, специально для мечтательных тупых идиоток:

– Запомни, он просто хочет поиграть с тобой. Наберется впечатлений для нового альбома, а потом скажет какую-нибудь гадость – что ты не умеешь варить борщ или там мыть посуду…

Все просто. Только от этого почему-то не легче. Да еще эта роза, черт бы ее побрал! Благоухает так, что в пору застрелиться. Почему в Москве розы никогда не пахнут? Стоят себе и стоят, радуют глаз, украшают интерьер, тешат самолюбие, а эта… Ужас.

Она протянула руку, дотронулась до цветка и вздрогнула в темноте комнаты – настолько фактура лепестков напоминала бархатистой влажностью прохладную человеческую плоть. Настя отдернула руку, еще мгновение – и она прикончила бы жизнь растения, стиснув бутон в ладони. Перевернулась на спину, обреченно вздохнула и больше уже не пыталась закрыть глаза.

Солнечный свет нахально игнорирует добротную плотность ткани, пастельные цветы горят не хуже, чем прожекторы, согревая кровать и спину под одеялом, отражаются от блестящей загорелой коленки. Как распустилась роза за одну ночь! Боже… Она прекрасна. Жаль будет оставлять ее здесь. А придется оставить – не тащить же завтра с утра в самолет. Жаль будет покидать Париж, так и не вкусив его услад. А придется покинуть. Еще один день впереди. Еще один день этих невнятных бродилок, смутных терзаний, неудобства и маеты…

Свет, тепло, роза, звуки и запахи проснувшегося города. Ну нет! Она проведет этот день в свое удовольствие. Во что бы то ни стало. Что за чушь, в самом деле? И в его удовольствие тоже. Сегодня она будет развлекаться. И развлекать его. И наслаждаться. Она не была неблагодарной, просто была молода и слегка напугана. И, несмотря на хроническое, постоянное, неотступное предчувствие чего-то неотвратимого, понимала, что вот уже два дня он дарил ей сказку. Что его голос, сопровождая ее в этой сказке, превращал город в заколдованный сад… Решено. Сегодня она скажет ему спасибо.

Эту решимость не сломила даже интимность душевой кабины, быстро наполнившейся благовонным паром и теплым светом, отраженным от шершавого розового кафеля. Хотя полупрозрачная бесшумная дверь-купе, и щекочущий пятки лохматый резиновый коврик, и мягкая роскошь огромных бежевых полотенец – все говорило о том, что здесь нужно мыться вдвоем.

Сегодня она будет нарядной. Черно-белое – то, что надо, чтобы подчеркнуть природную гармонию. Черная рубашка и белая льняная юбка. Она представила, как выйдет из номера и в полумраке коридора улыбнется ему неудержимо и весело… Она даже накрасится. Выдвинула верхний ящик комода – кажется, туда кинула маленькую косметичку. Немного туши на ресницы, возможно, даже тени для век… Ее хватило только на то, чтобы провести по губам мокрым шариком блеска, и зеркало, вместе с отражением, испуганно задрожало – так сильно она хлопнула ящиком, спеша закрыть. «Чертовы французы, ну и нация, однако! Надо же было напихать в один номер столько презервативов – да их и за месяц не используешь! Особенно если пользоваться так, как я».

– Привет…

– Привет.

– Good morning…

– Morning.

Они оба плохо спали этой ночью. И это было заметно. Бледность, синяки под глазами – все это не укрылось от троицы бдительных английских старушек, которые занимались, кажется, лишь тем, что катались на лифте вверх-вниз, причем норовили втиснуться туда не одни, а именно с кем-нибудь. Только они, бедняжки, поняли эти признаки на лицах попутчиков по-своему, и, пока все вместе стояли в медлительной кабине старинного лифта, Настя не знала, как отвечать на их задорные, всепонимающие взгляды и ободряющие улыбки, которые говорили: «Да-да, и мы тоже были молодыми, мы тоже любили, мы тоже ездили в Париж с женихами и знаем, почему у вас такой усталый вид…» От старушек пахло счастьем – мылом, ландышами и сдобой, покоем, внуками и чистой совестью, правильно прожитой жизнью. От этого хотелось заплакать или кинуть в них чем-нибудь тяжелым – сразу во всех трех… Она сжала губы и кулаки. «Хотела веселиться – вот и веселись. И старушки не виноваты в том, что ты дура, что не можешь получить удовольствия даже тогда, когда оно подается тебе на блюдечке. Ведь не они же привезли тебя сюда, не они заставляют третий день испытывать чувства, совершенно для тебя нетипичные и некомфортные…» Настя нахмурилась, сдерживая слезы, готовая привычно сорвать обиду на том, кто был виноват. Но они уже вышли на улицу.

Их оглушили воздух и ветер, звуки, машины и люди. Она повернулась и улыбнулась ему. И взяла его за руку. И заявила, что хочет купить всем подарки – всем, кто остался в Москве. И пусть он покажет ей, где тут покупают сувениры, что-нибудь необычное, какой-нибудь салончик, может – блошиный рынок, Монпарнас или еще что-нибудь…

Это был очень длинный день, слишком насыщенный мелкими событиями, по сравнению с двумя предыдущими – сонными и тягучими как патока. С утра и до обеда они успели многое – сначала позавтракали вкуснейшим сыром и розовой ветчиной, разглядывая карту Парижа, сталкиваясь над ней лбами, потом помчались на какую-то живописную окраину, где накупили кучу милого, забавного и абсолютно ненужного хлама, после чего вдруг оказались в Латинском квартале, где благополучно забыли об обеде.