Сестра моя – смерть

Я и забилась. И замычала – не знаю что: проклятия, мольбы, крики о помощи?

Она меня слушать не стала. Чуть-чуть откатила кресло, принесла зачем-то стул, забралась на него и стала делать что-то непонятное с люстрой – хрусталики возмущенно зазвенели.

Что она делает? Что она делает, эта сумасшедшая?

Я изо всех сил пыталась понять, но не понимала. Срывает с потолка люстру? Но зачем, зачем? Вряд ли ей это удастся – люстра повешена на совесть, да и потолок прочный.

Наверное, она это поняла, потому что оставила свои бесплодные попытки и слезла со стула. Скрылась у меня за спиной, ушла в другую, невидимую мне половину комнаты.

Сейчас подкрадется сзади, снова огреет по голове чем-нибудь тяжелым. Чем она меня тогда ударила? У меня в комнате нет никаких тяжелых предметов. Разве что… музыкальный центр, но не им же она меня ударила?

Подкрадываться и бить по голове она меня больше не стала. Она снова зачем-то полезла на стул, в руках у нее была самодельная веревка – все тот же несчастный китайский шелк, скрученный в жгут. Эту веревку девушка стала привязывать к люстре – к самому основанию. Роста ей не хватало, хоть была она совсем не низкая, скорее высокая. Она встала на цыпочки, вытянулась, высоко-высоко задрала голову. Что-то вдруг вылетело у нее из-под волос и с пластмассовым стуком упало на пол. Я присмотрелась, но не смогла понять, что это – какой-то небольшой белый предмет. Девушка схватилась за ухо, тряхнула головой, оглянулась на меня, нагнулась было, чтобы поднять, но раздумала, вернулась к своей трудной работе. Интересно, зачем она привязывает веревку? Что еще пришло ей в голову? И почему молчит? Лучше бы уж кричала, даже ее истерика не была такой жуткой, как то, что происходит сейчас: молчит и делает нечто совершенно непонятное.

Наконец ей удалось привязать веревку. Повернулась ко мне, усмехнулась жутко, а вернее, оскалилась.

– Думаешь, мне не страшно? – спросила и опять оскалилась, голос ее был севшим, хриплым, а в глазах ужас. Или мне только кажется, что ужас? – Страшно. Но еще страшнее будет тебе.

Замолчала. Постояла немного.

– Пора!

Конец веревки, который свободно свисал с люстры, она превратила в петлю, просунула в нее голову.

– Все! Меня зовут Люба. Я тебя никогда не прощу!

Толкнула ногой стул, он с грохотом отлетел в сторону, тело поехало вниз, руки вскинулись, ноги забились в воздухе в страшной пляске.

Я закрыла глаза, я завыла, голова моя забилась о кресло в такт ее пляшущим ногам. Я начала задыхаться, как задыхалась она. Я захрипела, как хрипела она. В голове что-то лопнуло. Все, кажется, смерть. Ее зовут Люба. Кто я?

* * *

Страшные звуки стихли, и эхо от них в голове моей стихло – стало легче дышать. Но глаза я открыть боялась. Сидела, дышала, сосредоточилась на вновь появившейся возможности дышать – наслаждалась дыханием, но глаза не открывала. Я выплыла на берег, на сушу, что будет дальше, не знаю. Позже, позже заберусь на дерево и осмотрюсь, обозрю окрестности. Остров, вероятно, необитаем, из всего экипажа в живых, скорее всего, я осталась одна, но пусть я узнаю об этом как можно позже. А пока – дышать, дышать, отдыхать и дышать, копить силы для новых испытаний, для новых открытий – страшных, разумеется.

Я долго так сидела. Так долго, что стало казаться: то, что со мной произошло, произойти не могло, и, значит, не открывать глаза – ошибка. Кошмар существует только у меня в голове. Нужно проснуться, и все закончится. А для того, чтобы проснуться, – нужно открыть глаза. Открыть глаза, откинуть одеяло.

Начать нужно с простого – одеяло.

Пошевелить рукой невозможно – руки привязаны.

Зачем я себя обманываю? Все было на самом деле! Ее зовут Люба. Она повесилась только что на моих глазах. А до этого жила в моей квартире. Пока я бродила по дорожкам в доме отдыха.

Кто она такая? Зачем жила? Зачем умерла?

Нет и не может быть никакой Любы! Сейчас я открою глаза и увижу, что ее нет.

Повела головой из стороны в сторону для проверки – ворсистая ткань! – по звуку ворсистая ткань – обивка кресла. Приоткрыла глаза – ноги в джинсах: я сижу, значит… Да я уже вижу! Хоть упорно стараюсь не смотреть туда, но вижу, вижу! Верхним зрением вижу. Это длинное, темное – ее зовут Люба. На полу маленький белый предмет – это выпало откуда-то из-под ее волос, из головы ее выпало. Ноги в туфлях, узкие, необыкновенно узкие щиколотки – запястья ног, край юбки, темно-зеленый край…

Хватит! Закрыть глаза и дождаться прихода Валерия.

Узкие бедра. Тонкая талия. Темно-зеленое кончилось. Выше нельзя! Не надо!

Кожаный черный пояс – граница между юбкой и блузкой, мне нельзя за границу. А лучше вообще закрыть глаза.

Промахнула блузку на спринтерской скорости, задержалась на секунду – на вздох – у края пропасти – и прыжком упала в безумие.

Я не смогу оторваться от ее лица. Я буду смотреть и смотреть. Пока меня кто-нибудь не спасет. Или не падет на меня слепота, как ночь.

Она, наверное, ослепла, прежде чем умереть. Ослепла, оглохла. Я умирала вместе с ней, но все еще вижу. И слышу: стучат часы. Да, на стене стучат часы, в той половине комнаты, сзади меня. Четко, размеренно стучат. У меня отличное зрение. Я вижу во всех подробностях, даже капельки слюны видны на воротнике ее кремовой блузки, они не успели высохнуть. Я вижу… Хоть бы легкая близорукость! Отвести взгляд невозможно.

Черные волосы неухоженной копной… Голова склонилась к левому плечу. И этот ужасный язык. Я не могу оторваться! Глаза… А если веревка не выдержит тяжести? Ветхое покрывало.

Если веревка не выдержит тяжести, возможно, меня спасут раньше. Будет страшный грохот, у соседей внизу закачается люстра, они захотят узнать, в чем дело, придут и спасут.

Хорошо бы, если бы не выдержала веревка – пока меня еще можно спасти.

Нельзя жить в одиночестве, опасно и страшно, и крайне нездорово: от этого можно сойти с ума. А Валерий сегодня, наверное, уже не придет. Все, на что я могу надеяться… Надеяться мне не на что!

Зачем она повесилась? Зачем жила в моей квартире, а потом взяла и повесилась? Купила цветы, а потом взяла и повесилась. Торт купила, а потом повесилась.

Если бы я могла заслониться от кошмара! Закрыть лицо руками и не видеть, не видеть. Но руки намертво привязаны к креслу. Зажмуриться! Ничего не выходит – глаза намертво привязаны к мертвому телу. Ее зовут Люба. Она мне сказала перед тем, как повеситься: «Меня зовут Люба». А до этого утверждала, что она – Алена Озерская. Она, а не я. И паспорт, найденный в бежевой сумке, подтверждал, что она – Алена Озерская. Кто тогда я?

Глазам больно. Как если бы я все это время смотрела на огонь. Моргаю, но легче не становится. Закрыть глаза, дать им покой. Не могу закрыть. Страшный синий язык и слюна на воротнике.

Алена она или Люба?

Отвести взгляд. Только отвести, раз не получается совсем не смотреть. Например, уставить его в пол, где лежит странный белый предмет и гвоздики разбросаны. Почему она купила именно эти цветы? Белые гвоздики с искусственным мертвым запахом? Они не предназначены живым, они предназначены мертвым – эти цветы для мертвых. Уж не себе ли она их купила, зная, что повесится? Зачем она повесилась? Может быть, определила свой срок сегодняшним днем? Вернее, не определила, а узнала, что срок ее кончается сегодня? Как в пьесе у Канетти?

Нет, умирать она не собиралась, она собиралась устроить праздник. И торт купила. В честь чего она собиралась устроить праздник? И почему в моей квартире?

О чем она еще говорила? О том, что я заняла ее место. Что за ерунда? Если кто и пытался занять чье-то место, так это она мое. «Я – Алена Озерская». Нет уж, Алена – я.

Темно-зеленая юбка, кремовая блузка, черные волосы, язык… Ее зовут Люба!

Тело мое затекло, в носу что-то распухло, трудно дышать, стук часов набегает волнами: то ударяет молотом, то отходит далеко – почти не слышно. Я помню, как билась в судорогах, я помню, как задыхалась, я помню, как умерла – в голове что-то лопнуло. Кто же тогда из нас Люба?

* * *

Звонок. Звонок в дверь. Наконец-то! Валера, милый, он пришел, он меня спасет!

Снова звонок – и тишина. Неужели ушел? Неужели не догадался толкнуть дверь – она не закрыта? Или догадался, вошел, сейчас будет в комнате?

Я напрягла слух до предела – ничего, тишина. Нет, вроде что-то… Шорох какой-то. Или мне только кажется? Мешают расслышать часы. Вскрик? Да, я явственно слышала вскрик. И кажется, половица скрипнула. Но где же он? Почему не торопится меня освободить?

Хлопнула дверь. Неужели ушел? Нет, этого просто не может быть! Или это не он, кто-нибудь из соседей? Не захотели связываться… Что же мне теперь делать?

Что мне делать, если это Валерий ушел? Если это Валерий не захотел связываться? Если решил, что в его обязанности, обязанности брошенного мужа, не входит спасать попавшую в беду жену?

Я-то его тогда тут же бросилась спасать. И он это знает, он об этом помнит.

Я бросилась, а он и тогда ничего не сделал, чтобы спасти меня. Принял как должное. Потом, конечно, благодарил, всячески восхвалял мою самоотверженность. Но по-моему, он больше гордился собой, чем мной: вот он какой бесценный субъект, ради него бросаются на амбразуру, ради него готовы на все. Потому я от него и ушла. А вовсе не из-за старости.

Тишина. Что же мне делать? Кромешная тишина, только часы стучат. Даже с улицы ни звука – в прошлом году мне поставили стеклопакеты на окна.

Это Валерий приходил, теперь я не сомневаюсь. Зашел, осторожно заглянул в комнату (на звонок его я не открыла, а дверь не заперта, значит, мало ли что?), увидел меня, увидел… Любу и поспешил уйти.

Но может, еще вернется?

Зеленая юбка, ужасное лицо, язык. Мы один на один проведем, вероятно, не один день. Если раньше я не задохнусь – нос дышит плохо, что-то там не в порядке, или я простудилась, бродя по дорожкам?

А если не задохнусь, сойду с ума. А если не сойду с ума (что маловероятно), останусь калекой – руки и ноги придется ампутировать. Очень хочется пить.

Неужели меня никто не спасет?

Мне вот что в голову пришло: эта девушка, Люба, – любовница Валерия. Наверное, она хотела выйти за него замуж, а он ей сказал, что мы не разведены и потому это невозможно. Может быть, она думала со мной договориться, а я стала на нее кричать. Вероятно, она его очень любила. Я ее понимаю – когда-то я и сама его очень любила. Несмотря ни на что.

Если она его любовница, это многое объясняет. Я в свое время на ее месте, возможно, тоже повесилась бы. Валерий – абсолютный эгоист, но во всем остальном он такой… Таких больше нет! Таких умных, таких интересных, таких талантливых людей, как он, больше нет на свете! Наши факультетские интеллектуалы по сравнению с ним просто недоумки. И так они гордятся своими мизерными знаниями, своими микроскопическими достижениями – смотреть противно. А Валерий… Он и во французской литературе разбирается лучше любого с нашего французского отделения. И нисколько этим не гордится, хотя он даже и не гуманитарий. И французский язык знает не хуже, а кроме того, у него еще в запасе английский и шведский. Да что там языки или литература, он во всем такой. К тому же фигура и внешность. А тут такая некрасивая, непрезентабельная Люба. Наверное, он ее совсем не любит. Мне, например, она ужасно не понравилась. Да и кому такая может понравиться? Эта ее зеленая юбка, дурацкая блузка, неухоженные цыганские волосы. Она совершенно за собой не следит. Ну может ли такая понравиться Валерию? Ну может ли он на такой жениться? Да она его будет позорить одним своим видом. К тому же истеричка и полная дура. Тут даже не будь меня, он все равно бы не женился. Зря надеялась. Никаких шансов у нее не было.

Никаких шансов. Но она зачем-то поселилась в моей квартире. И паспорт, как объяснить паспорт?

Паспорт никак объяснить невозможно.

Никакая она не любовница Валерия, тут что-то другое. Что?

Как же у меня болит все тело! Зачем она так сильно стянула веревки? Может быть, рассчитывала, что и я умру? Долго, мучительно буду умирать от ужаса, жажды и недостатка кислорода в крови. Кисти рук моих уже посинели, почти как ее лицо. Во рту пересохло. Я собиралась выпить кофе перед тем, как… но так и не выпила. Без воды и еды человек может продержаться довольно долго. Если, конечно, он не связанный человек. Если, конечно, перед глазами его не болтается труп.

Впрочем, к трупу я понемногу начала привыкать. Я закрываю глаза – теперь я могу их закрыть – и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю всю свою жизнь. Может быть, сама моя жизнь содержит ответ: что же такое со мной сегодня произошло? Мне становится совершенно ясно: произошло со мной, а не с этой странной девушкой Любой, кем бы она ни была.

Я вспоминаю… Детство – раннее, позднее. Зеленый двор, летний лагерь, слякотные тротуары, кусты у школы, занесенные снегом, ролики, санки, подружка Сима. В детстве моем никакого греха – обычное детство. Если бы это детство было не моим, я бы сказала: неинтересное, заурядное детство, даже нечего вспомнить. Разве что… Разве что пожар в школе. И чувство вины, которое до сих пор меня не оставляет. Пострадал пожарный, его увезли в больницу с тяжелыми ожогами. Я всегда считала, что произошло это из-за меня. Глупо было так считать, ужасно глупо. Школу я не поджигала. Я просто боялась опоздать. До звонка оставалось две минуты, а нужно было бежать еще целый квартал – успеть было невозможно. А первым уроком английский – опоздать нельзя, опоздание карается изгнанием из класса: длинные пустые коридоры, как катакомбы – школа большая и старая, построенная два века назад, – допрос уборщицы – вот сейчас доскользит ее тряпка, уткнется в мои ноги и начнется: опоздала? – и холодно от сквозняка, и некуда себя деть. Изгнание из класса как изгнание из племени, изгнание из рая. Я бежала и панически боялась опоздать, и понимала, что уже опоздала. И молила все силы, которые только существуют на свете, чтобы они вмешались, не допустили катастрофы, а я больше никогда, никогда… я буду вставать на полчаса раньше, я все, что угодно! А когда вбежала в школьный двор, увидела толпу – силы вмешались. Рассказывали, что произошло короткое замыкание в кабинете физики. Короткое замыкание – вот что они устроили, мои добрые силы. Мне стало так хорошо, так легко, так весело! А потом я узнала про пожарного.

Совесть опять заворочалась, заныла. Я открыла глаза, чтобы вырваться из воспоминаний, – и уткнулась в зеленую юбку. Боже мой, из-за чего я мучаюсь? Надуманная вина – вот теперь-то я действительно виновата.

Да в чем, в чем виновата? Я не знаю, кто эта девушка, нет моей вины в том, что она…

«Я хотела любить и думала, что ты меня тоже полюбишь. Как сестру» – так она говорила. А я на нее напустилась. Но почему, почему я должна была полюбить как сестру совершенно незнакомую мне девушку, незвано-непрошено поселившуюся в моей квартире?

Полюбить как сестру. А я не полюбила…

Вины моей здесь не больше, чем в школьном пожаре. В том, что произошло со мной сегодня, вины моей тоже нет. Ведь не из-за того же она повесилась, что поняла: я не смогу, никогда не смогу полюбить ее как сестру. Глупость какая-то! А тут преступление. Преступление, которое кто-то совершил. Если, конечно, эта Люба не сумасшедшая.

Кто у нас там спец по части преступлений? Над ответом долго голову ломать не придется – мой муж, бывший муж, брошенный муж, с которым я, однако, официально не разведена. Прошлое его преступление носило чисто экономический характер: путем мошеннических действий он разорял моего отца, теперь почти единовластно владеет фирмой. Но может, и в этом преступлении экономическая подоплека? Может, он хочет заполучить оставшиеся акции?

Да, но при чем здесь эта девушка? Как ее самоубийство могло повлиять?… Может, он хочет меня шантажировать?

Может, и хочет, только невозможно заставить человека кончить жизнь самоубийством – ни подкупить, ни вынудить пожертвовать собой до такой степени.

Пожертвовать собой до любой степени можно, это я по себе знаю. Тут уж смотря что поставлено на кон.

Что это? Снова хлопнула дверь? Или мне показалось? Не показалось! Я слышу: кто-то в квартире. Валерий вернулся, все-таки вернулся? Вскрикнул кто-то. По-моему, это не он. Но все равно! Помощь пришла, господи, как же, оказывается, я измучилась, как испугалась. Сейчас, когда помощь, наконец, пришла, я это поняла. Страшно кружится голова, тело совершенно ослабело. Если бы я не была привязана к креслу, если бы могла встать, я, наверное, не удержалась бы на ногах. Но сейчас кошмар кончится.

Странные звуки… Спасать меня не торопятся. Но что это за звуки? Это не в комнате, это в прихожей. Рыдает кто-то. Но почему?… Надо меня спасать, а не рыдать. Рыдать – это потом, рыдать – это после.

Этот кошмар никогда не кончится – в квартире я снова одна.

* * *

Сумерки. Я больше не вижу, что юбка ее темно-зеленого цвета, и лицо ее не так отчетливо видно. Скоро совсем стемнеет и вообще ничего будет невозможно различить. Но наступления темноты теперь я боюсь больше всего. Я не переживу этой ночи, ночи наедине с мертвой девушкой. В чем бы ни состояла моя вина, как бы она ни была велика, я не заслужила такого наказания.

Темнеет стремительно. Ужас нарастает еще стремительнее. Я борюсь, изо всех сил борюсь с подступающим безумием. Сосредоточиваю взгляд на ее туфлях и пытаюсь определить расстояние между ними и полом – есть полметра или нет? И понимаю, что безумие уже подступило. Но бороться не прекращаю, придумываю новое занятие, новый способ сохранить свой ум в здравии: представляю, как выглядела бы эта девушка в сорок лет.

Безумие не подступило, безумие меня поглотило! В сорок лет умерла моя мать. Почему я представила именно этот возраст? Я сошла с ума, уже сошла, окончательно сошла: я ясно увидела, что сорокалетняя Люба похожа на нее.

Меня охватывает такой ужас, что я уже ничего не соображаю, только бьюсь, бьюсь, бьюсь головой о спинку кресла. Если меня не спасут в ближайшие полчаса, я забью себя до смерти.

Истерика кончилась. Легче не стало, но, по крайней мере, я уже не бьюсь головой о кресло – принимаю ночь наедине с повесившейся как неизбежное зло. Никто не придет, меня не спасут, с этим нужно смириться.

Контуры ее тела уже почти не видны, скоро совсем растворятся во тьме. Можно представить, что нет там никакой Любы, что ночь – просто ночь, а тело мое затекло оттого, что сплю в неудобной позе, – такое бывает, когда едешь в экскурсионном автобусе долго и далеко, например, совершаешь тур по Европе. Представить можно, но не представляется, воображение в этом мирном направлении отказывается работать, мой запуганный мозг способен порождать только ужасы, еще ужаснее реальных.

Ночь наступила. Я пытаюсь себя убедить, что, значит, наступит и утро. Все, с кем я еще связана, знают, что я приеду завтра – может, кто-нибудь придет меня навестить. Нужно продержаться, всего несколько часов продержаться.

Я держусь. Закрываю глаза и держусь. Спокойной ночи, Люба, давай дождемся утра.

* * *

Это не сон! Я уже проснулась. Бессмысленно уговаривать себя, что это только страшный сон. Не сон, не сон. Пусть так не бывает, но это не сон. Труп взбесился, труп рвется с веревки – это действительно происходит. Где та грань ужаса, за которой наступает отторжение разума? Веревка непрочная, веревка не выдержит. Что будет, когда не выдержит веревка?

Она дожидалась ночи. Она не человек, я так и думала! Этим все объясняется. Все, все, абсолютно все! Кромешная темнота…

Рвется, рвется. Тяжело дышит и рвется – нелегкая работа. Но веревка не выдержит, точно не выдержит.

Не выдержала, оборвалась. Мертвая спрыгнула на пол. Я не вижу ее, я ее не вижу! Видит ли она меня? Дышит тяжело, со всхлипами. Что она будет делать? Бросится на меня? Почему она меня не убила, тогда не убила, днем? Дышит и дышит, дыхание ее похоже на рыдание. Или она действительно плачет? Оплакивает свою рано прервавшуюся жизнь? Она отомстит, но я не виновата. Я не виновата, но как ей это объяснить? Я ее даже не вижу и рот забит тряпками – китайское покрывало.

Где она? Сидит на полу, отдыхает после трудной работы перед еще более трудной – убийством? Я и сама умру – задохнусь ужасом, я и сама умру. О чем она плачет?

Любить как сестру, убить как сестру. Какая темная ночь! Встала, пошла, тяжело ступает, с огромным усилием – трудно ходить на мертвых ногах, мертвое тело – неподъемная ноша. Ужас сейчас обрушится – смерть. Остановилась. У меня есть минута – еще минута жизни, передышка перед смертью. А может, и нет минуты, может, уже вот сейчас…

Пошла, понесла свою тяжкую ношу, мертвое тело. Все. Зажмуриться. Не надо бояться…

Мимо прошла. Хочет напасть сзади, как днем? Почему она молчит, почему ничего не говорит? Идет и идет на непослушных ногах. Упала. И опять зарыдала. Ей жалко меня убивать? Скорей бы все кончилось!

Поползла, волоком перетаскивая свое тело. Нагнетает кошмар или в самом деле идти ногами ей трудно? Ползет и ползет, уползает все дальше – от меня дальше. Вот уже выползла в прихожую. Я не могу ее понять, я совсем не могу ее понять!

Дверь – входная дверь – хлопнула. Неужели ушла? Не может быть!

Ушла. Тишина, больше ни звука.

Да, ушла. Милосердная Люба.

Я в квартире одна. Только часы стучат, надрываются. Ужас отпускает, ужас уходит прочь. Я смеюсь, смеюсь, смеюсь, беззвучно смеюсь, ведь рот забит тряпками.

* * *

По моим расчетам было около двенадцати дня, когда позвонили в дверь. Никакой надежды на спасение этот звонок в меня не вселил – ну и что? Вчера тоже звонили. Не вдохновили меня и шаги в прихожей – шаги, что шаги? Вчера тоже входили в квартиру. Но сегодняшние шаги отличались от вчерашних – они не крались боязливо, они были полны решимости, они хотели знать, что же такое происходит: не открывают, а между тем дверь не заперта. Вот дошли они до комнаты и замерли – неужели спасуют, как вчерашние? – но замерли они лишь на секунду.

– Алена! Боже мой!

Александра, мамина подруга, или, как я привыкла называть ее с детства, тетя Саша, бросилась ко мне.

– Да что же это такое?! Бедная ты моя!

На вскрики и причитания у нее не ушло много времени, тетя Саша быстро сообразила, что делать, сбегала на кухню, принесла нож и меня освободила. Руки так затекли и онемели, что совершенно отказывались подчиняться, я пыталась вытащить кляп изо рта, но ничего не получалось.

– Сейчас, сейчас я тебе помогу. – Тетя Саша ловко вытащила склизкий мерзкий комок.

Во рту было отвратительное ощущение распирающей пустоты, язык – чужой и деревянный.

– Ну, как ты? – Тетя Саша озабоченно смотрела на меня.

Я хотела ответить, но не смогла – сухой, тяжелый язык не шевелился. Она и тут сообразила, что делать, – умная, решительная тетя Саша: принесла воды, напоила меня и даже умудрилась не облить.

– Ну как, получше?

Я провела языком по нёбу – ничего, вроде немного размок, слушается, может, и говорить сможет.

– Получше. Спасибо. – Улыбнуться не получилось: мышцы лица еще не пришли в норму, но в целом я действительно чувствовала себя лучше. Руки и ноги тоже потихоньку начали отходить, это причиняло боль, но я была рада, понимала, что раз болят, значит, не отсохли, будут действовать.

– Посиди пока. – Тетя Саша поцеловала меня и ласково-ласково погладила по голове, как, наверное, гладит перед сном свою дочку Машу (я вдруг испытала острый приступ зависти к Маше). – Пойду поставлю чайник, тебе сейчас хорошо выпить горячего сладкого чаю.

Ушла. Удивительная женщина! Любая другая на ее месте прежде всего учинила бы допрос, бросилась звонить в милицию, начала бестолково метаться по квартире и так замучила бы своей заботой, что я была бы, наверное, уже и не рада освобождению. А эта – «поставлю чайник»!

Все правильно, сначала мне нужно прийти в себя и собраться с мыслями. Как ей объяснить, что со мной произошло? Как объяснить это самой себе? Себе, пожалуй, еще сложнее, чем ей, чем кому бы то ни было. С люстры свисает обрывок самодельной веревки. Все утро, с тех пор как проснулась (в конце концов мне удалось уснуть), я смотрела на него и восстанавливала события вчерашнего дня и сегодняшней ночи: он убеждал меня в том, что события действительно произошли наяву. Но объяснения им, этим событиям, я так и не смогла найти. Если отбросить мистику (а мистику я, безусловно, отбросила сразу, как только смогла трезво мыслить), объяснений и нет. Ясно мне только одно: как и почему, не знаю, но в этом деле замешан мой муж – бывший муж. И это значит, обращаться в милицию нельзя. Он мне давно чужой человек, а с сегодняшней ночи стал чужим враждебным человеком, и даже по имени больше называть его не хочу, теперь для меня он будет только «он». Но все равно – сдавать милиции мужа, пусть даже бывшего мужа, мужа, превратившегося во врага, я не могу. Во всяком случае, сначала я должна сама с ним поговорить.

Что же тогда рассказать тете Саше? Наплести, что в квартиру ворвался грабитель? Как тогда объяснить свисающую с люстры веревку? Сейчас мне ее не снять, руки еще плохо работают, да, наверное, она ее и видела. Конечно, видела, не заметить ее трудно. Рассказать все как было, только не упоминать, что звонила «ему», а «он» не приехал ко мне на помощь?