Разборки дезертиров

Она пыталась заступить дорогу, когда, взвалив на плечо тяжелую ношу, я шагал к двери. Обойти Наталью не составило труда. Пусто было на душе. И от слов ее, прозвучавших в спину, ничуть не полегчало:

– Я никуда не поеду, Миша. Я буду ждать тебя…

В этом городе было лишь одно лекарство от душевных ран. Проживало оно на улице Фабричной – в самом конце, где двухэтажные завалюхи плавно перетекали в частный сектор. Я миновал скрипучий мостик через ручеек. Постоял у калитки, рядом с грудой березовых поленьев, вошел на участок. Приятная зелень закрывала дворик от взглядов посторонних. Коты исполняли в крыжовнике истошную симфонию.

Я подтянул рюкзак, посмотрел по сторонам и постучался в дверь. Шикнул на поющих в крыжовнике.

– Кто? – спросили за дверью.

– Да так, – неопределенно сказал я, – некоторые несознательные товарищи.

Открыла женщина с большими удивленными глазами. Растерялась.

– Опять ты?

– Ага, – красиво улыбнулся я, – с точностью до миллиметра. Так и буду приходить – к началу рабочего дня, уходить – в конце рабочего дня. Только не говори, что у тебя мужчина.

– Не буду, – она отступила в сумрак сеней. – Нет у меня никого. Откуда? От сырости только ты у меня завелся…

Я вошел и поцеловал ее в губы. Потом сделал это еще раз, и еще много, много раз. Целовать эту женщину и заниматься с ней любовью доставляло мне большое наслаждение. И совесть при этом не роптала, поскольку изменял я жене со всеми мерами безопасности, не то что некоторые. А Валентина, к которой я захаживал, была всецело понимающей, не болтуньей и практически святой. Ухаживала за мужем, лежащим в районной больнице с опухолью мозга, трудилась в отделе кадров консервного заводика, по выходным ездила на кладбище – навещать могилку погибшего в трехлетнем возрасте сына. И никогда не плакала, невзирая на загубленную жизнь. А я завелся у нее действительно от сырости – в период майского половодья, когда Кучумовка разлилась, как море, многие организации отправляли людей на подмогу «утопленникам» – увозили людей, спасали вещи. Я заплыл на резиновой лодочке в какое-то подворье, а женщина с хорошим лицом помогала дальней родственнице кантовать телевизор на чердак…

Я зашел к ней на минуточку. До вертолетной площадки – четверть часа доброй рысью, такси по городу не ходят, ждать автобус замучаешься. Имелось во мне какое-то нехорошее предчувствие. Не конца, нет. Главные герои не умирают (или я не главный герой?). Но что-то обязательно случится.

– Ты, никак, в солдаты собрался, Мишаня… – шептала Валентина у меня на плече. – Тебя уволили из прокуратуры?.. Слушай, а ты не знаешь, почему мы на пороге топчемся?

– Времени мало, Валюша, – пожаловался я. – В командировку уезжаю, дезертира ловить. Ты же знаешь закон жизни: чем меньше шестерня, тем больше ей приходится вертеться…

– Нехорошо мне как-то, Мишаня… – Теплые руки поползли по моей шее, охватывая затылок. – Ты ушел сегодня утром, и мне нехорошо стало – о тебе весь день думала. Не ходил бы ты, Мишань, во солдаты, а?..

Рота автоматчиков топталась на месте, осваивая в час не более трехсот метров. Отрывисто звучали команды, матерились рядовые. Несложный математический расчет подсказывал, что для «освоения» полного протяжения трассы Марьяновск – Чебаркуль потребуется полтора месяца.

– Дьявол… – чертыхался капитан Хомченко, худощавый субъект с негнущимися волосами. – Не могли эти сволочи сбежать в сентябре, когда листва опадает и вся эта «зеленка» просматривается как решетка…

– Не могли, товарищ капитан, – ворчал молодой комвзвода лейтенант Гурьянов. – К осени дембельская блатота в могилу бы парней загнала. Это не наши ракетчики, хотя и наши не подарок. Но у нас, по крайней мере, судимых нет, а у «строителей» половина роты на зоне отбарабанила, порядки лагерные, служат, словно на киче чалятся, офицеры в роту заходить боятся, нормальных парней чморят, а военная прокуратура забила на этот геморрой и вообще не шевелится…

Несчастные люди строили эту грунтовку. По обочинам непроходимые заросли – смешанная масса стволов, корней, ветвей с шипами. Корни плетутся по дороге, создавая интересные сюрпризы для транспортных средств. Разложение растительных остатков идет в тайге с колоссальным трудом: термитов нет, гниение затрудняет смола. Старые леса громоздятся по всему району: мертвые горы хвороста, упавшие стволы, многие висят на соседях. Вредители размножаются на полуживых деревьях, съедают живые ветки, не давая лесу размножаться… Пару раз молодые солдатики делали попытку углубиться в тайгу, и всякий раз их с матерками приходилось извлекать. Часовая задержка – искали автомат рядового Малашкина, который тот успешно уронил в груду валежника, кувыркаясь с горки. Представляю, что бы сделали с парнем, не окажись под боком целой троицы работников военной прокуратуры…

– Похоже, наш царь и бог был прав, – задумчиво вещал рыжеволосый Ленька Аристов, – деться с данного направления дезертирам некуда. Но в этом, мужики, я вижу чрезвычайную опасность. Из Чебаркуля движутся «вэвэшники», а этим парням по барабану, кого мочить, с юга – рота автоматчиков. Прижмут дезертиров – они же совсем озвереют: начнут палить из чащи – представляете, сколько народа положат? И как в данной ситуации их прикажете брать живыми?

– А я вообще не понимаю, почему Луговой потащил нас с собой, – брюзжал закутанный в непромокаемый плащ Булдыгин. – Вот скажи, Леонид, у нас работы в прокуратуре нет? Жена, как узнала про эту «командировку», синими пятнами покрылась. «Ах, ты, Пашенька, – говорит, – на кого же ты нас бросаешь? Ах, предчувствия недобрые…»

– На прогулку вывез, – хихикал неунывающий Аристов, – не век же нам томиться в четырех стенах. Относись смешнее к жизни, Булдыгин, тебе не повредит коррекция формы живота – посмотри, на кого похож, ленивец.

Коллеги вяло переругивались, а у меня абсолютно не было желания участвовать в беседе. Ситуация менялась кардинально – семейная, рабочая. Сбегали из памяти события прошлого, оставалась размытая дорога, вырубленная в вековой тайге, низкорослая чаща, непроницаемый кустарник, моросящий дождь, фигурки солдат в плащ-палатках, бороздящие завалы и жгучий подлесок…

Рота явно была не укомплектована. Шесть десятков бойцов, из которых две трети – новобранцы. Полтора десятка шли по левой обочине, охватывая относительно проходимый участок леса, полтора – по правой. Остальные сидели в двух «Уралах», медленно ползущих за облавой и вынужденных делать долгие остановки. Через час менялись. Четверо военнослужащих, имеющих представление о слове «техника», двигались в хвосте, ощупывая недосягаемые завалы переносными тепловизорами. Эти штуки реагировали на массу объекта, а не то приходилось бы трубить тревогу по каждому зайцу.

Мы ехали в замыкающем «Урале». Булдыгин категорически отказывался месить квашню, сидел, нахохлившись, у кабины, зыркал на солдатиков, которые в нашем присутствии были сущие ангелы. Мы с Аристовым систематически делали вылазки. С момента нашего приземления в зоне поисков прошло часа два. «МИ-8» завис в полуметре над дорогой, выпихнув нас из чрева. Больше всех эта высадка «в Нормандии» не понравилась Булдыгину – он зацепился за полозень, прыгая в грязь, и только своевременная реакция Аристова не позволила ворчуну слиться с ландшафтом. «Топтуху» привезли!» – возликовали оголодавшие солдаты, окружая вертолет. Узнав, что, кроме продуктов, на голову свалилась военная прокуратура, старослужащие приуныли, молодые оживились, офицеров потряс рвотный спазм, и работа пошла веселее. С фотографий, выданных Колесниковым, смотрели два нормальных паренька. Сняты в день принятия присяги, форма парадная. Пыряев усеян конопушками, долговязый, голова похожа на тыкву, физиономия детская, «парадка» мешком. Райнов несколько серьезнее, из тех, что нравятся девчонкам, взор с поволокой, лицо продолговатое, скулы сильно выступают.

– Не понимаю, Луговой, – с обидой выговаривал Хомченко в первые минуты нашей недружественной встречи, – какого лешего здесь забыла военная прокуратура? У вас жен нет? Так шли бы по любовницам – куда интереснее, чем грязь месить. Считаете, без вашего чуткого контроля мы не сможем выловить дезертиров? Это первые дезертиры в нашей жизни?.. Ах, спасибо, прокурор, ловить дезертиров мы можем, а вот сохранять в живом виде… А это будет зависеть от дезертиров. Вскинут лапки, бросят оружие – не думаю, что ребята откроют огонь. Ну, помнут немножко. А если первыми начнут стрелять… тут проблема. Не стану я удерживать парней. Пусть уж лучше дезертиры погибнут, чем кто-то из моих солдат.

Я пытался втолковать, что дезертиры (не заостряя персонально) мне нужны не просто в живом, но и невредимом виде, чем окончательно довел комроты до слез умиления. Он не стал выяснять, какого дьявола мне это надо, а просто отослал к сержантам – дескать, с этими бугаями и договаривайся. Так я и сделал.

– Шуточки у вас, товарищ, как к вам обращаться… – просипел жилистый верзила сержант Капустин.

– Капитан, – подсказал я. – Плюс-минус. Если к вечеру не разжаловали.

Шутка младшему комсоставу понравилась. Доверительность отношений выстраивалась по мере выкуривания моих сигарет.

– Усвоено, – кивнул сержант, недоверчиво косясь на мою просоленную штатскую штормовку. – А вдруг начнут палить по нам, товарищ плюс-минус капитан? Уговаривать прикажете? А подстрелят, не дай бог, кого из пацанов?

– А если нас подстрелят? – вторил сержант Архипов – ряха не менее внушительная и авторитетная. – Не-е, товарищ прокурор, предложение непродуманное – пусть всегда буду я, как говорится. Извиняйте, а приказать нам вы не можете – вон, своих приказчиков хренова туча.

– Двоих они уже подстрелили, – напомнил Капустин, – когда из части драпали. Но это «гансы», их не жалко. А вот своих парней мы подставлять не будем.

– Приказать не могу, согласен, парни, – признал я. – Но отпуск выбить в состоянии. Понимаете намек? Десять дней свободы, не считая проезда. Дембель ведь еще не завтра, нет?

Намек был предельно симпатичный. Сержанты обещали полное содействие. Ну а как оно в жизни получится – в общем, хрен ее знает, товарищ майор, в смысле, капитан. Плюс-минус. Стоит ли раньше времени делить шкуру неубитого медведя?

Шаг за шагом рота продвигалась. Дорога размокла, моросил дождь. Тучи превратились в однотонную серость. Машины, следующие из Марьяновска в Чебаркуль, без разговоров разворачивали, зачастую под дулами автоматов, идущие в обратном направлении тщательно обыскивали и с богом отпускали. «Шеф! – хохмили солдатики. – Увези нас отсюда! Третья улица Строителей…» Не обошлось и без курьезов. Чудо кустарного автопрома, склепанное из обломков былых аварий, едва не проскочило мимо теряющих бдительность солдат. Якуты везли какие-то шкурки. Упорно делали вид, будто русского языка не понимают и вообще обитают на соседней планете. На автоматы не реагировали, махали руками и показывали ужимками, что им надо проехать. «Шкурки портятся?» – хихикали служивые, роясь в багаже. Докопались до пожилой якутки, едва не доведя женщину до инфаркта. Молчанию этой представительницы коренной нации позавидовал бы сам Будда. «Долго пытали гестаповцы Зою, – резюмировал Аристов, – но пин-код отважная партизанка унесла с собой в могилу». – «Да она же немая, братцы!» – прозрел кто-то сообразительный. «Да-да, немая, немая», – закивали обретшие дар речи якуты.

Никто из представителей нацменьшинства не видел сбежавших солдат. Надвигались сумерки. Транспорта становилось меньше. Дождь зарядил бесконечной стеной. Ныл Булдыгин в кузове. Аристов потянул меня к обочине и заговорщицки предложил выпить. «По сколько сбрасываемся?» – пошутил я. «Должником будешь». – Он извлек из «непромокашки» увесистую фляжку и нетерпеливо показал: не задерживай… Кашлял кто-то из солдат. Орали сержанты. Кому-то стало плохо – парня волоком потащили в «Урал». «Давление у Димки артериальное, – волнуясь, просвещал приятель. – Как погода зашкалит, так комары на нем начинают взрываться…»

Декаданс полнейший. Вкупе с надвигающейся темнотой совсем тоскливо. Не захочешь, а заматеришься.

– Эй, грузди, полезайте в кузов, – ворчал из недр грузовика Булдыгин. – Хрена там бродить? Не поймают никого сегодня…

Ленька гнездился на сырой мешковине, неунывающе бурча, что бороться с ленью надо на чем-то мягком и желательно многослойном.

– Ох, и любишь ты себя, Леонид, – растирал отдавленные кости Булдыгин. – И за что, спрашивается?

– Ни за что, Булдыгин, – хохотал Ленька. – Я люблю себя безо всяких на то оснований. Это слепая любовь.

Обустраивались солдатики – кто-то сидя, кто-то под лавкой. К наступлению темноты поиски теряли смысл. Половина подразделения рассосалась по машинам, остальные вставали в оцепление. Лаяли сержанты, распоряжаясь тянуть навесы между кустами, жечь костры. «А меня волнует, что дрова сырые?! – вопил Капустин. – Бензином полей!.. Эх, солдаты, итить вашу! Делайте что хотите, но чтобы через десять минут эти долбаные костры горели!»

Они действительно горели. Сквозь лохмотья брезента было видно, как мечется зарево пламени по завалам – не жалели горючего. Я уснул в какой-то странной позе – свернутый вчетверо. «Ко всему человек привыкает», – обреченно думал я, проваливаясь в мир так называемого покоя. Только бы Наталья не приснилась…

Она и не приснилась.

Зато пробуждение было смерти подобно. Стужа ломила кости. Болело во всех суставах. Тоска – дремучая… Я вскочил и начал лихорадочно растирать ноги. Начало шестого, брезентовый полог отброшен, серость за бортом, дождя как будто нет, но сыростью пронизан каждый дюйм пространства. «То ли еще будет, о-е-ей…» – бубнила под висками Алла Борисовна.

Кузов дернулся, приходя в движение. Машина протащилась несколько метров, встала. В кузове – только свои (остальные давно на службе). Рычали сержанты за бортом, хрустел сырой бурелом.

– Скверно жить после ливня в окопе,Трудно прятаться, если жара.Не вчера ли я молодость пропил?Нет, по-моему, позавчера… —

убитым голосом продекламировал Булдыгин и отпил из Ленькиной фляжки. Затем он начал извлекать из увесистого портфеля составляющие «витаминизированного» завтрака: лук, сыр, помидоры. – Бедный Булдыгин, – бормотал Аристов, украдкой мне подмигивая. – Правда, Мишка, этот лирик плохо смотрится в суровой мужской обстановке? Зато жена у него золотая – вон как парня экипировала. Моей Зинке до этого далеко – она умеет шить, вязать, готовить, а также все это тщательно скрывать.

– Шли бы вы, – огрызнулся Булдыгин.

– Слушай, Викторыч, а портфель-то чего у тебя так раздут? – не отставал Аристов. – Телевизор супруга положила?

Я схватил фляжку и машинально потряс – пустая. Где же условия для сносного существования?

– Мечты забываются, – подтвердил Аристов, – Павел Викторович сделали маленький глоточек.

– Сам и выдул, – возмутился Булдыгин, – болтун хренов…

Происшествий и находок с утра не было. Ночь прошла спокойно, если не считать, что добрая половина роты чихала и кашляла. Чай в термосе безнадежно остыл. Сжевав бутерброд, запив его холодной горькой жижей, я сунул в зубы сигарету и вывалился из машины.

Картинка в корне не менялась. Два «Урала» в одну колонну. Солдаты, словно бомжи по свалке, бродили по канавам и подлеску. Двое на задворках с тепловизорами. Далеко впереди – передовой дозор (рисково там ребятам). Сержант Архипов выбирал достойнейшего для благородной миссии.

– Эй, вы, четверо, а ну встали! Будем считаться: кубик-рубик, шарик-х…ярик… Лопухин! Пулей за сухим пайком!

Покосился настороженно в мою сторону – не подпадают ли его действия под военное преступление? Не подпадают. Не бежать же всем колхозом за какой-то дюжиной мешков с едой.

– Камбаров, ты достал уже всю роту! – грохотал на весь лес его двойник Капустин. – А ну, шире шаг!

– Нога натер, товарищ сержант, – бормотало, хромая, щуплое дитя восточных окраин. – Сапог тютелька в тютельку был, еле-еле натянул…

– Тютелька за ночь выросла, Камбаров? – Этот даже не косился в мою сторону. – Ты кем, уродец, на гражданке был? Пряностями торговал? А ну, марш, боец – сносить тяготы и лишения воинской службы!!!

Все эти парни клялись в присяге сносить тяготы. Воинская повинность называется – и когда провиниться успели?

– Проснулась, прокуратура? – беззлобно приветствовал меня капитан Хомченко, осунувшийся и весь обросший серыми камуфляжными пятнами. – Ну и видок у вас.

– Да и вы не посвежели, – огрызнулся я. – Новостей не прибыло, капитан?

– Работаем, не спим. За сутки пятнадцать километров. Сегодня, думаю, все решится.

– Вы такой оптимист, капитан. Протяженность трассы двести верст. Вы уверены, что дезертиры на этой дороге?

– Их видели на этой дороге. А раз это так, то с дороги им деться некуда.

– Вы полностью исключаете, что они могли углубиться в лес?

– Эх, прокуратура… – комроты посмотрел на меня с жалостью. – Эти парни не охотники. Вы читали их личное дело? Дети асфальта, у одного плоскостопие, у другого гипертония, в тайге отродясь не были, а ведь эти леса – сплошные завалы и торфяные болота. Лично я бы смог уйти метров на тридцать, а дальше требуются специальное оснащение и сноровка, которыми ни я, ни дезертиры не обладают. А если спрячутся под завалом, их возьмет тепловизор – дальность действия не меньше ста метров.

– А вы не думали, почему дезертиры направляются в Чебаркуль?

– Без понятия, – капитан недоуменно повертел головой. – В тех краях цивилизация обрывается решительно. Ее и здесь-то негусто.

– А вдруг не в Чебаркуль?

Он с интересом на меня уставился.

– Любопытная версия. А куда?

– А вы подумайте.

– А я уже думал, – он устало улыбнулся. – Тайга непроходима. Речушки, озера, мелкие якутские поселения. На севере Шалимский кряж, брать его с боем – большая глупость. Я не исключаю, конечно, индивидуальных вариантов… Но чтобы понять, нужно быть дезертирами – я имею в виду, попасть в их шкуру. Вы пробовали попасть в их шкуры, прокурор?

Около полудня вновь зарядил дождь. Чихающее подразделение ковыряло заросли. Стонал Булдыгин, маялся от безделья и щипал старшего товарища Ленька Аристов. День тянулся, как резиновый. Сутки минули с нашего приземления в зоне поисков, когда в устоявшейся картинке наметились подвижки. В голове колонны послышались крики. Выстрелов, слава богу, не было. Я катапультировался из кузова. Натягивая капюшон, побежал на крики. Солдаты остановили покалеченный микроавтобус с полосой. Дежурная бригада электриков возвращалась из Чебаркуля, где ночью на подстанции вследствие попадания молнии приключилась авария – вышли из строя силовые трансформаторы. В десять утра выехали в Марьяновск. Двоих трясло от страха. Третий, сидевший за рулем, нервно улыбался и высасывал кровь из запястья. Стекло в машине было выбито. Со слов шофера выходило, что миль десять назад какие-то вояки пытались их остановить. Двое выбрались из водостока, чумазые, страшные, глаза дикие, автоматы наставили. Давай жестикулировать, что надо развернуть машину и всем «посторонним» ее покинуть. У долговязого, с большими оттопыренными ушами, по лицу текла кровь, второй был измазан с ног до головы – одни глаза сверкали. Шофер сообразил, что в случае остановки будущее их бригады под жирным вопросом, крикнул своим, чтобы падали на пол, и рванул в слякоть. Дезертир отпрыгнул, оба открыли огонь. Прошили кузов, стекло вдребезги, но удалось уйти. На вопрос, когда именно это случилось, работяги сошлись во мнении: минут десять назад. Жарил водила на полную катушку – километров шестьдесят по хлябистой дороге – скорость почти космическая.

– Десять верст! – возбудился Хомченко. – Гурьянов, остаешься с «Уралом», выдвинуться верст на семь и – медленно вперед. Мы не можем гарантировать, что они не бросятся на попятную. Остальные – за мной! Пескарев, заводи! Капустин, командуй! Прокуратура – ты с кем?

– В первых рядах, капитан, – спохватился я. – Айн момент, своим шумну…

А дальше завертелась карусель. Солдаты рассаживались по машинам, создавая бестолковую суету. «Да ну их в баню, – ворчал Булдыгин. – Спохватились, блин, к сумеркам…» Но то ли по недоумию, то ли по другим причинам он оказался в той машине, которая вырвалась вперед. Возбуждение начальства передалось личному составу. Солдаты клацали затворами, оживлялись. Под сенью дружеских штыков мы чувствовали себя спокойно (оружия у представителей прокуратуры не было), хотя ощущение железа в кармане, конечно, не повредило бы. Пара дюжин солдат, Хомченко, сержант Капустин, наша троица – набились в кузов, как селедки в бочку, теснота, дышать трудно…

– Пескарев! – колотил Хомченко табельной рукояткой по кабине. – Отмеряй пятнадцать верст, там и высадимся! В клещи возьмем этих подонков!

Распоряжался капитан, в принципе, толково. Одно меня смущало – когда мимо беглецов, бредущих по лесу, с ревом промчится грузовик, набитый солдатами (а мы их не заметим, пролетая мимо), только самый тупой не догадается, чем пахнет. Парни, разумеется, побегут назад. А там уж бабушка надвое сказала – либо добровольно сдадутся, либо примут бой по скудости ума.

Но вышло все иначе. Передовой группе снова пришлось разделиться. На двенадцатой версте дорогу перегородил… труп.

«Урал» остановился. Бойцы посыпались, как поленья. Хрипел Капустин, отправляя людей в оцепление. Труп принадлежал пожилому якуту в прошитой соболем жилетке. Лежал, раскинув руки, поперек дороги, молитвенно таращился в небо. В голове пуля. Под затылком – кровавая каша вперемешку с грязью.

– Блин, – ругнулся кто-то из бойцов, – три месяца служат, а ведь не промазали, уроды.

– И одного из этих парней ты хочешь в ненаказанном виде отправить к папочке? – толкнул меня под печень Аристов.

Никто, по-моему, не слышал. А то устроили бы мне «дежурное фи» с видом на вендетту.

– Тихо… – прошипел я. – Кто стрелял, неизвестно. Будем надеяться, что это не Райнов.

– Товарищ капитан, они машину у человека отняли, – сообщил с корявым акцентом плосколицый солдат чукотской наружности. Он сидел на корточках и ладонью плавно водил над землей, словно впитывая от нее невидимые энергопотоки. – Посмотрите, следы протектора. Развернулись и поехали…

– К машине! – взревел сержант Капустин. – Чего стоим, шарами лупаем, солдаты?!

И опять не повезло дезертирам с машиной. Километров шесть – новая остановка. «Нива» в кювете на крутом повороте. Не справились с управлением – грохнулись в водосток, заглохли и не смогли ни вырулить, ни завестись. Темнота наползала неумолимо. И снова рядовой чукотской наружности вкрадчиво кружил вокруг машины, ползал на коленях, нюхал грязь.

– О, дьявол, как там тебя… – ругался комроты, притоптывая от нетерпения. – Короче, парень, ты у нас охотник, давай вещай.

– Атчытагын его зовут, – хохотнул Капустин. – А фамилия вообще не произносится. Да и нет у него никакой фамилии – рядовой Атчытагын, и баста. Но боец растет нормальный.

– Их к христианству приучали в последнюю очередь, – пояснил кто-то из интеллигентных. – Так и не приучили толком. Вроде крестят, а имена какие-то не людские, традиционные – Рыктынгыыты всякие, Эвиискивы…

– А у исландцев вообще нет фамилий, – блеснул еще один знаток, – а только имя и отчество. Законом запрещается иметь фамилии. А если выезжают за границу, то отчество становится фамилией.

– А ну замолкли, бойцы! – зарычал сержант. – Ишь, разговорились. Чего ты там возишься, Атчытагын? Вещать будешь?

– Да все понятно, товарищ сержант, – чукотский юноша приподнялся с колен. – Двое их, один хромой на правую ногу. Пытались машину вытолкнуть. Истоптали тут все. Туда пошли, по канаве. – Боец простер ладонь вдоль левого водостока. – Полчаса прошло…

– Полчаса? – возбудился Хомченко. – Ты уверен, солдат?

– Атчытагын зазря не скажет, товарищ капитан, – обиженно сказал рядовой. – Говорю, полчаса – значит, полчаса. Но далеко не прошли, однако, высокий хромает.

– Дадим запас, – задумался комроты. – Максимум три версты они отмахать могли. Вряд ли, но допустим… В общем, слушай сюда, мужики! Шестеро со мной, и ты, Капустин, тоже! Остальные проезжают три версты, рассыпаются цепью – и навстречу. Стрелять в крайнем случае – своих поубиваете. Ефрейтор Шинкаренко, командуйте!

Карусель продолжала вертеться, со скрипом наращивая обороты…

Самое время выходить из игры, отказаться от выполнения задания и хватать попутку до Марьяновска. Плевать на «высокие» распоряжения. Одно дело – спасать доведенного до отчаяния парня, совсем другое – протежировать убийце. Не важно, кто из них нажимал на курок. Убили якута, стреляли в электриков. Но мы работали, очевидно, по инерции. Почему мы оказались в компании Капустина и Хомченко? Из-за Леньки Аристова, который заявил, что надоело ему трясти ливером в кузове, хочется прогуляться, тем более дождь прошел? Охваченный всеобщим возбуждением, я не возражал.

Мы упорно не могли понять, во что ввязываемся. Но кто знал?!

Ушел «Урал», бойцы растянулись, началось движение. Сумерки вступили в заключительную фазу. Мы шли по водостоку за цепочкой солдат. Ленька шепотом травил анекдоты; Булдыгин по устоявшейся традиции ворчал о старом, больном организме, о хреновой погоде, чреватой инсультом, о том, что бес его попутал вылезти из кузова – это Ленька во всем виноват, а также Луговой – ничтожная, жалкая личность.