Палач в белом

Он весело сверкнул глазами и полез во внутренний карман пиджака. Неторопливо достал оттуда пухлый, сверкающий гладкой кожей бумажник и, развернув его, вытянул не слишком толстую пачечку сотенных долларовых банкнот. Значительно посмотрев на замершего врача, он выпятил нижнюю губу и небрежным жестом швырнул пачку на стол. Деньги шлепнулись с негромким соблазнительным звуком. Доктор проводил их полет хмурым напряженным взглядом.

А молодой человек все так же степенно сложил бумажник и бережно спрятал на своей бочкообразной груди. Затем он одернул пиджак и посмотрел на врача с вызовом.

– Твои, – сказал он лаконично.

И тут доктор произнес слова, которые вырвались из его уст сами собой, как будто совершенно без его участия.

– Здесь должно быть десять тысяч, – скрипуче сказал он.

Брови Александра поднялись, он переглянулся с женой, и они оба фыркнули.

– Не набивай себе цену, доктор! – сурово сказал молодой человек. – Я этого не люблю. И так переплатил.

– И вообще, вы должны понимать, с кем имеете дело! – запальчиво сказала Наташа. – Мы с вами говорим пока по-хорошему, но можем так испортить вам жизнь... Не обрадуетесь!

Он затравленно посмотрел на нее. Весь апломб его куда-то бесследно пропал. Незаметно для себя он сдал все позиции, и теперь инициатива была не на его стороне. Он осознал, что даже не в состоянии выторговать себе сумму побольше. Как бы не потерять и этого. Не глядя, он протянул руку, нащупал на столе пачку купюр.

– Хорошо, я согласен, – тускло произнес он. – Показывайте, где больная?

Молодые супруги торжествующе переглянулись, и Александр сделал приглашающий жест рукой.

– Пойдемте, – сказал он. – Это в спальне.

Врач поднялся, одномоментно отправив в карман пачку банкнот. Невольно в голове его промелькнуло нехитрое математическое действие – десять плюс пять было немного, но даже этого немного ему не удалось бы заработать честным трудом за всю прежнюю беспорочную жизнь. Эта мысль немного приободрила его.

Он подхватил укладку и направился вслед за Александром. Проходя через зал, заставленный старой потемневшей мебелью и освещенный так тускло, что он казался каким-то слепым, доктор заметил, что люстра, висящая под высоким потолком, тоже старая, состоящая из массивных хрустальных подвесок. Но хрусталь был покрыт толстым слоем пыли, а свет давала единственная уцелевшая лампа.

«Да, здесь бы приложить руки, – с угрюмой завистью подумал он. – Квартирка бы заиграла!» Но тут же выругал себя за праздные мечтания и приказал себе сосредоточиться на предстоящем деле.

Между тем Александр толкнул дверь спальни и обернулся к врачу. Лицо его сделалось скорбно-виноватым. Он молча ткнул пальцем в сторону широкой железной кровати с панцирной сеткой и сверкающими шариками на спинке. Доктор подошел ближе и обмер от неожиданности.

За время работы ему приходилось видеть всякое, но такие запущенные больные попадались нечасто. Перед ним на измятых, серых и промокших от мочи простынях лежала изможденная высохшая старуха с огромным, как шар, животом и с глубоко запавшими бессмысленными глазами. Ночная рубаха, грязная и влажная, была бесстыдно задрана, открывая отечную кожу живота и такие же распухшие ноги. Увидев перед собой людей, больная пошевелилась и что-то промычала запекшимися губами.

– Д-а-а, батенька! – протянул врач с осуждением и искоса посмотрел на неверного сына почти с отвращением. – Запустили вы мамашу!

Он осознавал, насколько неуместен сейчас его наставительный тон, но удержаться от замечания не сумел. Видимо, многолетняя профессиональная привычка брала свое. Перестроиться на роль палача ему пока не удавалось.

– Да вот видите, доктор! – с тоской и растерянностью отозвался Александр. – Я и не думал, что люди могут жить в таком состоянии... Сиделки не выдерживают, вчера последняя сбежала, а она все живет... И не ест практически, не пьет...

Врач «Скорой помощи» извлек фонендоскоп, прослушал сердце старухи. Ритм был неровный, но не частый. Он опять подумал о Зелепукине, вспомнил разинутый в немом крике рот. Пожалуй, здесь можно применить то же самое, подумал он. Только куда же торопиться? Старухе остались скорее всего считаные дни. Но это уже не его дело. Если людям невтерпеж, зачем ему отказываться от таких денег?

Он вытащил из ушей рогульки фонендоскопа, медленно свернул его и положил в карман.

– Оставьте нас одних! – сурово сказал он Александру.

Тот поспешно кивнул и вышел на цыпочках. Доктор развернул укладку и задумчиво прошелся взглядом по стеклянным головкам ампул. Неожиданно в голову ему пришла шальная мысль попробовать обойтись без лекарств. Десять кубиков простого воздуха, если загнать их в венозное русло, вызовут эмболию и немедленную смерть. «Экологически чистую смерть», – подумал он и попытался вспомнить, насколько достоверно определяется воздушная эмболия при судебно-медицинском вскрытии, но не мог. Впрочем, он тут же заставил себя не думать об этом. Вскрытия быть не должно – об этом позаботятся родственники.

Оставалась еще одна проблема. Он, сопя и хмурясь, потянулся к больной и, преодолевая минутное отвращение, повернул к себе ее руку. Так и есть – вены старухи были истончены и изуродованы атеросклерозом – попасть будет крайне сложно. Но он всегда гордился своим умением попадать в любую вену и не собирался пасовать и сейчас.

Быстро и туго перетянув высохшее старческое пле-чо жгутом, он собрал двадцатиграммовый шприц и до предела оттянул поршень. Теперь в шприце была смерть – бесцветная, бесплотная, ничем не пахнущая, – такая, какой и должна быть смерть.

Доктор по привычке протер локтевой сгиб спиртом и сам усмехнулся этой бессмысленной предосторожности. Отбросил целиком ватку и, еще не убрав с лица усмешку, зорко взглянул в лицо старухе.

А дальше произошло то, чего он никак не ожидал. Естественный ли это был ход событий или старуха прочла в лице своего рокового гостя нечто такое, что потрясло ее до глубины настрадавшейся души, – осталось неизвестным. Только она внезапно приподнялась на кровати и, глядя на врача с безграничным ужасом, заговорила быстро и неразборчиво, словно читая какую-то тайную молитву.

Он от неожиданности вздрогнул и замер, вслушиваясь в поток этой дикой речи. Волосы зашевелились на его голове. Ему казалось, что он вот-вот поймет смысл таинственных бессвязных слов, и смысл этот будет ужасен.

Но речь больной оборвалась так же внезапно, как и началась. Лицо ее исказилось и посинело. Нечеловеческий свистящий хрип вырвался из горла. Тело старухи охватила долгая судорога – потом оно обмякло и рухнуло на кровать. Наступила тишина.

Врач выронил на пол шприц и настороженно посмотрел на неподвижное тело. Он никак не мог поверить такой неслыханной удаче. Не шевельнув даже пальцем, не взяв греха на душу, он заработал пять тысяч долларов?

Он несколько минут продолжал сидеть, не шевелясь и пристально глядя на старуху, которая не подавала никаких признаков жизни. Наконец он протянул руку и нащупал сонную артерию на сморщенной шее. Сердце не билось.

Однако доктор не торопился. Он дотошно и буднично зафиксировал все необходимые признаки биологической смерти, собрал инструменты и медикаменты. Потом закрыл укладку и с облегчением вышел из комнаты.

Супруги встретили его настороженным взглядом. Врач остановился на пороге и сухо сказал:

– Я зафиксировал у больной смерть до приезда «Скорой». Реанимационные мероприятия эффекта не дали. Могу выдать вам медицинскую справку о смерти. Но можете обратиться в поликлинику по месту жительства. Я бы предпочел сейчас уйти.

Александр изменился в лице и неумело перекрестился.

– Выпить надо... за упокой души... Давай, доктор, выпей все-таки! Обычай, никуда не денешься...

Он отрицательно покачал головой.

– Не забывайте – я на работе! – непреклонно ответил он.

* * *

После этого визита к Смирновой в жизни доктора ровным счетом ничего не изменилось. Больше всего ему хотелось затеряться в этом мире так, чтобы никто не мог обнаружить и припомнить его. Он даже подумывал, не уехать ли в провинцию, в глухую дыру – купить там домик и зажить тихой, незаметной жизнью.

Но, подумав, решил не торопиться. Во-первых, Москва – это все-таки Москва. А во-вторых, ничего катастрофического пока не случилось. Совершенное им не имело никакого резонанса. Никто не звонил ему, никто не задавал ему никаких вопросов и тем более не присылал повесток. Порой ему казалось даже, что ровным счетом ничего не было и эти две смерти плод его воображения, не более. Он не испытывал мук совести, хотя вначале ожидал их появления, и был очень удивлен и обрадован, когда ожидания оказались напрасными. Ему не снились страшные сны, и даже видение раскрытого мертвого рта постепенно стерлось из памяти.

Единственное, что периодически беспокоило доктора, – это неясный, не слишком сильный страх, который охватывал его в самый неподходящий момент. Тогда ему чудилось, что кто-то, безумный и беспощадный, вдруг появляется на пороге и, ткнув в Четыкина пальцем, скрежещет нечеловеческим голосом: «Вот он!» В такие минуты врач впадал в прострацию, взгляд его делался беспощадным и тоскливым, и он умолкал даже в момент важного разговора, приводя собеседника в недоумение.

Однако постепенно доктор справился и с этим недугом и продолжал жить размеренно и просто. Иногда он доставал с нижней полки заветный учебник и, запершись на ключ, пересчитывал свои капиталы – это доставляло ему странное наслаждение. Иногда он против своей воли вдруг начинал мечтать о приумножении накоплений, о некоем заказе, который позволит заработать много, быстро и без особых усилий, но тут же гнал такие мысли прочь.

* * *

Вениамин Павлович Светлышев, пожилой врач частной клиники, возвращался домой с дежурства в крайне подавленном настроении. Последнее время оно часто одолевало его, и причина этому была только одна – деньги. А точнее, их отсутствие. В клинике он зарабатывал, конечно, неплохо, но этих средств все равно постоянно не хватало.

У Светлышева была довольно большая семья: жена, сын со снохой и дочь с зятем. И у сына, и у дочери были свои дети, и все хотели есть. Хорошо еще, что дочь вышла замуж за человека, обеспеченного жилплощадью, и ушла жить к нему. А вот сын с семьей продолжал жить в трехкомнатной квартире отца.

Жена сына не работала, находясь в декретном отпуске и готовясь стать матерью во второй раз. От одной мысли об этом Вениамин Павлович приходил в ужас.

«Дети – это, конечно, хорошо, – рассуждал он, качая головой. – Но зачем же вы, ребята, второго-то решили завести?»

Он очень любил своих внуков, часто возился с ними и очень внимательно относился к их здоровью. Но внуки, как и дети, постоянно требовали затрат. То сын, то дочь просили у Вениамина Павловича различные суммы взаймы. Займы эти никогда не возвращались. Вениамин Павлович и не пытался требовать их обратно, тем более что за детей постоянно вступалась жена. Потом жена сама же жаловалась на нехватку денег и с упреком говорила Вениамину Павловичу, что он мог бы зарабатывать и побольше.

Он и сам это понимал, но как же он мог приносить больше, если каждый месяц получал в клинике одну и ту же сумму? И прибавки к зарплате в ближайшее время не ожидал.

Кроме того, появилось в последнее время у Вениамина Павловича одно увлечение – он всерьез заинтересовался нетрадиционными методами лечения и даже собрался писать диссертацию на эту тему. Для этой цели он и стал посещать «Клуб психологической разгрузки».

Познакомившись с другими членами клуба и его гуру, Вениамин Павлович сам не заметил, как втянулся в занятия и вскоре не мыслил себе жизни без них. Он отмечал, что на занятиях этих прямо-таки отдыхает душой и телом. Гуру обладал уникальной способностью расслаблять волю своих учеников, чтобы они освобождались от груза душевных забот хотя бы на время.

Гуру был основателем своего учения, и Вениамин Павлович стал рьяным его последователем. Он запоем читал книги, которые любезно давал всем членам клуба гуру, на занятиях внимал каждому его слову, восхищаясь способностями учителя.

Своего гуру Вениамин Павлович уважал безмерно. А многих из своих коллег, если честно, считал просто неучами. Взять хотя бы этого напыщенного хлыща Виноградова. Ведь ясно же, что он просто дилетант в сравнении с ним! Кичится своим лощеным видом, потому что больше кичиться нечем. А гуру призывал не думать о низменных вещах, не зацикливаться на материальных проблемах.

Вениамин Павлович старательно гнал от себя те самые низменные проблемы, но они коварным образом почему-то задерживались и постоянно напоминали о себе, словно издеваясь. Да и как было им не задерживаться, если гуру частенько устраивал семинары для всех участников клуба. Семинары были выездными и проводились на природе.

«Нужно быть ближе к природе», – так говорил гуру и назначал местом проведения нового семинара какой-нибудь подмосковный или приморский дом отдыха. Никто с этим не спорил, и все одноклубники вытрясали из своих запасов деньги на путевки. А путевки были, прямо сказать, недешевыми.

Когда Вениамин Павлович в третий раз сообщил жене, что собирается на семинар, она решительно заявила, что денег на это она ему не выделит. Ни копейки. Вениамин Павлович вспылил, накричал на жену, на сына, влепил подзатыльник внуку, а затем, стукнув кулаком по столу, ушел в спальню, громко хлопнув дверью.

На семинар он все-таки поехал. Он просто не мог его пропустить. Вениамин Павлович жил этой атмосферой, она стала для него уже какой-то наркотической, хотя в этом он не признался бы себе ни за что.

Теперь он шел, размышляя, где же раздобыть денег до выходных. Устраивать очередной скандал дома ему совершенно не хотелось.

По дороге домой и уже дома, сидя за столом и сосредоточенно двигая ложкой по тарелке, он постоянно ломал над этим голову, но, так ничего и не надумав, поднялся и собрался на очередное занятие клуба.

– Куда это? – спросила жена от раковины с грязной посудой.

– На занятия, – кратко ответил Вениамин Павлович.

– Опять на занятия! – возмутилась жена. – Каждый вечер на них шляешься! Дом совсем забросил. Ладно бы деньги зарабатывал, а ты их только разбазариваешь!

Жена коснулась больной темы, и Вениамин Павлович, и так до крайности раздраженный, поспешно прошел в прихожую, обулся и вышел из дома, хлопнув дверью.

* * *

– Черт вас знает, Владимир Сергеевич! – с глубокой тоской сказал мне Чехов. – Мало того, что вы не в состоянии вылечить, так вам еще нужно человека помучить, чтобы жизнь ему опротивела до последней степени! Ну посудите сами – разве это не инквизиция? Рентген я проходил, контраст ваш рвотный пил, зондирование вы мне проводили – желудочное и дуоденальное! Гастроскоп японский я глотал! Про всякую мелочь вроде анализов крови я уже не говорю! И вот не успел я очухаться, как вы опять назначаете мне те же самые пытки! Это, по-вашему, гуманно?

– В своем плаче вы забыли отметить, что от исследования кишечника все-таки уклонились, – хладнокровно заметил я.

– Да, уклонился! – гневно прорычал Чехов. – Еще не хватало, чтобы вы лазили ко мне в кишечник! Я все-таки полковник в отставке, можно сказать, герой, именным оружием награжден!

– Не вижу связи, – заметил я. – Разве что кишечник ваш особо засекречен... Ну да бог с ним. А повторные анализы необходимы, Юрий Николаевич... Они еще называются контрольными – с их помощью мы контролируем, насколько хорошо проведено лечение. Ведь за эти две недели вам стало немного получше, правда? И аппетит у вас улучшился, и жалобы реже... Или я не прав?

Юрий Николаевич махнул рукой.

– Улучшилось! – сказал он, скептически кривя рот. – На такую малость, что и говорить-то об этом не стоит! Конечно, вы-то расцениваете это как большой успех медицинской науки! Может быть, еще и диссертацию накатаете на моем трупе...

– Вот это вы зря, – с упреком сказал я. – Во-первых, диссертация мне не по зубам, а во-вторых, вы еще всех нас похороните и над гробом речь скажете – о своем слабом здоровье...

– Ладно, сдаюсь! – мрачно произнес Чехов. – С чего начнем, доктор?

– Начнем с японского гастроскопа, – объявил я. – Надеюсь, вы воздерживались от принятия пищи и жидкости, как я вас инструктировал? – А если бы не воздерживался? – с вызовом спросил Юрий Николаевич. – Ну, разумеется, я воздерживался! В вашем сиротском заведении я постоянно вынужден от чего-то воздерживаться. Поэтому я жду не дождусь, когда вы удовлетворитесь моими анализами и выпишете меня отсюда!

– Наверно, дома, в холодильнике, вас дожидаются грибы в маринаде и запотевшая бутылочка? – догадался я.

– Вы напрасно иронизируете! – обиженно ответил Чехов. – Из-за ваших заблуждений я не собираюсь отказываться от радостей жизни.

– Тогда наша новая встреча неизбежна, – категорически заключил я. – Одним словом, сейчас сестра сделает вам премидикацию, промедольчик подкожно, потом анестезия глотки лидокаином – и пожалуйте бриться!

– Смотреть сами будете? – хмуро осведомился Чехов.

– Ну, зачем же сам? Анатолий Сергеевич у нас ас в этом деле – вдвоем с ним посмотрим... Ум, как говорится, хорошо, а два ума – уже палата... В общем, ступайте в процедурную, там Танюша вас ждет, она уже в курсе...

– Эх, жизнь! – уныло произнес Чехов и встал. – Никогда вам, впрочем, не понять больного человека!

Он повернулся и пошел к выходу. Вся его крепкая фигура выражала обреченность и несвойственную ей покорность. Я вдруг подумал, что Чехов в чем-то по-своему прав и занятый своими расчетами врач действительно не в состоянии понять, что чувствует независимый и гордый человек, попадая в безжалостные тиски больничных правил. Ни его тело, ни его будущее уже не принадлежат ему, и все за него решают важные и неприступные дядьки в белых халатах – они просвечивают его насквозь, выворачивают наизнанку, загоняют в постель, а потом, многозначительно поджав губы, удаляются на совещание, где выносят приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию ни в одной инстанции. Пожалуй, Чехов прав, и в нашей профессии действительно есть определенный элемент инквизиции.

Подтверждение этого тезиса состоялось через полчаса в манипуляционной, где беспомощный Юрий Николаевич, лежа на операционном столе, стоически переносил вмешательство, которое сторонний человек иначе как издевательством бы не назвал. Из его раскрытого рта змеей выползал гибкий шнур гастроскопа, замыкавшийся свободным концом на хитрой приставке, которой управлял Анатолий Сергеевич, ас волоконной оптики. В высоком белом колпаке и хрустящем халате, он возвышался над несчастным Юрием Николаевичем, точно грозный призрак. Его выбритое до синевы лицо казалось торжественно-мрачным, и Чехов следил за ним с почтительным страхом беспомощной жертвы. Думаю, что свои воззрения на медицину он Анатолию Сергеевичу не выкладывал.

Приставка, соединенная с окуляром гастроскопа, позволяла выводить картину исследуемого желудка на экран цветного телевизора, и мы с Анатолием Сергеевичем могли как на ладони наблюдать те изменения, которые произошли внутри нашего сложного пациента за время его двухнедельных мучений.

А изменения, что бы там ни говорил сам Юрий Николаевич, имели место. Даже кратковременная разлука с радостями жизни принесла ожидаемый эффект, и суровое бритое лицо Анатолия Сергеевича заметно смягчилось.

– Ну вот, – благодушно пробормотал он, орудуя ручками управления, чтобы высветить самые потаенные уголки полковничьих внутренностей. – Положительная динамика несомненна... Вот теперь и антральный отдел... Отечность уменьшилась значительно... и геморрагических явлений мы практически не наблюдаем... Неплохо, очень неплохо...

Я посмотрел на Юрия Николаевича с плохо скрытым торжеством – мне он не верит, но аппаратура-то не может ошибаться. При поступлении гастроскопическая картина была такой, словно слизистую желудка ошпарили кипятком. Только слепой не смог бы почувствовать разницу. Однако в ответ в глазах Чехова мелькнул жалобный, но настырный огонек. «Сейчас я не в силах возразить, – как бы говорил он. – Но дайте мне немного свободы, и я выложу все, что о вас думаю».

– Анатолий Сергеевич сделает несколько снимков, – предупредил я. – И вы сами, Юрий Николаевич, сможете сравнить результаты.

– Всененепременно... всенепременно... – увлеченно пробормотал Анатолий Сергеевич. – И вы сможете сравнить... и мы тем более сможем...

Само собой разумеется, что на протяжении всей процедуры бедный Юрий Николаевич был начисто лишен права голоса. С онемевшей от лидокаина глоткой и шнуром в пищеводе особенно не разговоришься. Вынужденное молчание мучило разговорчивого полковника даже больше, чем копание в недрах его измученного желудка.

Высказался он только после обеда, когда я зашел проведать его в палату. Юрий Николаевич с грустным видом сидел на краю постели и, нахохлившись, смотрел телевизор. Показывали какой-то молодежный сериал, сопровождавшийся неистовым закадровым смехом. При каждом новом взрыве смеха Юрий Николаевич морщился и осторожно щупал пальцами горло.

Когда я вошел, он заметно оживился и с хрипотцой в голосе заявил:

– Вот, будьте любезны! Ободрали мне горло своей японской техникой! А я ведь на досуге как-то изучил закон о правах пациента... Если задаться целью, то по этому закону я смогу предъявить вам столько претензий, что разорю вашу лавочку дотла!.. Взять только аспект необоснованного назначения анализов...

– Бросьте вы, Юрий Николаевич! – добродушно сказал я. – В основе любой жалобы должно лежать какое-то обоснование того, что вам нанесен ущерб. А у вас дело идет на поправку...

Чехов, насупившись, посмотрел на меня и вдруг сказал:

– Ну, это правда, мне сейчас стало получше... Но в своем главном убеждении я неколебим. Медицина замешена на варварстве. Достаточно посмотреть на лицо вашего Анатолия Сергеевича, когда он ковыряется во внутренностях беспомощного пациента – он в этот момент царь и бог! Маркиз де Сад!.. Вы еще жалуетесь на беспредел, царящий в органах! В любом случае человек в застенках хотя бы сохраняет за собой право кричать и материться. А здесь даже этого нельзя себе позволить!

– Зачем же материться? – с упреком заметил я. – Мы все-таки учреждение высокой культуры... Но дело не в этом, Юрий Николаевич. Я предполагаю вас денька через два-три отправить домой. Смею думать, вы не возражаете?

Грубое лицо Чехова просветлело.

– Ни боже мой! – воскликнул он. – Ваша больница, конечно, удобная, и к вам я привык, но дома, как говорится, и стены помогают... Да и, правду сказать, накладно у вас лечиться...

– Зато, как говорят в Одессе, вы имеете результат! – возразил я. – Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить... Результат у нас сейчас, безусловно, положительный. Но если вы так и не захотите внять голосу разума, все пойдет коту под хвост. Скажите, как мне убедить вас, что в основе вашего здоровья лежит прежде всего воздержание и диета?

Чехов нахмурил лоб и задумчиво пожевал губами.

– Это, что же, – с недоверием произнес он, – выходит, и водочки ни-ни?

– Лучше, конечно, ни-ни, – ласково подтвердил я. – А если откажетесь от курения, так это будет совсем великолепно!

– Послушайте, Владимир Сергеевич, – с надеждой спросил Чехов. – А если, скажем, так: я ни от чего не отказываюсь, а когда заплохеет, ложусь к вам, подлечусь – и снова... Как полагаете, в таком режиме можно функционировать достаточно долго?

– Может быть, и можно, – сказал я. – Но я бы не советовал испытывать судьбу. Возможен роковой исход. Восстановительные способности организма не безграничны...

– Ну а если все-таки потихоньку... понемножку, а? – проговорил Чехов умоляющим голосом.

– В принципе запретить я вам ничего не могу, – пожал я плечами. – Можете даже глотать шпаги и пить бензин. Сколько бы раз вы к нам ни попали, больница ничего не теряет. Счета оплачивать вам. У вас, наверное, большая пенсия, если вы можете позволить себе такое развлечение?

– У меня супруга – неплохой адвокат, – кашлянув, ответил Чехов. – Специализируется на имущественных спорах... Если она не даст мне вдруг отставку...

– Непременно даст, – заверил я. – Кому интересен муж, регулярно отправляющийся на больничную койку?

Маленькие глазки Чехова злорадно сверкнули. Он ткнул в меня кривым коротким пальцем и заявил:

– Вот оно, очередное свидетельство антигуманных настроений в медицинской среде! Вы считаете, что возможна дискриминация по состоянию здоровья, не так ли? Совсем недаром вам предложили поучаствовать в эвтаназии, дорогой Владимир Сергеевич! Видимо, что-то такое прочитывается в вашем лице...

Он задел мое больное место. Туманная история продолжала бередить мою душу. Мне казалось, что она должна иметь продолжение, но откуда оно последует, я сообразить не мог. Уже несколько раз я порывался поделиться своими изысканиями с Юрием Николаевичем, но все как-то руки не доходили. Теперь, раз уж он вспомнил эту историю, я решил воспользоваться моментом.