Черноморский Клондайк

– То есть?

– Ну, мы его шмонать стали, а он мешок с добычей у Лехи выхватил – и в воду. Но мы его палатку обшарили… Монеты нашли, палатку в клочья изрезали, баллоны отобрали – пусть теперь поплавает, – зло добавил он.

– И куда же этот хрен поплыл? – заинтересованно спросил Хазар.

– В море. Недолго ему осталось, – хмыкнул Леха. – Сальмон его бабахнуть из пушки хотел, чуть нас всех не засветил…

Раздосадованный отсутствием выдержки у Сальмона, а может, и подозревая последнего в желании подложить ему свинью и в недалеком будущем занять место командира, Леха решил выставить своего чрезмерно эмоционального товарища в невыгодном свете. Но Хазар вскинулся именно на Леху.

– С каким-то там дохляком справиться не можешь! – закричал он. – Если ты и дальше будешь ротозейничать, меня, Хазара, всякая шваль будет за равного считать!

Леха подавленно молчал.

– Всякий хлам будет монеты удить, барыши себе в карман класть, а Хазар – пошел на хрен? – вращал глазами авторитет.

– Мы… мы… – потерянно замычал Леха.

– Что вы? – брызгал слюной Хазар. – Что вы можете?

Парень вас кинул, в море уплыл! А ты мне тут эти жалкие монеты выкладываешь, думаешь, я от радости взорвусь! Представляю, что там у него в мешке было, если он плюнул на все и в море поплыл.

Глаза Хазара хищно сузились, словно он прикидывал в уме вес добытых Иннокентием сокровищ. Он замолчал, раскачиваясь всем корпусом из стороны в сторону. Потом отшвырнул носком туфли белый камень и снова посмотрел на Леху.

– Завтра проверьте этого нырялу, – едва расцепив губы, произнес он. – И если он еще плавает, притопите его.

– Я и предлагал, – неосторожно встрял Сальмон, довольный тем, что его истерический порыв, по сути, совпал с мнением шефа.

– Не убивать, кретин, – обернулся к нему разгневанный Хазар, – а запугать так, чтобы сам все нес. Мне лишние покойники не нужны – хватает разборок с ментами. Думаешь, у меня там свой человек, так он любую мокруху спишет?

Хазар переводил взгляд с Лехи на Сальмона. Его загорелое лицо излучало презрение. Он успокоился так же внезапно, как и вышел из себя. Только теперь, казалось, он заметил стушевавшегося профессора и равнодушно-сосредоточенного скульптора. Последний работал с прежним усердием. Создавалось впечатление, что он страдает глухотой – его скифская физиономия не выражала ни радости, ни досады, ни интереса, ни раздражения. Спокойный, как мрамор под его рукой, он трудился, опаляемый солнцем, не думая о цене своего труда.

– Пошли, – сделал Хазар резкое движение головой, обращаясь к своим телохранителям. – А вы, – глянул он на Леху и Сальмона, – проследите за работой. Я жду вас в восемь у себя.

И чтоб без глупостей!

Не удостоив скульптора каким-либо замечанием, по-бычьи склонив голову вперед, он пошел прочь. Телохранители двинулись за ним. У ворот их ждал, как всегда, униженно лебезящий сторож и «шестисотый» «Мерседес» черного цвета.

ГЛАВА 3

Цвета медного купороса, испещренная красными, белыми и зелеными квадратами, ваза с треском разбилась о плиточный пол. Галина невольно вскрикнула.

Иннокентий с удивлением посмотрел на разноцветные осколки. Вот что бывает, когда теряешь голову!

– Это ж моя любимая ваза! – воскликнула девушка.

Иннокентий пожал плечами.

– Купим тебе другую, – с оттенком оскорбительной беззаботности сказал он.

Галина высвободилась из его объятий и села на диване. Минуту она колебалась, потом в ее карих глазах отразился блеск лукавой мысли.

– Так ты поселишься у меня? Я включу стоимость вазы в квартплату.

– А ты не намерена хоть чуть-чуть ее снизить?

– Я беру по-божески, – брыкнулась Галина.

– Все хорошо у Гомера, но лучше всего о Киприде Молвил поэт, золотой эту богиню назвав.

Если с деньгами придешь, будешь мил, и тебя ни привратник Не остановит, ни пес сторожевой у дверей, Если ж без денег ты, встретит сам Цербер…

– Кто написал такую гадость? – с притворным негодованием спросила, надув губы, Галина.

– Антипатр Фессалонийский, – улыбнулся Иннокентий, – македонянин.

Галина пожала плечами и с усмешкой взглянула на Иннокентия. Темные камчатые занавески не могли усмирить поток солнечных лучей. Раскаленные желтые полосы пробивались под ними, пыльной патиной одевая бурую плитку.

В полуоткрытое окно вторгалось дыханье южного полдня, полное запахов нагретых пальм, камней и моря. В жарких волнах ароматов синими маяками пылали васильки, глянцевито поблескивала листва инжира, желто-бурые корневища аира вспыхивали камфорными бликами, фиолетово-розовые двугубные цветы шалфея чуть заметно подрагивали, возводя свою хрупкую радугу над деревенеющим стеблем.

– Если бы ты меня так не отталкивала, ваза была бы цела, – Иннокентий приподнялся и, обвив руки вокруг Галины, потянул ее к себе.

– Все равно я включу ее стоимость в квартплату, – упрямым тоном избалованного ребенка сказала она.

– Я поселюсь, согласен, но с одним условием – ты не дашь мне умереть со скуки.

Девушка погрузила пальцы в его светлые волосы и больно потянула у корней. Иннокентий поморщился. Галина рассмеялась, отпустила волосы и прижалась к Иннокентию. Между их потными телами не мог прокрасться и солнечный луч. Пот был липкий и горький, как сок одуванчика. Галина приоткрыла рот, и язык Иннокентия, подобно змею, пролез под ее разбухшее от упоительных игр нёбо. Девушка не сопротивлялась, но и не проявляла активности. После двух часов подобных забав она чувствовала себя огромным камнем на берегу, изнемогшим от ласк беспокойного моря. Пыл Иннокентия брал свое начало из тайников его подстегнутого опасностью тела. Ситуация, в которой он оказался, была чревата непредсказуемыми последствиями.

Страх, надежда, солнце и красивое тело девушки подстегнули его чувственность.

Его кровь, куда во время заплыва выплеснулось столько адреналина, требовала добавочной порции гормона.

– Я живу не одна, – привстала девушка, – с братом.

– Я понял. Но он уже взрослый мальчик и не будет за нами шпионить.

– Откуда ты взял, что я захочу и дальше спать с тобой? – нахмурилась Галина.

– У тебя нет другого выхода, – усмехнулся Иннокентий, – иначе ты лишишься выгодного постояльца.

– Ты много о себе воображаешь! – шутливо вспылила девушка.

Она «оседлала» Иннокентия, зажав коленями его бедра.

– Давай, покажи класс, – подначивал он ее, – всю жизнь мечтал потрахаться с амазонкой.

– Может, ты еще захочешь оттяпать мне правую грудь? – засмеялась обретшая второе дыхание Галина.

Она склонилась к Иннокентию. Ее глаза следили за рождением и угасанием мелких морщинок возле его улыбчивых глаз. Их лица, как две бродячих луны, затерялись в дебрях ее волос.

Девушка отстранилась, чувствуя между бедер его твердую плоть. Лицо ее стало каменистым, жестким, невнемлющим. Новое бурление страсти отрезало ее от мира. Она была обращена внутрь себя и, казалось, боялась упустить малейший отсвет нарастающего в ней желания. А потом все завибрировало: души, тела, стены комнаты и даже разросшиеся в дальнем углу сада кусты можжевельника. Чуткая хвоя вторила биению пульса, настороженно ловила каждое крохотное землетрясение в глубине сомкнутых бедер.

Темп увеличивался. Прислушивание к своим сокровенным глубинам уступило место вакхическому выплеску себя наружу, лишенному стыда совокуплению.

Качка обрушивалась в рывки, из убыстряющегося ритма рождался на миг хрупкий цветок объятия. Жгучая ярость сношения безжалостно сминала его, тела распадались, оставаясь по-животному слитыми лишь там, где слово «проникновение» становится плотским буквализмом.

Галина, как гимнастка, отклонялась назад, до тех пор, пока сохранялась возможность быть слитыми, потом снова нависала над Иннокентием, обдавая его лицо травянисто-соленым запахом волос. В один из таких моментов Иннокентий обхватил ее и перевернул на спину, оказавшись сверху.

Каштановые пряди девушки разметались по зеленому гобелену. Покрывало с дивана давно сползло на пол, оставшись лежать мягкой грудой на плитке.

Несколько резких толчков и их стоны слились в один радостный протяжный вопль. Сгустками прозрачного сока голоса исторгались из глыбы тел. Иннокентий упал на бок и перевалился на спину, широко раскинув руки. Диван многое повидал на своем веку. Не было нужды тратить силы на то, чтобы разложить его. С бесстыдным покорством шлюхи, он явил голым ногам и ягодицам обе свои потертые половинки, превратившись в тахту.

– Уф, – Галина не могла отдышаться.

Сердце в груди Иннокентия билось так, как будто он сорвался с Эльбруса.

– Значит, решено, – пользуясь его счастливой потерянностью, возобновила она деловой разговор.

– Я не знаю, сколько еще здесь пробуду и целесообразно ли мне селиться у тебя.

– Ты хочешь и дальше жить в палатке? – вскинула брови Галина.

– У меня нет палатки, ты же знаешь, – грустно улыбнулся Иннокентий, – снаряжения тоже нет.

– Тем более, – Галина согнула правую ногу и забросила на нее левую.

– Мне пока нечем тебе заплатить…

– Продай монеты, – хитро улыбнулась она, скосив на него глаза.

– Это займет определенное время. Жаль, была б моя воля, я бы оставил их себе, – вздохнул он.

– А меня все эти находки интересуют только как средство заработка, – отрезала Галина. – Зачем мне эти оболы и драхмы, если, продав их, я могу загорать на солнышке, съездить в Сочи, накупить гору тряпок?

– И это все твои интересы? – не мог скрыть разочарованной усмешки Иннокентий.

– Можно подумать, ты обременен чем-то более серьезным! – Галина надула губы. – Я вот копалась в огороде как-то, прошлась пару раз граблями и медный обол нашла. Полторы тысячи долларов! Все лето бездельничала, купалась, книжки читала… Это лето еще отдохну, а потом придется работу искать. Нет ничего более унылого, чем пахать с утра до вечера, – вздохнула она. – Тебе-то хорошо, ты – мужчина. Купил снаряжение и в одиночку – на берег. А мне одной никуда нельзя. Кругом – толпы сексуальных маньяков. А я девушка видная, – кокетливо повела она ресницами и вслед за этим громко рассмеялась, – мне себя беречь надо.

– Вовсе ты не похожа на невинную барышню, – усмехнулся Иннокентий. – Сама кого хочешь изнасилуешь!

– На что это ты намекаешь? На то, что я тебя сама в койку уложила? – Галина негодующе лягнула Иннокентия.

– Но ведь не противилась… – иронично подмигнул он.

– Потому что ты мне показался довольно безобидным, – Галина потянулась как кошка, – чем-то вроде маменькиного сынка. – За добродушную иронию она платила подтруниванием.

Иннокентий игриво ущипнул ее и взял с бамбукового столика сигареты.

Предложил Галине.

– Не курю, – она убрала со щеки прядь, липкую от морской воды и пота.

– Деньги экономишь?

– У меня нет богатых родителей, нет покровителей, нет спонсора.

Приходится зарабатывать самой, – Галина резко мотнула ногой, потом поднялась, желая перелезть через Иннокентия, но он удержал ее, – так что нечего меня подкалывать!

Она высвободилась из его усталых рук и, стараясь не наступить на осколки, прошла к узкому дубовому столу, зажатому между двух окон. На керамическом блюде аккуратной горкой были уложены жареные, посыпанные тертым чесноком ломтики баклажана. Здесь же стояли тарелка с домашней колбасой и сыром, ваза с фруктами. В бутылке из-под клубничного ликера розовело перелитое из бочонка вино.

– Не люблю розовое, но пить больше нечего, – поежилась Галина, плюхнувшись в кресло. – Может, поухаживаешь за дамой?

Иннокентий улыбнулся. Его выдержки хватило лишь на то, чтобы спуститься вслед за Галиной в погреб и достать дедовских времен бочонок. Они наполнили пустую литровую бутыль и поднялись в холл. На кухне и в столовой шел ремонт, поэтому вино и провизию решено было разместить на столе в гостиной. Едва Галина выставила на него принесенные из кухни яства, хладнокровие Иннокентия дало трещину. Он сорвал с девушки сарафан и овладел ею, прижав спиной к стене.

Теперь Иннокентий с новой силой почувствовал голод, первые спазмы которого сжали его желудок, еще когда он находился в море. Он переместился за стол, подставив стул из бамбука с продавленным сиденьем. Наполнив фужеры домашним вином, провозгласил тост, приведя цитату из Овидия.

– «О, проходили бы так чаще полудни мои!»

– Слова, достойные развратника, – усмехнулась Галина, держа фужер за ножку.

– А как же это: «Будешь читать – не забудь: в этом томике каждая буква создана в бурные дни мною на скорбном пути…»

Развратник имел ранимую душу…

Иннокентий неотрывно смотрел на Галину. Та небрежно улыбнулась углом рта.

– И тебе ли упрекать Овидия в разврате? Ты бы дала ему сто очков вперед, если бы жила в Древнем Риме, – поддел девушку Иннокентий.

Она молча толкнула его в плечо. Иннокентий едва не расплескал вино.

– Расскажи лучше, как ты живешь, чем занимаешься? – спросила Галина, когда они выпили во славу плотских утех.

– Ищу всякий хлам… – с притворным самоуничижением ответил Иннокентий.

– Знаю я, какой это хлам! – подмигнула Галина. – Не держи меня за простушку. Я знаю, сколько стоят синдские монеты, сколько – греческие, сколько те, что чеканили при Митридате, и те, что после…

В ее глазах светилось лукавство. Но, кроме лукавства, Иннокентий рассмотрел в них тонкий хищный отблеск. Драгоценный металл, уподобившись солнечному свету, пролился на лицо Галины и сузил ее зрачки в черную ниточку затаенной жажды. Точно так же солнце превращает кошачий зрачок в иглу, плавающую в жидком янтаре.

– Выгоднее, конечно, их продавать в Питере или в Москве. Только надо знать, кому предложить товар. Здесь все контролирует Хазар со своими охламонами. Так что если пойдешь куда-нибудь, не советую брать с собой монеты. Ты уже засветился, теперь они от тебя не отстанут.

– И ты приглашаешь меня поселиться у тебя? – удивленно дернул правой бровью Иннокентий. – Не боишься за свою безопасность?

– Немножко.

– Тогда прогони меня! – воскликнул Иннокентий.

– Тогда жизнь опять станет пресной, – простонала Галина.

– А ты любишь опасные приключения?

– Конечно, – повела плечами Галина, – жизнь начинаешь ценить только тогда, когда есть повод рискнуть ею.

– Думал-думал, кого ты мне напоминаешь, – насмешливо улыбнулся Иннокентий, – и понял! Философствующую гетеру Аспазию!

– А ты мне напоминаешь неблагодарного кретина, способного испортить настроение женщине, которая сделала его счастливым хотя бы на время, – хмыкнула Галина и потянулась к бутыли.

Иннокентий опередил ее, разлив вино по фужерам.

– Ну зачем же так скромно – «на время»? – продолжил он пикировку, – это не сообразуется с твоим гонором.

– А у тебя-то самого каков гонор! – Галина, кажется, больше не шутила. – Я даю ему кров, тепло собственного тела, – ее губы все же улыбнулись, – угощаю вином, предлагаю дары юга, а он… напрашивается на жирную оплеуху!

– Лишь бы ты меня не выгнала, дева! – шутливо взмолился Иннокентий. – Как, кстати, называется чудное местечко, где ты живешь?

– Маяковка, – промяукала Галина. – И все же, – она пристально смотрела на него, – ты ловко ушел от ответа: чем ты занимаешься?

– Пирожком я позавтракал, отломивши кусочек, Выпил кружку вина, – и вот за пектиду берусь я, Чтобы нежные песни петь нежной девушке милой.

– Гм.

– А я еще сегодня не завтракал, не говоря уж про обед! – разразился он театральной жалобой. – Нет, в отличие от веселого старца Анакреонта, я не слагаю песенок. Я есть то страшное чудовище, которое в народе именуют «черным археологом». Но я не злоупотребляю терпением моей страны, населяющих ее бюрократов, а также мафиози…

– А вот здесь я с тобой не соглашусь – ты уже злоупотребил терпением Хазара, – с оттенком злорадства возразила Галина.

* * *

Почувствовав спазм в области сердца, Арсений Адольфович с трудом сдвинул тяжелую атласную штору влево и распахнул окно. В глаза ему ударила зеркальная голубизна моря. Тонкая песчаная полоска казалась совсем белой. На нее лениво накатывали волны, одевая берег сероватой муаровой бахромой. Ветерок донес камфарное дыхание эвкалипта. Профессор ослабил узел галстука и, облокотившись на подоконник, замер у окна. «Спокойно», – прошептал он, пытаясь усмирить приступ давящего грудь отчаяния. На миг слезы заслонили от него пейзаж. Маячивший справа утес двоился, то слишком далеко забегая в море, то отшатываясь и норовя пропороть своим гребнем холмящийся берег. Море превратилось в жидкое серебро, на него не было мочи смотреть.

Арсений Адольфович отпрянул от окна и, чтобы не свалиться, сел в кресло.

Бюст Афродиты-Анадиомены стоял на каминной полке так же естественно, как если бы находился в понтийском храме этой богини или в жилище боспорян. Эта естественность отравляла сознание Арсения Адольфовича, казалась ему подозрительной. Может быть, впервые равнодушие бесценного предмета, покинувшего эпоху создавших и обживших его людей и чудом перенесшегося в безбожный мир коммерции и тотального невежества, вызвало у Арсения Адольфовича столь болезненную реакцию. Извлекаемые из-под руин, из древних залежей золы и камня произведения искусства до сего момента представлялись ему островками цивилизации и культуры, уцелевшими в разрушительной агонии времени. Теперь же в невозмутимом спокойствии богини ему мерещился ее сговор с этим самым временем, которое не уничтожило ее только потому, что богиня была готова прозябать в современных джунглях, заселенных не зверями, но варварами. Она украсит жилище одного из таких варваров, перейдя в разряд обычных интерьерных объектов, заняв место рядом со сделанными под старину часами, со столиками и креслами на изогнутых ножках, пародирующими стиль ампир, с пальмами в горшках и шкафами-купе.

Солнце скользило по лицу Афродиты-Анадиомены, заостряя свои блестящие иглы на участках, где сохранилась позолота. Арсений Адольфович встал с кресла, добрел до столика, где стоял чемоданчик из коричневой кожи, схватил валявшуюся рядом ткань – кусок серо-голубого габардина – и набросил на бюст.

Он не будет больше смотреть на эту изменившую канонам красоты и приличия богиню. Сердце сбавило свой неистовый темп, легкие почувствовали новый приток воздуха. Арсений Адольфович старался не глядеть на стеллажи с расставленными на них сокровищами, которые он отвоевал у времени и нынешних варваров. Целые, если не считать отбитых краев и ручек, и собранные по кусочкам амфоры и пифосы, глиняные статуэтки, изображающие сидящих женщин и актеров, добытые из курганных захоронений, расписные чернолаковые греческие сосуды, ваза с рельефными украшениями второго века до нашей эры, небольшая чернофигурная гидрия с нарисованной на ней передней частью быка, тянущегося к большому сосуду – лутерию, чернолаковая солонка и светлый глиняный сосуд для масла, лекиф с тремя пальметками, металлические изогнутые скребки – стригили, с помощью которых греческие атлеты счищали слой масла с приставшим к нему песком, – все, что услаждало глаз и амбиции профессора, теперь угнетало его.

Словно все эти предметы несли на себе тонны земли, пепла и лавы, из которых были добыты.

Все эти сокровища Арсений Адольфович хранил в ящиках вделанного в стену шкафа, которые запирались на ключ. Он выставил их на стеллаж, стремясь найти противовес ускользающей от него Афродиты. Профессор хотел убедить себя, что обладает достаточными ценностями, чтобы желать еще присовокупить к ним бюст богини. Но как только он окончил раскладку черепков и стригилей, силы покинули его.

Арсений Адольфович еще не добрался до сердцевины коллекции, намеренно как можно дольше сохраняя свой козырь в темных недрах шкафа. Бюст Деметры, мраморную головку Афродиты, терракотовую статуэтку этой же богини с голубем в руках, бронзовую статуэтку Посейдона Сосинея он берег на потом, решая выставить все эти прелести перед ликом лицемерной Афродиты-Анадиомены как упрек.

Он без конца любовался головкой Афродиты. Та была изображена с полузакрытыми веками. Кокетливое движение век богини затмевало для него косметические ухищрения современных женщин. Его осторожные пальцы досконально изучили овал ее лица, со всеми отметинами времени, со всеми царапинами и неровностями.

Он подолгу рассматривал фигурку Посейдона, играющее на бронзе солнце погружало его в транс. В его полуобморочном сознании вспыхивали радуги – одна другой ярче и цветистей. Он высвобождался из серого костюма, выпархивал, словно птица из порванных силков, и летел в Пантикапей.

Облаченный в хитон, смотрел он на величественные статуи Посейдона Сосинея и Афродиты Навархиды, установленные навархом Панталеоном.

Море плавилось на солнце, снежная белизна мрамора била в глаза. Кругом суетился не догадывающийся о грозящих ему испытаниях народ. Храм Посейдона, как и сам бог морской стихии, казался вечным.

Флот Митридата обуздывал коварных пиратов, мешавших торговле на Черном море. Посейдон Сосиней и Афродита Навархида хранили корабли от напастей, взирая с горы Митридат на понтийскую армаду.

«Митридат, Митридат…»

Имя понтийского царя отравленной стрелой проникло в мозг.

Яд пробежал по телу, заставив профессора резко выпрямиться. Его застывший взгляд медленно двигался по горе исторических документов, бумаг и книг, которые он беспощадным образом сгрудил, освобождая место для своей коллекции. Горечь досады затопила душу Арсения Адольфовича.

Сколько он ни бился над тайной Митридатовой казны – все впустую.

Он исследовал бездну документов и свидетельств, ездил в Грецию, Италию и Турцию, где дни и ночи рылся в архивах, стремясь разгадать тайну пропавших сокровищ. Он выдергивал из мрака обрывки писем, добывал из пепла лет исторические детали, складывал их, подгонял одну к другой, чтобы перед ним наконец заблистал хотя бы слабый огонек надежды. Он загорался и сдавался, неистовствовал и покорялся, отметал записи и свидетельства и снова бдил над ними, окрыленный какой-нибудь догадкой.

Так проходили годы. Арсений Адольфович, удивляясь собственному упорству, метался между веком Митридата и нынешним веком. Если бы его обследовал какой-нибудь психоаналитик, то отозвался бы о его мышлении как об импульсивно-компульсивном. Мысль профессора бежала по кругу, по замкнутому кругу.

Как ни было ему горько прощаться с Афродитой да и со многими другими находками, все эти огорчения лежали в верхнем пласте его сознания.

В глубине же слабо мерцал таинственный факел, освещавший выбитое в стене имя Митридата. При каждом его упоминании, при любом намеке на возможность разгадать злополучный секрет сокровищ пламя факела вспыхивало с новой силой, грозя расплавить мозг и душу профессора.

Вот и сейчас, обозревая горы бумажного хлама, испепеляемого на протяжении многих лет его недремлющим взглядом, он почувствовал в груди знакомое жжение. Нет, если так и дальше пойдет, он заработает инфаркт!

Думы профессора помимо его воли волнами омывали берег с названием «Митридат». Этот берег, подобно Вифинии или Каппадокии, лежал по ту сторону моря. На этой стороне мучился неразгаданностью древней тайны он, Арсений Адольфович Миллер, человек, для которого прошлое обладало большей реальностью, нежели современность.

Арсений Адольфович мрачно усмехнулся. При всей непохожести судеб, его и Митридата объединяла жажда могущества. Митридат добивался превосходства над Римом, Арсений Адольфович – превосходства историка, эрудиция и упорство которого заслуживали щедрого вознаграждения, например, Митридатовой казны. Профессор прятался за ширмой исторического интереса, чтобы не признаться самому себе, что прежде всего его интересует богатство и власть. И здесь он мало чем отличался от невежественного Хазара. Просто он, Арсений Адольфович, понял, что черпать золото и серебро можно из прошлого.

Он отказывался сравнивать себя с Хазаром, который незаконно сбывал найденные в раскопах древности через вице-мэра и отстегивал профессору определенную часть, зато с восторженным упоением проводил параллель между жизнью своей и Митридатовой. Митридат был умным, жестоким и подозрительным. Арсений Адольфович – здесь он готов был себя немного покритиковать – тоже не отличался добродушием, будучи при этом интеллектуалом. Митридат знал двадцать два языка, Арсений Адольфович – шесть, в том числе древнегреческий и латынь. Митридат не мог успокоиться, борясь за первенство на морях, в Греции и Малой Азии, и он, Арсений Адольфович, не знал покоя, разгадывая тайну царских сокровищ.

За три войны, которые он вел против Рима, Митридат, демонстрируя высокое полководческое искусство, побеждал таких римских полководцев, как Кассий, Маний Аквилий, Оппий. Он сталкивался с Луцием Лицинием Лукуллом и Корнелием Луцием Суллой, оказывая и тому и другому стойкое сопротивление. Даже после того, как в итоге третьей десятилетней войны его войска были разгромлены Гнеем Помпеем, Митридат не сдался, хотя и бежал к своему зятю, армянскому царю Тиграну Второму. Бежал лишь затем, чтобы залечить раны и собраться с силами для новых сражений.