Смерть наяву

– Вы разочарованы?

– Н-ну почему? – прищелкнул языком Голицын. – А вы справитесь? Шучу-шучу…

Когда два чемодана были транспортированы пыхтящим носильщиком к моему автомобилю, произошел довольно любопытный эпизод.

Роальд распахнул дверцу жука – «Фольксвагена» и уже занес ногу, как неподалеку – из кустов справа – я заметила мгновенное зарево фотовспышки.

Кусты зашуршали и смолкли. Тут же послышался шум мотора и промелькнул мотоцикл, оседланный молодым человеком, лицо которого скрывал шлем.

– Вас сфотографировали, – мельком заметила я, садясь за руль.

– Как? Кто? – недовольно сморщился Роальд. – Что все это значит?

– Как? Фотоаппаратом, вон из тех кустиков. Кто? Парень с мотоциклом. А все это значит, что из сегодняшних газет жители области узнали о вашем приезде, – ответила я, выруливая на магистраль.

Голицын театрально застонал, прижав пальцы к вискам. Затем снял очки, протер покрасневшие глаза и, прильнув к стеклу, начал рассматривать местность, по которой мы проезжали, комментируя увиденное:

– О, как тут все отстроили! Не узнать! Смотрите-ка, и «Мост-банк» у вас есть!

Он обернулся ко мне и серьезно спросил, поглядев мне прямо в глаза:

– А ведь меня могли не только сфотографировать. Оптический прицел, глушитель – и все. Пишите письма на тот свет.

– Ну зачем же так мрачно? – отозвалась я. – Вас любят. А тех, кого любят, убивают редко. Это нетипично для наших широт.

– Вы просто не знаете, – снисходительно покачал головой Роальд. – Даже не представляете себе, в какой клетке нам приходится жить.

– За все надо платить…

– Что? Ах да, конечно! – Роальд снова вернулся к изучению заоконных пейзажей.

Сосредоточенно рассматривая проносившийся мимо город, Голицын походил на иностранца, которого черт занес в деревушку, где он имел несчастье когда-то родиться – давным-давно, почти в другой жизни.

– Роют и роют, – сокрушенно покачал он головой, когда мы осторожно проехали мимо неогороженной канавы. – А потом дома падают.

– Они не только падают. Они еще и взрываются, – добавила я.

– У вас тоже? – недоверчиво спросил Роальд. – Хм, однако, тенденция…

Мы миновали спуск и теперь неслись по шоссе, выходящему на центральные улицы города.

– Нам куда? – осведомилась я, тормозя у светофора. – Как я понимаю, к родителям.

– Угу, это вроде недалеко, – кивнул Роальд. – Сейчас я посмотрю…

Он порылся в своей сумке и достал органайзер, из которого извлек помятый листок.

– Коммунистическая, шесть, – торжественно произнес он. – Кажется, в центре?

– Уже Столыпина, – отозвалась я, выруливая налево и направляясь в район набережной. – Пять лет как переименовали.

– Правда? – удивился Роальд. – Что ж, похвально. А у нас только в исторической части города прошлись по названиям, дальше руки не дошли.

– Вы, видимо, давно не бывали в наших краях? – осторожно спросила я.

– Года два или три, – рассеянно ответил Роальд. – А что?

– Так… А что же вас на этот раз потянуло? Ностальгия заела?

Голицын даже расхохотался. Впрочем, смех быстро затих, и Роальд уставился на меня с явным неодобрением – он вспомнил, кто я по статусу.

– Слушайте, а почему вас это вообще интересует? – раздраженно спросил он. – Почему я должен вам что-то объяснять?

– Да нет, как хотите, – спокойно пожала я плечами. – Мне, в общем-то, все равно.

– Вы ко мне приставлены, вот и охраняйте, – не без легкого хамства в голосе произнес Голицын. – А как да почему – не ваше дело.

Роальд откинулся на сиденье, недовольно осматривая салон автомобиля.

– Это у вас что, служебная? – ткнул он пальцем в потолок автомобиля.

– Я не служу, – коротко ответила я, подруливая к дому. – Личная собственность.

Теперь Голицын оценивающе посмотрел на меня, как бы прикидывая, сколько я стою.

– Н-да, – хмыкнул он. – Надо сказать, что Симон Аронович человек довольно эксцентричный. Не буду скрывать, что я предполагал нечто иное…

– Десяток автоматчиков и кортеж из «Мерседесов»? – повернулась я к Голицыну, тормозя у подъезда. – Что ж, перезвоните своему Костякову, пусть переиграет. Мобильник у вас имеется?

– Нет, – мрачно буркнул Голицын, приоткрывая дверцу. – Специально с собой не взял, чтобы не беспокоили всякие-разные…

Он вылез из машины и обомлел. Первым желанием Роальда было нырнуть обратно и умотать отсюда как можно скорее, он даже сделал шаг назад – но было уже поздно. Слишком поздно для отступления.

Словно из-под земли возникли три пожилые женщины, одетые в нечто парадно-цветастое. Стоявшая впереди поклонилась и протянула Роальду каравай с солонкой, водруженной на вершину хлеба.

– Милости просим, Ромочка! – хором проговорили стоявшие рядом дамы.

– Хлебушек вкусный, сами пекли, в американской печке! – с гордостью сказала дама с караваем. – Берите, не стесняйтесь!

Роальд Голицын с нескрываемой ненавистью посмотрел на импровизированную делегацию, потом на меня. Уже открыл рот, чтобы смачно послать всех подальше, но, видимо, вспомнил о родителях – ведь им пришлось бы потом извиняться перед соседями.

Да и народ начал понемногу подтягиваться – вокруг нас уже стояло человек десять, включая любопытствующих детей и старушек.

Роальд выдавил из себя улыбку, быстро отщипнул ломоть каравая, запихнул себе в рот и ринулся в подъезд. Я едва успела опередить его, и правильно сделала – дорогу пришлось расчищать.

Голицын сплюнул непережеванный мякиш сразу за дверью и, подняв голову, тихонько завыл, словно зверь, который попался в капкан:

– О-о-о! И зачем я только сюда приехал! Послал бы телеграмму…

Я схватила Роальда за руку и повела его вперед, проталкиваясь между стоящими у стены и у перил людьми. Казалось, встречать Голицына высыпал весь дом, сгруппировавшись в одном подъезде.

Откуда-то сверху свисали головы любопытствующих, вытянувших шеи с верхней площадки, под ногами мельтешили дети и кошки. Роальд шел, втянув голову в плечи, а улыбалась за него я.

Вообще, подобное скопление народа бывает разве что на похоронах – и дверь квартиры открыта, и народ на лестнице тусуется.

Мы достигли площадки пятого этажа, где нас уже ждали с распростертыми объятиями.

Сказав «нас», я отнюдь не оговорилась. Народ, видя, как я буквально тащу за собой Роальда, мгновенно сообразил, что я не абы кто, а его подружка или невеста, и быстро передал по беспроволочному телеграфу эту новость до самого пятого этажа.

Так что матушка Роальда, пышнощекая толстушка лет шестидесяти, обняла меня так же крепко, как свое чадо, и даже трижды чмокнула в щеки.

А от ее благообразного супруга – статного строгого мужчины с седыми бакенбардами – я удостоилась крепкого рукопожатия.

– Иван Абрамович, – сдержанно представился глава семейства. – А это моя дражайшая половина, Василиса Гавриловна.

Он указал чуть дрожащей рукой на супругу, которая от счастья лицезреть своего обожаемого сынка на время потеряла дар речи.

– Очень приятно. Женя, – деловито сказала я. – Рада, что у Роальда такие симпатичные родители. И вообще – спасибо вам за теплый прием.

Голицын стоял как в воду опущенный. Первоначальный импульс раздражения, не находивший себе выхода, уже испарился, и теперь Роальд перешел во власть нового чувства – он был растерян и не знал, как себя вести. Еще чуть-чуть – и Голицын окончательно смирился бы с происходящим, махнув на все рукой, стал бы с утра до ночи пить водку с соседями и раздавать автографы.

Я поняла, что пора брать ситуацию под контроль, и немедленно принялась за дело.

Я буквально сгребла в свои объятия Василису Гавриловну и Ивана Абрамовича – взяла их обоих под руки и на минуту уединилась с ними в коридоре квартиры, – предстояло дать им верную установку.

– Роальду очень приятно, что он пользуется таким спросом… я хотела сказать – такой любовью. Но, видите ли, ваш сын очень устал. Сейчас не время для пышных торжеств. Он хотел бы отдохнуть с дороги в кругу семьи, без посторонних. Вы понимаете меня? А большой прием можно было бы устроить потом, как-нибудь на неделе.

– Ой, конечно! – немедленно согласилась со мной Василиса Гавриловна. – Как же это я… Ромочке же отдохнуть надо, ванну принять…

– На диванчике полежать и с мамой-папой побеседовать, – охотно поддакнула я. – Так что тактично рассредоточьте народ, хорошо?

– Вас понял, – по-деловому среагировал Иван Абрамович и приступил к действиям, как заправский военный, тесня народ вон из квартиры.

Я поймала взгляд Роальда и уловила в нем благодарность. Для начала неплохо – контакт установлен, а дальше само пойдет.

Когда коридор опустел, а Голицына с Роальдом еще толклись возле двери, я незаметно прошла в квартиру и придирчиво осмотрела помещение.

Не обнаружив ничего подозрительного, я вернулась к Роальду и, строго-настрого приказав ему никуда не выходить и никого – кроме меня – не впускать, спустилась к машине за вещами.

Под перекрестным обстрелом взглядов оккупировавших лавочки старушек я вытащила из своего «Фольксвагена» голицынские чемоданы и в одиночку доперла их на пятый этаж. Впрочем, они оказались не такими уж тяжелыми, и я начала думать, что носильщик в аэропорту заломил лишнего за доставку вещей к автомобилю. Ну да ладно, дело прошлое. Да и платил ведь Голицын!

Когда я вернулась в квартиру, то с удивлением обнаружила, что мое распоряжение не выполнялось – в гостиной стало на одного человека больше.

– А это кто? – спросила я вполголоса, указывая на грузную женщину, молчаливо сидящую за накрытым праздничным столом.

– Это? – переспросила Василиса Гавриловна. – Это тетя Паша Паршина.

– Тетя Роальда? – поинтересовалась я на всякий случай. – Ваша сестра?

– Нет, просто соседка из квартиры напротив, – ответила Голицына.

– Ну и?.. Может быть, ее тоже переориентировать на другой день?

Голицына замялась.

– Видите ли… В общем… Можно ей остаться вместе с нами?

– Если Ромочка не возражает, – поддакнул супруге Иван Абрамович.

– Да черт с ней, с тетей Пашей, – устало произнес Роальд. – Ой, то есть я хотел сказать: конечно, пускай остается.

– Ну вот и славно! – восхитилась Василиса Гавриловна. – А я сейчас пирог принесу.

Она заспешила на кухню и вскоре вернулась оттуда, неся на вытянутых руках огромный поднос, укрытый – для сохранения тепла – полотенцами.

И началось!

Обед плавно перетек в ужин, блюда сменялись одно за другим, готовка была домашней, а значит – сытной и располагающей к отрешенному созерцанию.

Водку подсластили рябиновым сиропом, и пилась злодейка легко, быстро и весело, так что народ разомлел уже ко второй бутылке. Я чуть пригубила из первой рюмки, да так и отпивала по глотку с каждым тостом, так что напоить меня у хозяев не получилось.

Впрочем, в этом отношении усердствовал лишь Иван Абрамович, а Василиса Гавриловна, наоборот, всячески поддерживала мое трезвое настроение.

– И правильно, голубушка, не надо вам, молодым, пить, – поучала она меня, опрокидывая очередную рюмку. – Это нам, старикам, простительно…

Несмотря на «неформальную» атмосферу, некоторая напряженность все же чувствовалась, и вскоре я поняла, что причиной тому – мое присутствие.

Более того, эта временами витавшая в воздухе гостиной Голицыных неловкость была как-то связана с соседкой тетей Пашей.

Когда, после второго блюда – и перед десертом, который обещал включить в себя торт, варенья, желе, мармелад, конфеты и домашние пряники плюс пирог с курагой и ватрушка типа «лимонник» – мы вышли с Роальдом на балкон покурить, я поинтересовалась у него:

– Чем вызвано такое привилегированное положение тети Паши?

– Так она тут вроде доброго домового, – рассеянно ответил Голицын.

Роальд изрядно нагрузился – и пищей, и водкой, – заметно порозовел, подобрел и как-то вдруг обрюзг. Его хваленые мускулы бывшего качка теперь казались жировой прослойкой – тем более что солидный животик у кинотелезвезды и действительно уже намечался.

– Знаешь, – незаметно перейдя на «ты», продолжал Голицын, – она как бы на все руки мастер. Ну там починить что или в аптеку сбегать. В общем, как бы незаменимый человек…

Я заметила, что Роальд непроизвольно употребляет московское прилипчивое «как бы» буквально через слово, к месту и не к месту.

Раньше на эту роль претендовали словечки «в общем», «так сказать» – у более-менее образованных слоев и традиционное «бля» – у гегемонов.

Теперь времена изменились, и на фоне тотальной «вирты» – виртуальной реальности, – несущей в себе некоторое сомнение в правдивости и достоверности бытия, воцарилось это «как бы».

Казалось бы, ничего особенного. Но на самом деле речь превращалась в некое подобие мерцающей неуверенности в реальном мире, о котором говорил человек: «я как бы пришел», «как бы все получилось», «как бы честный и знающий политик»…

Говорят, что более тонкие на слух люди взбунтовались и теперь пытаются ввести в оборот замену «как бы» на четкое и безоговорочное «на самом деле» или в качестве варианта – «по правде».

Но слова-паразиты не приходят и не уходят по желанию того или иного слоя населения. И пока все шло как бы по-старому.

– Тетю Пашу я как бы знаю с детства, – меланхолически произнес Роальд, стряхивая пепел в пустой горшочек из-под цветка, – и дочку ее Маргариту припоминаю. Такая черненькая… Мы еще с ней играли всяко-разно, пока меня в другую школу не перевели…

«Что ж она с собой дочку-то не прихватила?» – сразу же подумала я.

Тетя Паша, надо сказать, производила впечатление довольно загадочное.

Она чем-то напоминала мне скифскую бабу – каменное грубое изваяние, которое раньше украшало развилки дорог, теперь – залы краеведческих музеев. Такая же грузная, некрасивая, себе на уме, сидела тетя Паша за праздничным столом Голицыных, словно ожившая скульптура из доисторических времен.

Соседка с удовольствием ела и пила, но, казалось, она чувствует себя на порядок выше и значительнее, нежели хозяева. Нет-нет, она была вполне приветливой и довольно говорливой, в ее речи не проскальзывало ничего такого, что бы могло подтвердить мое впечатление. И тем не менее я ощущала это вполне явственно. А своей интуиции я привыкла доверять.

– А-а, вот вы где уединились! – хлопнула балконная дверь, и на пороге появился Иван Абрамович. – Пока суд да дело, пока чаек греется, решил тут с вами поболтать. Не помешаю?

Я слегка потеснилась – балкон был узенький, с какими-то низкими перилами, так что делать резких движений тут не рекомендовалось.

– Оп! – ловко протиснулся между нами Голицын-старший.

Он прикурил длинную папиросу «Три богатыря», предварительно смяв мундштук, и, отщелкнув спичку вниз, с неодобрением посмотрел на собственный балкон. Потрогав перила, он пояснил:

– И строят же, мать иху за ногу! А помнишь, Ромка, когда ты еще маленький был, мы тут загородку ставили, чтоб ты промеж прутьев не свалился? А когда подрос, то после выпускного так, прости Господи, блевал, перегнувшись через перила, что тебя мать схватила сзади за ремень, а то б вывалился на фиг.

– Вы как бы преувеличиваете, папа, – сухо ответил Роальд.

– Да ладно! – Иван Абрамович крепко хлопнул его по плечу. – Ты мне вот что лучше скажи: вы как, расписаны уже или просто?..

– Вы про кого? – нахмурился Роальд, с трудом понимая вопрос отца.

Я пришла ему на помощь.

– Иван Абрамович говорит обо мне, – спокойно вмешалась я. – Думаю, нам пора прояснить эту ситуацию, чтобы не возникало двусмысленности. Дело в том, Иван Абрамович, что я и Роальд не находимся между собой в близких отношениях. Скорее, их можно назвать деловыми. Роальд может рассказать подробнее, если захочет.

– Не захочет, – лениво произнес Голицын-младший. – Во всяком случае, сейчас.

Я намеренно не стала распространяться насчет моего статуса при Роальде. Объяснять папе с мамой, что ее сына может охранять и заботиться о нем кто-то, кроме них самих, – заведомо гиблое дело.

– А-а, так вы, значит, коллеги! – воскликнул Иван Абрамович. – Ну что ж, это в корне меняет дело. Оч-чень даже меняет.

– Это еще почему? – вяло осведомился Роальд. – Тебе-то какая разница?

Иван Абрамович хитро подмигнул и зашептал, оглядываясь на дверь.

– Там старухи сейчас об этом самом судачат, так что я большой тайны не выдам, если скажу, что Маргариту – дочку тети Пашину – тебе обрекли.

– Как? – так же вяло поинтересовался Роальд, но тут же встрепенулся: – Постой-постой, ты что же имеешь в виду, отец? Что значит «обрекли»?

– Ну, – с усилием подбирая слова, объяснял Иван Абрамович, – значит, присмотрели. Понимаешь, она поет здорово, все соседи тебе это подтвердят, да ты и сам скоро услышишь. Она ведь в музыкальную с семи лет ходила, потом в хоре пела…

– В хоре? – с ненавистью повторил Роальд. – Ну и что, что в хоре?

– Так помочь надо! – уверенно произнес Голицын-старший. – Протолкнуть дарование на экраны там, на эстраду. У тебя же связи есть…

– Я не понимаю! – взвился Роальд. – Нет, я просто отказываюсь понимать, почему я должен проталкивать какую-то дочь тети Паши только потому, что она пела в хоре? Может, она еще и плясала?

– А как же! – с готовностью подтвердил Иван Абрамович. – И мазурку, и…

Он не успел договорить.

В воздухе раздался свист, и возле наших лиц пронеслось нечто, вонзившееся в зазор между кирпичами да так и оставшееся там покачиваться.

…Я неоднократно пыталась понять, от чего зависит быстрота реакции в том или в другом случае. Анализируя свой опыт, я поняла со временем, что главное – опередить события на долю секунды. Только так можно предотвратить, казалось бы, неизбежное.

Тут важно не думать, а, лишь почуяв опасность, действовать, повинуясь инстинкту. Который, кстати, врожден лишь отчасти, во всяком случае, у меня. Да-да, оказывается, можно развивать инстинкт, как бы дико это ни прозвучало для ученых.

Во время занятий в разведшколе у нас существовали специальные методики «спуска под воду» – так называли инструкторы полугипнотическое состояние, в которое вводили учениц.

Ты словно бы год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком отсчитываешь назад, все глубже и глубже погружаясь в первобытную память.

Потом требовалось очень сознательно пережить некоторые моменты, которые тебе внушали те же инструкторы. Обычно эти моменты были связаны со смертельной опасностью или с необходимостью мгновенно реагировать на опасность, уметь чувствовать ее приближение.

Самое удивительное, что когда ты «просыпался» после этого гипнотического сна, то помнил лишь какие-то обрывки видений, невнятную кашу, которую пересказать человеческими словами было невозможно.

Но в подкорке уже оставался необходимый механизм так называемого быстрого реагирования. И в дальнейшем, независимо от того, помнишь ты что-либо из этих опытов или нет, но на практике действуешь всегда правильно, умело и отлаженно.

Любопытно то, что на самом деле нас не учили этому, а именно использовали уже заложенные в человеке скрытые резервы его психики, которые просто нужно было активизировать…

Я не думала и в этот раз. Не спрашивала себя, стоит ли действовать, и не анализировала ситуацию. Мой безошибочный внутренний компьютер сделал это за меня, послав резкий сигнал об опасности, и мне оставалось лишь подчиниться его команде.

Да, я могла бы оказаться смешной, попасть в неловкое положение, стать предметом насмешек. Пусть так. Это все же лучше, чем потом проливать слезы над бездыханным трупом клиента и потерянным гонораром.

Поэтому, едва мое ухо уловило этот мерзкий свист – даже самое его начало, всего лишь нарастающее колебание воздуха где-то вблизи, – я со всей силы втолкнула Роальда внутрь квартиры, буквально опрокинув его через высокий порог в комнату.

Голицын, не ожидавший от меня таких действий, бухнулся оземь, то есть о рассохшийся паркет, и негромко, но внятно выматерился.

Пока он принимал вертикальное положение, а из кухни в зал спешили услышавшие шум женщины, я с силой выдернула стрелу из зазора между кирпичами и показала ее оторопевшему Ивану Абрамовичу.

– Ну дают! – только и охнул он. – Вот дела! Мать честная!

– Кто? – спросила я у Голицына, внимательно осматривая трофей.

– Что «кто»?

– Кто «дает»? – уточнила я. – Вы сказали: «Ну дают!» Значит, вы предполагаете неких лиц, которые могли бы совершить это действие.

– Так хулиганье!

– Да? – скептически скривила я рот. – Почему вы думаете, что это хулиганы?

– Так кому же еще в голову придет стрелами по балконам пуляться?

– Что, это не в первый раз? – вздохнула я. – Раньше уже такое было?

– Нет, конечно, – заверил меня Голицын-старший. – Еще чего не хватало.

– Богатое, выходит, хулиганье сейчас развелось, – иронически констатировала я, демонстрируя Ивану Абрамовичу стрелу. – Видите, какой прочный металл? А перышки из пластмассы? Такая штука в спортивном магазине долларов на пятьдесят потянет.

– Да ты что?

– Точно вам говорю, – кивнула я. – А откуда стреляли, по-вашему?

– Ну с балкона какого-нибудь, – Иван Абрамович неуверенно обвел рукой по окружности. – Сейчас спрятались, небось, хихикают.

– А мне так сдается, что стреляли снизу, – вздохнула я. – Думаю даже, что примерно вон из тех зарослей. Видите посадки слева?

Я показала Голицыну на ряд березок, перемежающихся высокими кустами дикой смородины.

– Вижу… – недоуменно произнес Иван Абрамович. – Посадки как посадки.

– И тем не менее, – продолжала я, – стреляли именно оттуда.

– С чего вы взяли?

– Траектория полета стрелы, – пояснила я. – Она вошла в кладку снизу вверх.

Я продемонстрировала Голицыну-старшему углубление между кирпичами, для убедительности засунув в дырку сигарету, – она вошла под углом.

– Кстати, если бы Роальд оставался на этом месте, стрела впилась бы ему в горло под подбородком и застряла в середине черепа.

Пока Иван Абрамович сокрушенно качал головой, призывая все кары небесные на «распоясавшееся хулиганье», в гостиной уже шло совсем другое кино.

Подвыпившие старушки – они, оказывается, пока шушукались на кухне, раздавили на двоих поллитру смородинной настойки – утешали Роальда, который безуспешно от них отбивался.

– Ни слова про стрелу, – успел прошептать нам с Иваном Абрамовичем Роальд, когда мы вернулись в комнату. – Не надо беспокоить маму.

А Василиса Гавриловна с тетей Пашей, как две клушки над только что высиженным цыпленком, хлопотали над распростертым на диване Роальдом.

Оказывается, Голицын во время падения умудрился слегка подвернуть себе ногу и набить синяк на скуле, к которой теперь и прикладывались невесть зачем сохраненные с советских еще времен пятаки.

Поймав на себе злобный взгляд тети Паши и заметив неодобрительное покачивание головой Василисы Гавриловны, я поняла, что старушки думают, будто у нас с Роальдом приключилась размолвка и я в сердцах дала Голицыну-младшему хорошего пинка.

Понятно, что такое обращение было не по сердцу ни Голицыной, ни ее соседке. А когда они узнали, что я Ромочке не жена, не любовница, а всего-навсего коллега по работе, то отношение ко мне двух этих женщин быстро и круто переменилось.

Теперь я стала чем-то вроде нежелательного довеска, балласта, который по неизвестным причинам – скорее всего, по мягкости характера – таскает с собой их обожаемый и ненаглядный Ромочка.

«Вот девки нынче пошли, – услышала я с кухни громкий шепот Василисы Гавриловны, когда пожилые „девочки“ в очередной раз уединились (формальный повод – подогреть в духовке пирог, фактический – пропустить еще по рюмашке). – Ничего духовного на роже не написано, прям как мужики. И рукам волю дают, и дымят, как паровоз. А ей ведь рожать! Уж лучше бы пила, все для здоровья полезнее! Не-ет, Паша, твоя ей не чета!»

Сам же Роальд, по причине естественного для звезды его ранга эгоизма, не замечал происходящих перемен и был занят исключительно своей подвернутой лодыжкой. Меня он даже не поблагодарил, а о стреле – то ли забыл, то ли решил отложить разговор на потом.

Иван Абрамович к завершению обеда уже порядком набрался и изъясняться мог только односложными словами, так что поддержки с его стороны я тоже не получала. Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что Голицын-старший периодически обращался ко мне с многозначительным возгласом: «Ну… ты не того…» – и пытался потрепать рукой по колену, очевидно, стараясь меня ободрить.

А вскоре появилась и сама Маргарита – дочка тети Паши, наперсница юных дней Ромочки, певунья и плясунья, черт бы ее побрал!

Девушка оказалась розовощекой дылдой с весьма вульгарными манерами. Настолько вульгарными, что, напрягись Роальд чуток, и прочное место на российской эстраде было бы ей обеспечено.

Я попыталась было внушить Роальду, что в целях безопасности не стоит увеличивать в квартире количество посторонних людей, напоминала ему про стрелу, которая чуть не впилась ему в горло, но Голицын с целью «поправиться» успел пропустить несколько рюмок из очередной бутылки, и теперь ему уже было все равно. Он лишь тупо ухмылялся и пожимал плечами.