Полная версия
Михаил Серегин
Закон блатного мира
Глава 1
Поселок Сусуман расположен в северо-западной части Колымского края, в самой его глуши. По прямой от поселка до Магадана километров пятьсот, а реально, учитывая то, что прокладывать дороги напрямик в России еще не научились, получается раза в два больше. Если добираться от Магадана пешком, то можно и неделю на такое путешествие угробить. Впрочем, обычные люди ездят в Сусуман не слишком часто – никаких особенных достопримечательностей в поселке нет, а большая часть его жителей прибывает казенным транспортом – заботу о перевозке зеков к месту заключения испокон веков берет на себя государство. Большая часть приезжающих в Сусуман была именно зеками – в поселке располагался самый суровый штрафной «строгач» на всю Колыму. Сюда со всего Дальнего Востока свозили тех, кто шел против администрации, нарушал устав, все злостное «отрицалово», неисправимых блатных.
Сусуман был вечным пугалом для всех мотающих срок на Колыме зеков. Это была типичная «красная» зона, колымский аналог соликамского «Белого Лебедя», специально предназначенного для того, чтобы ломать и уничтожать блатных. Условия содержания в сусуманском штрафняке были жуткими даже по сравнению с остальными колымскими зонами, которые тоже не похожи на санатории. Вечная мерзлота, туберкулез, недоедание, отсутствие заказов на «промке», зверства лагерной администрации – все было направлено на то, чтобы сломать попавшего сюда зека, раздавить его, уничтожить. Недаром среди магаданской братвы те, кто сумел выжить и не ссучился на Сусумане, считались героями.
В центре лагеря, на краю плаца для развода зеков, находилось двухэтажное здание штаба. Здесь располагались администрация лагеря, оперчасть, медпункт. Правда, к вечеру штаб почти опустел – время было довольно позднее и почти все разошлись. Но в одном из окон первого этажа горел свет.
Начальник оперчасти лагеря майор Решетов сидел за столом и неторопливо писал что-то в лежащем перед ним протоколе. Выглядел майор как-то на удивление по-домашнему: круглое сдобное лицо, высокий лоб, кажущийся таким за счет большой залысины, круглые щеки, маленькие глазки, небольшое, но отчетливо видимое брюшко. Да и выражение лица у него было совсем не такое, какое можно было бы ожидать у лагерного кума – добродушно-скучающее, как у доброго дядюшки, вынужденного сидеть с надоедливым, но любимым ребенком. Очень многие, первый раз встречаясь с Решетовым, обманывались из-за этой его внешней безобидности и считали его человеком не опасным, даже сомневались в его профпригодности. Но каждого, кто совершил такую ошибку, ждало жестокое разочарование. Своей должности майор соответствовал на сто процентов и был, пожалуй, самым опасным человеком из всей администрации сусуманского штрафняка.
Решетов отложил ручку и подышал себе на пальцы, а потом с силой потер ладони друг о друга. Руки у него озябли – в кабинете было довольно холодно. Майор поежился, запахнул воротник накинутого на плечи форменного полушубка, застегнул верхнюю пуговицу и потянулся к стоявшей на столе чашке с горячим чаем. Некоторое время он держал ее обеими руками, явно отогревая их, а потом с удовольствием отхлебнул горячего напитка, вернул чашку на место и снова взялся за ручку. Видно, майор не торопился. Люди, которым по работе приходится много писать, пишут, как правило, быстро и малоразборчиво. Так обычно писал и Решетов, но сейчас он выводил буквы нарочито неторопливо, как старательный первоклассник на уроке чистописания. Написав еще несколько строчек, майор снова приостановился, оторвал взгляд от протокола, явно интересовавшего его весьма мало, и покосился на человека, скорчившегося на полу рядом с его столом.
Это был полуголый, задубевший от холода зек. Руки его были скованы за спиной наручниками, другая пара браслетов намертво приковала его к стальному кольцу, торчащему из пола, не давая разогнуться. Зек посинел, его колотил озноб, но он был еще не сломлен – в темных глазах, встретивших взгляд майора, полыхнула такая дикая ненависть и злоба, что Решетов тут же отвернулся и продолжил неторопливо заполнять протокол, сделав вид, что ничего не заметил. Зек еще несколько секунд жег его взглядом, а потом снова опустил глаза. Сейчас вся его сила воли уходила на то, чтобы не застучать зубами или не закричать от холода. Зек был невысок, но широкоплеч и мускулист, причем не как накачавшиеся в тренажерном зале спортсмены, а как-то по-звериному – словно под кожей у него канаты были натянуты, толстые канаты.
Почти все тело зека покрывали наколки: несколько церковных куполов, разорванные цепи, оскаленная морда тигра на правом плече – владелец таких татуировок наверняка обладал немалым авторитетом в преступном мире. Только одна из наколок неожиданно выбивалась из общей картины – на левом плече была вытатуирована эмблема тихоокеанского морпеха.
Зеку все же не удалось справиться с ознобом, и в кабинете послышался негромкий стук зубов. Кожа на его обнаженном торсе к этому времени уже совсем посинела, а местами и побелела, губы стали совершенно белыми, словно от лица отлила вся кровь. Но он так и не сказал ни слова Решетову, по-прежнему неторопливо продолжавшему спектакль с оформлением документов. Зек был верен старому лагерному принципу: «Не верь, не бойся, не проси».
Майор еще раз покосился на блатного. Да, крепкий попался орешек! Ну да ничего, и не таких он ломал. В конце концов оформление документов в холодной комнате – это даже не начало обработки, так, предварительная подготовка, что-то вроде физкультпривета перед началом соревнований. Посмотрим, что этот несгибаемый блатарь запоет, когда дело дойдет до более серьезных мер воздействия. Но пока рано, подождем еще немножко, надо дать клиенту дозреть. И Решетов снова принялся аккуратно выводить буквы на бумаге.
Этот спектакль продолжался еще около получаса. Наконец майор отложил ручку, допил чай и повернулся к блатному.
– Филин, – сказал он с издевательски-сочувственной улыбкой, – я тебе хочу одну вещь напомнить. На улице минус двадцать, в ШИЗО – на пять градусов выше. Вечная мерзлота, а пол, как ты помнишь, цементный. Пятнадцать суток – и ты инвалид. И никакая прокурорская проверка не подкопается! Да и откуда ей здесь взяться-то, прокурорской проверке? Так что выбор у тебя невелик: или мы с тобой сотрудничаем, и ты даешь мне расписку, или на свободу выходишь с дырявыми легкими и опущенными почками. Давай подписывай!.. Прополощешься на ПКТ и вернешься к братве героем. Никто ничего не узнает! Что я, дурак, своих сотрудников выдавать?
– Сукой не был никогда и не буду, – сдавленно прохрипел блатной, названный Филином. Язык еле ворочался у него во рту и слушался хозяина с трудом.
– А куда ты денешься? – хмыкнул кум. – Работа у меня такая – сук из вас делать. Думаешь, ты у меня первый такой? И не сотый даже, сам понимать должен. А ведь тебе через месяц на волю. Если, конечно, ШИЗО не боишься – я ведь могу тебе и новый срок накрутить. Хочешь, пошлю сейчас в твой отряд контролера, он у тебя на шконаре «нас» найдет? Или «пику»? Мне-то что, я через три недели увольняюсь из ГУИНа, уже и рапорт подписали. И – на юга, пузо на солнце греть, – с непонятной откровенностью сказал майор. – А вот ты новую пятилеточку не протянешь, «на кресте» зависнешь. Оттуда – на туберкулезную зону «доходом», там и кони шаркнешь. Или, скажешь, я неправильно твое будущее описал?
– Зато перед братвой совесть будет чиста! – разобрать то, что говорил блатарь, было уже совсем трудно. От холода язык с каждой минутой слушался его все хуже и хуже. Впрочем, Решетову было не привыкать выслушивать такое.
– Есть вариант и покруче, – вкрадчивым голосом продолжил майор, словно не расслышав последней реплики блатного. – После ШИЗО отправлю тебя в «козлячий» отряд. Активисты вашего брата лю-юбят. Вот и представь, что они с тобой сделают, особенно после ШИЗО, когда ты ноги еле таскать будешь. Через месяц станешь, как миленький, ремонтировать предзонник. С красной повязкой на руке. Соорудим фотоснимок для «Магаданской правды» – зека Степанов Александр Иванович решительно встал на путь исправления. Что потом твоя братва скажет, как думаешь?
– Не дождешься, гражданин начальник… Я раньше ивняк себе покоцаю… – прохрипел зек. – Уж лучше «участок номер 4».
– А зачем? Тебя ведь родной брат на воле ждет, – теперь голос кума стал притворно участливым и сладким до приторности. – Уже целых пять лет ждет, теперь всего месяц остался. Ты ведь можешь его и вовсе никогда не увидеть, то-то он огорчится, бедняга. Ну?
На несколько секунд в комнате стало тихо, потом Филин с трудом, но на этот раз вполне разборчиво выговорил:
– А пошел ты, гражданин начальник, знаешь куда…
Губы Решетова чуть скривились, но больше он никак не проявил того, что зек его задел. Наоборот, устало вздохнул и с деланным равнодушием произнес:
– Ну, как знаешь… Я ведь тебя и по-другому офоршмачить могу! – Майор нажал на кнопку вызова конвоя, и через несколько секунд в кабинет вошел прапорщик-контролер – здоровенный детина с длинными жилистыми руками.
– В ШИЗО его! – приказал прапору Решетов, кивком указывая на блатного, словно в кабинете был кто-то еще. – На пятнадцать суток! Это тебе для начала, – прибавил майор, снова поворачиваясь к зеку. – Чтобы не думал, что я с тобой шутки шучу. После ШИЗО мы с тобой по-другому поговорим, я думаю.
Прапор шагнул к блатному, отстегнул наручники от кольца в полу и поднял зека с пола. Пожалуй, без его помощи Филин бы и не поднялся, он уже совсем закоченел.
– И имей в виду, – резко сказал Решетов прапорщику. – Если этот урка себе «дорогу» пробьет – сядешь вместе с ним! Имей в виду, я не шучу! Понял?
– Так точно, товарищ майор, – ответил прапор, подтаскивая зека к двери. – Ну, иди давай, зечара, что, я тебя тащить, что ли, буду?! Давай! – Он сильно ткнул Филина кулаком в бок, и тот зашагал сам, с трудом переставляя непослушные ноги.
– Ты, Степанов, все равно будешь под мою дудку плясать! – громко крикнул ему вслед Решетов, привставая со своего места. – Слышишь? Никуда не денешься!
После того как дверь за зеком и конвоиром закрылась, Решетов несколько секунд сидел молча и неподвижно, потом решительным движением придвинул к себе стоявший на углу стола телефон и набрал длинный магаданский номер.
* * *Через месяц, в воскресенье, у главных ворот сусуманского штрафняка было довольно людно. Дело было в том, что по воскресеньям в двенадцать часов дня из лагеря выпускали тех, чей срок кончился и кто мог покинуть штрафняк на своих ногах, а у ворот их встречали родственники, знакомые, кореша… Ну, или никто не встречал, это уж кому как везло.
Так было и в это воскресенье. Неподалеку от ворот стояли люди, в основном маленькими группками – по двое, по трое, хотя было и несколько одиночек. Они или молчали, или о чем-то негромко переговаривались, и все часто посматривали на часы. Было уже около двенадцати, и главные ворота штрафняка вот-вот должны были распахнуться, выпуская счастливцев, для которых этот день должен был стать первым днем воли.
Среди встречающих выделялась одна группа из пяти человек. В отличие от большинства собравшихся они были хорошо, по-городскому одеты, да и лица у них были другие – уверенные в себе, спокойные. Они стояли молча, не переговариваясь ни между собой, ни с окружающими, единой монолитной кучкой. Любому внимательному наблюдателю хватило бы нескольких секунд, чтобы понять – эти пятеро не просто хорошие друзья, пришедшие встретить откинувшегося кореша, они явно не равны друг другу. Среди них есть главный, а остальные – подчиненные.
Человек, который казался в этой пятерке лидером, стоял чуть впереди. Он был одет в длинное серое пальто, из-под которого выглядывали черные брюки, руки он держал в карманах, лишь изредка вынимая левую, чтобы взглянуть на часы. На вид ему можно было дать около тридцати пяти лет. Роста он был невысокого и особенно сильным на первый взгляд не казался, но по выражению лица, по суровому взгляду, по множеству мелких, почти незаметных черточек было видно, что человек этот намного опаснее любого здоровяка-атлета, накачавшего себе в спортзале бицепсы размером с футбольный мяч. Лицо у него было острое, хищное, а взгляд тяжелый. Он был чем-то похож на волка – матерого серого хищника, повидавшего на своем веку и облавы, и капканы, и отравленные приманки, но до сих пор сумевшего остаться в живых и ставшего только опаснее.
Это был Николай Иванович Степанов, больше известный в Магаданской области как Коля Колыма, старший брат Филина, который должен был сегодня откинуться со строгача, честно отмотав свой пятилетний срок от звонка до звонка, как и положено правильному блатарю. Таким же блатарем являлся и сам Коля Колыма – у него за плечами были четыре ходки, все за воровство, все от звонка до звонка, без единого косяка. Как пишут в ментовских протоколах: «опасный рецидивист». Сейчас Колыма был правой рукой смотрящего по Магаданской области, вора в законе Вячеслава Сестринского, больше известного как Батя. По сути дела, Батя являлся теневым хозяином края, в его руках был весь черный оборот золота, дававший баснословные прибыли.
Один из своих сроков Колыма мотал как раз в сусуманском штрафняке и поэтому прекрасно понимал, какие чувства должны обуревать сейчас тех, кому до откидки остались считанные секунды. Тем более что это был его брат – младший, любимый. Колыма снова взглянул на часы. Без двух минут двенадцать. Сейчас начнут выпускать. Ну да, точно, вот уже ворота поехали в сторону, открылись… Ага, а вот и первый освобожденный. Нет, не Сашка, кто-то другой…
Филин вышел из ворот лагеря двенадцатым. Едва увидев брата, Колыма сорвался с места, бросился ему навстречу. Лицо младшего было бледным и истощенным, он сильно исхудал, но на ногах держался вполне уверенно и летящего ему навстречу старшего брата узнал сразу, несмотря на пятилетнюю разлуку.
– Сашка! – Колыма подлетел к брату и крепко обнял его.
– Коля! – сдавленно ответил тот, с трудом удерживая подкатившие к глазам слезы. – Коля, братан!
В этот момент к ним подбежали те четверо, что стояли у Колымы за спиной. В руках у одного из них была новая теплая кожаная куртка, у другого – бутылка виски, у третьего – открытая банка с черной икрой.
– Ну, братан, с откидкой тебя! – выдохнул Колыма, отпуская брата и делая шаг назад. – Давай выпьем за волю и пойдем, у нас тут на окраине поселка вертушка стоит, через пять часов будем в Магадане.
* * *Вертолет МИ-8 летел над заснеженными сопками, рассекая холодный упругий воздух лопастями винтов. Магаданская братва специально наняла вертушку для того, чтобы отвезти откинувшегося Филина в Магадан – наземным транспортом от Сусумана до областного центра не скоро доберешься. Денег у братвы сейчас много, и на то, чтобы оказать должное уважение правильному блатному, их не жалеют. Тем более Филину – младшему брату Колымы.
Филин уже в полной мере оценил оказанное ему внимание. Что ни говори, откинувшись с зоны, приятно чувствовать, что ты кому-то нужен, что тебя не позабыли за те пять лет, которые ты был оторван от всего мира. Филин сидел в салоне вертолета, лениво покачивая ногой в грязном стоптанном прохаре, поцеживая «Мартель» и закусывая икрой. Все слова были уже сказаны, и сейчас он позволил себе расслабиться. Наконец-то не было нужды постоянно ждать удара, подвоха, тычка в спину, наконец-то он был среди своих, среди тех, кому можно было верить.
Филин прикрыл глаза и отхлебнул еще немного виски. Думать о том, что с ним будет в Магадане, было еще рано, а все остальное осталось позади, и можно было просто отдохнуть.
У иллюминатора стояли два крепких пацана. Один из них был широкоплеч, но невысок, с короткими светлыми волосами и почти квадратным подбородком, второй темноволос, черноглаз и остролиц, со впалыми щеками и слегка загнутым носом. Он чем-то напоминал цыгана. Парни негромко разговаривали. Они уже успели выпить за освобождение уважаемого человека и теперь оставили его в покое. Судя по их интонациям, разговор шел о каком-то важном деле. Сквозь шум двигателя и гул винтов вертолета до ушей Филина доносились отдельные слова: «рыбные квоты», «Алазань», «через пару недель поставить на понятия». Впрочем, Филин особенно не прислушивался. Не его это дело – будет нужно, сами расскажут.
Сидевший напротив Филина Колыма задумчиво смотрел на брата. Да, истощал брат! Лицо бледное, худое, кожа натянута, под глазами мешки. Движения слегка неловкие, да и куртка на нем мешком висит, как на вешалке, хотя специально подбирал под его размер. Совсем исхудал, бедняга. Здорово его умотал сусуманский штрафняк. Ничего удивительного в этом нет – правильный блатной так и должен выглядеть, выходя с штрафной зоны, как иначе? Сам-то после Сусумана какой был в свое время? С месяцок походит братан, отъестся, отоспится, обрастет мясом, станет как новенький. Тогда можно будет и к делу пристроить. Надо бы еще подумать, куда именно его приткнуть. Надо по этому поводу с Батей посоветоваться…
Тем временем прямо по курсу вертолета уже показались городские огни, и вертушка пошла на посадку.
– Ну вот, братан, мы и прилетели, – сказал Колыма, когда вертолет коснулся земли. – Поедем сейчас ко мне, а там видно будет.
Глава 2
Над Ногайским заливом сгустились сумерки. Небо покрывали тучи, в редких просветах между ними иногда появлялась бледно-желтая луна, освещавшая залив и порт призрачным светом. Кроме луны источниками света были береговые прожекторы да огни раскинувшегося на сопках города, сейчас довольно частые. Спать почти никто не лег, но свет зажгли уже все.
Порт казался вырезанным из черной бумаги и наклеенным на серый лист – густо-черные силуэты козловых кранов, складов и локомотивов на фоне серого неба, силуэты сухогрузов на горизонте. Корабли можно было и не заметить, но на них тоже горели ночные огни, привлекая внимание. Впрочем, большую часть сухогрузов закрывали плавучие доки, стоявшие совсем близко к берегу, или таможенные терминалы. В порту было тихо и безлюдно. Большая часть толкущихся здесь весь день людей разошлась по домам, остались только ночные сторожа да те из бичей, которым порт служил местом ночлега. Но и этих оставшихся было не видно и не слышно. Сторожа расположились на своих рабочих местах, бичи попрятались. Тишину нарушал только громкий лай собаки, доносившийся от главных ворот порта. Чем-то псина была недовольна, не иначе помешал кто, прогнал с насиженного места.
Луна в очередной раз вышла из-за скрывавших ее туч и осветила стоявший у главного причала огромный траулер явно заграничной постройки, похоже, японской. Даже в неверном, бледном лунном свете было видно, что корабль совсем новенький, только-только со стапеля, даже краска на высоких бортах еще не успела облупиться и облезть. Может быть, всего-то один путь он и проделал за все свое недолгое существование – от доков, где был построен, сюда, к новому хозяину. Траулер слегка покачивался на небольшой волне. Луна снова скрылась за тучами, и корабль окутала сгустившаяся темнота. Теперь виден был только выхваченный лучами береговых прожекторов кусок обращенного к берегу борта, на котором гордо красовалось выведенное крупными буквами название корабля: «Алазань».
На пирсе, прямо напротив причала, возле которого качался на волнах траулер, стояли два человека. Ни лиц, ни деталей одежды в скудном свете было не видно – только темные силуэты, особенно отчетливые на фоне белого борта корабля. Мужчины стояли, опершись на перила, и молча глядели на корабль.
Наконец один из них нарушил молчание:
– Ну, что скажешь? – В голосе звучала ясно различимая гордость, словно его хозяин хвастался перед своим собеседником и ждал, чтобы тот выразил если не восхищение, то как минимум радость.
Второй несколько секунд помолчал, потом неопределенно хмыкнул.
– Такое вот средство производства, – снова заговорил первый. – Настоящий рыбокомбинат. Прикидываешь, сколько капусты он за сезон принесет?
– Тут я не спец, – спокойно ответил второй. – Хотя выглядит, конечно, впечатляюще. Главное, что квоты под фирму выбили. Неужели и правда научные? – В голосе говорящего отчетливо слышались нотки недоверия. С таким удивленно-обрадованным недоверием может переспросить родителей ребенок, получивший на день рождения живую лошадку вместо ожидаемой тряпичной игрушки.
– Правда, правда, – с легкой усмешкой отозвался первый. – Что, не верится? А вот так-то. Теперь можем ловить сколько угодно. И ни один рыбнадзор до нас не докопается.
Научные квоты и в самом деле были мечтой любой рыболовной фирмы. Каждый год московский Госкомрыболовства выдавал рыболовным фирмам квоты на вылов рыбы и морепродуктов. Всего их четыре типа, и так называемые научные – самые козырные. Они давали право добывать рыбу и морепродукты где угодно и когда угодно, даже в период нереста – официально для высоких целей ихтиологии, а на деле, как правило, для обыкновеннейшей продажи за кордон.
Некоторое время собеседники молчали. Потом первый полез в карман и вытащил пачку сигарет.
– Закуришь? – спросил он у своего соседа.
– Давай.
Скупой огонек зажигалки на мгновение осветил их лица, но тут же погас, зато теперь в темноте горели две яркие точки тлеющих сигарет.
– Море морем, – заговорил спустя минуту второй, – однако рыбный бизнес – это не только море. Подводных камней и скрытых течений и на берегу хватает, сам знаешь, – голос его звучал нарочито небрежно, но чувствовалось, что говорить он начал о вещах по-настоящему важных.
Почувствовал это и его собеседник. Первый сбавил тон, но в то же время его голос стал более напряженным.
– Имеешь в виду нашего жирного и его проблемы? – уточнил он.
– Именно. Наехали на него. И серьезно.
– Кто?
– Блатные.
Первый затянулся дымом сигареты, несколько секунд молчал, явно обдумывая услышанное, коротко сказал:
– Вот ты с этим и разбирайся. А я пособлю в случае надобности. У тебя же ведь наверняка какие-нибудь наметки есть, а то бы ты этот разговор не начинал. Правильно?
Второй кивнул:
– Да. Я уже знаю, как с ними разбираться. А от жирного рано или поздно все равно придется избавиться. Ведь фирма с траулером на нем висит.
– Избавимся. Но чуть погодя, сейчас рано еще.
Они стояли на пирсе еще около получаса, неторопливо переговариваясь, обсасывая подробности дальнейших планов, потом развернулись и направились к выходу с территории порта, неподалеку от которого были припаркованы их машины.
– Ну давай! – сказал первый, подавая партнеру руку. – Удачи тебе!
– Спасибо, – чуть иронично хмыкнул второй. – Она нам понадобится.
Они разошлись в разные стороны, сели в свои машины, и через мгновение порт окончательно опустел, только продолжала обиженно лаять собака. Два бича все-таки сумели выгнать ее из закутка возле теплой трубы, и сейчас ей нужно было искать себе новое место.
Глава 3
Блестящий штык лопаты вонзился в грунт. Филин налег на черенок, разрыхлил край – лопата скрипнула по камню – и начал аккуратными, экономными движениями выбрасывать землю из ямы. Он уже почти две недели работал могильщиком на этом огромном кладбище, расположенном на дальней оконечности Магадана. Устроился он сюда просто для того, чтобы не было проблем с участковым и повторной посадкой, на всякий случай. Долго работать здесь он не собирался – как и всякому правильному блатному, это было западло, но и нарочно переть на рожон и нарываться на неприятности по мелочам Филин не собирался.
Да и работенка, по сути дела, была не слишком сложной. Из-за вечной мерзлоты, начинающейся на глубине десяти – пятнадцати сантиметров, грунт сначала разогревали специальными парогенераторами, а сами ямы рыли с помощью японских мини-экскаваторов, так что на долю Филина и прочих мужиков-могильщиков оставалось только доделать то, что не могли машины – выровнять края ямы, придать ей прямоугольную форму, выгрести со дна лишнюю землю. Работать с разогретой землей было несложно, единственное, что раздражало Филина, это постоянная грязь.
Впрочем, он надеялся, что скоро к ней привыкнет, так же, как привык к постоянному грохоту моторов, скрежету техники, то и дело вздымающимся по всему кладбищу облакам белого пара. Да и вообще, после сусуманского штрафняка такую работу он считал чуть ли не санаторием. К тому же физические упражнения были сейчас полезны для здоровья. Ел Филин теперь, после полуголодного лагерного существования, за четверых, а работа не давала пище уходить в жир, перегоняя ее в мышцы.
Выбросив последнюю горсть земли, Филин разогнулся, отер пот со лба тыльной стороной ладони. Все, считай, могила готова, значит, на сегодня осталась еще только одна, потом можно будет переодеться и идти домой. А сейчас надо маленько передохнуть и покурить. Он выбросил из ямы лопату, потом выбрался сам и направился к тройке могильщиков, сидевших неподалеку на деревянной скамейке. Кажется, у них тоже был перекур. Подойдя, Филин кивнул мужикам, уселся с краю и достал папиросу.
