Принц и танцовщица

Петлю смерти. Да, смерти, ибо миллиардер был уже мертв. По крайней мере, у врача, оказавшегося в цирке и вместе с публикой хлынувшего на манеж, не было никаких сомнений.

Он проделал все, что в данных случаях проделывается, то есть когда человек повесился, повешен другими или удушен петлей.

Врач пощупал пульс, пульс уже не бился. Приподнял веки, тускл и неподвижен был взгляд уже застеклившихся глаз…

Медея, еще минуту назад величественная, как герцогиня, теперь со съехавшей на бок шляпой, растерзанная, постаревшая, допытывалась у врача, цепляясь за его руки:

– Доктор, скажите, он еще не… Еще есть какая-нибудь надежда?

– Увы, мадам, увы, – отвечал доктор, пятясь от энергично атаковавшей его Фанарет.

– Доктор, спасите его, спасите! Я вам заплачу миллион песет, слышите, миллион! Спасите же его!

– Мадам, не только я, никакие медицинские светила… Поздно! Один Господь мог бы воскресить вашего… вашего супруга, – запнувшись, сказал врач. – У меня есть основания утверждать, – вскрытие убедит всех, что ваш супруг еще до самого удушения скончался от разрыва сердца.

На арене появился комиссар в штатском и карабинеры в треуголках. Карабинеры силой удалили с арены публику. И Фанарет хотели удалить, но она запротестовала:

– Это мой муж! Слышите, мой муж!

После такого заявления Медею не тронули.

Адольф Мекси лежал на песке. Он успел потерять во время своей бешеной скачки за всадником одну из своих бальных лакированных туфель, и его нога в шелковом черном носке уже начала деревенеть и затвердевать, как у трупа. Да он и был уже трупом, этот дистрийский волшебник, такой могущественный своим золотом, своими миллиардами, спасавший от банкротства целые страны, свергавший королей, а теперь сам поверженный в прах на арене странствующего цирка.

Зрители в панике разбегались, не расходились, а разбегались, толкая и давя друг друга.

Комиссар, бритый, жгучий брюнет, с внешностью андалузского прелата, в маленьком директорском кабинетике допрашивал Фуэго в присутствии Барбасана, Бенедетти, Заурбека и еще нескольких артистов.

Перед комиссаром лежала чистая бумага, в руке он держал «вечное» перо, уже потому хотя бы вечное, что оно переживает многих самых сильных, самых живучих людей.

Комиссар начал с неизбежных формальностей. Записал имя Фуэго, его возраст, кем были и чем занимались его родители. Отметил город, где он впервые увидел свет.

Обстоятельно, толково, не волнуясь, отвечал Фуэго на все вопросы.

Пока дело касалось необходимых скучных формальностей, комиссар не смотрел на Фуэго, даже как будто не замечал его. Когда же от биографии ковбоя комиссар перешел к катастрофе, полицейский чиновник с внешностью прелата вперил свой жгучий взор в покрытое гримом, подрумяненное лицо Фуэго.

– Вы знаете человека, павшего жертвой вашей… вашего… – комиссар подыскивал выражение, – вашего бессознательного преступления?

– Не имею понятия, господин комиссар.

– Как, вы не знаете, что это был знаменитый банкир Адольф Мекси?

– Откуда же мне знать, господин комиссар. Я интересуюсь работой своею в цирке, своей лошадью и что мне до знаменитых банкиров? Денег они все равно не дадут мне…

– Нельзя ли без шуточек? – сдвинулись комиссарские брови.

– Я совсем не шучу, господин комиссар. Какие же могут быть шутки с начальством?

– Довольно, довольно. Потрудитесь отвечать на вопросы.

– Я готов, господин комиссар.

– Ну и наделали же вы нам хлопот! Ни в каких личных отношениях вы с покойным не состояли?

– Какие же отношения, господин комиссар, когда я понятия о нем не имел. Это может быть установлено свидетельскими показаниями.

– Но почему же именно Адольфа Мекси постигла такая участь?

– Господин комиссар, она могла постичь и всякого другого, даже и вас, если бы вы очутились рядом с Бенедетти.

– Благодарю покорно! – с язвительной улыбкой отвечал комиссар, невольно ощутив холодок в спине. – Благодарю покорно, этого только недоставало! Теперь скажите мне следующее. Я часто бываю в цирке и вижу вашу работу. Вы никогда не делаете промахов, почему же вы промахнулись теперь?

– Господин комиссар, надо же когда-нибудь промахнуться. В нашем деле без этого невозможно, и человек, и его руки – не машина. Да и машина иногда спотыкается.

– Итак, случившееся вы приписываете несчастному случаю?

– Только несчастному случаю, господин комиссар.

– Но почему вы ни разу не оглянулись? Сделай вы это, вы увидели бы свою ошибку.

– Я никогда не оглядываюсь, господин комиссар. Это испортило бы мне весь эффект. Ковбой оглядывается, значит, не уверен в себе. А ковбой должен быть уверен в себе. Только тогда он выгодно «продаст» свой номер.

Комиссар опустив голову, обдумывал что-то, затем вскинул глаза.

– Господин Бенедетти!

– Есть, господин комиссар! – и клоун с густо набеленным лицом под войлочным колпаком приблизился к столу.

– Почему вы остановились именно около ложи господина Мекси?

– Господин комиссар, с таким же успехом я мог бы задержаться у всякой другой ложи.

– Вы знали банкира в лицо? Имели с ним какие-нибудь отношения?

– Господин комиссар, какие же могут быть отношения между бедным клоуном и богатым банкиром? В его глазах я был жалким шутом, забавлявшим его в часы пищеварительного процесса.

– Попробуйте воздерживаться от этих красочных добавлений.

– Буду воздерживаться, господин комиссар.

– Скажите, скажите мне, почему вы спрыгнули с барьера вниз?

– Я должен был сделать вид, что спасаюсь от петли.

– Но вы не всегда поступаете так?

– Не всегда, господин комиссар. Я каждый раз варьирую наш трюк.

– Довольно, я больше ничего не имею. Во всяком случае, и вам, Фуэго, и вам, Бенедетга, в Сан-Себастиане, да и вообще на испанской территории ваш трюк будет запрещен.

– Мы подчиняемся, – покорно заявил Бенедетга.

– Еще бы вы не подчинились! Сегодня же я донесу до начальства. Не знаю, как оно посмотрит. Очень может быть, вам предложат покинуть немедленно же границы королевства…

– Мы безропотно, но не без сожаления подчинимся этому. Мы любим Испанию, это наша латинская сестра, – молвил Бенедетга.

Комиссар пропустил это мимо ушей. Он встал, заявив:

– В восемь часов утра прошу обоих в мое бюро. В моем присутствии мой письмоводитель составит подробный протокол.

Едва очутившись за дверью, комиссар попал в железное кольцо газетных корреспондентов.

– Господа, мой служебный долг запрещает…

Но корреспонденты слушать ничего не хотели:

– Интервью, господин комиссар, интервью!

– Господин комиссар, это же мировая сенсация, а вы ссылаетесь на какой-то…

Разом все смолкло, и все головы обнажились. Два санитара на госпитальных носилках, в сопровождении двух карабинеров, покидали цирк с телом Адольфа Мекси. С головы до ног оно было покрыто одеялом.

А в то самое время лакеи под наблюдением метрдотеля сервировали стол, украшая его цветами. И когда все было готово, метрдотель спустился вниз в кухню взглянуть, как справляется повар с зажаренной для Мекси руанской уткой.

Так я не привелось дистрийскому волшебнику отведать блюдо, называющееся «канард а ля пресс».

21. Глава заключительная

Весть о внезапном трагическом конце Адольфа Мекси произвела ошеломляющее впечатление не только в Испании, не только во Франции, а и во всем мире, ибо весь мир знал, если и не по деяниям, то понаслышке банкира, не уступавшего ни по богатству, ни по масштабу финансовых операций своих Мендельсонам и Ротшильдам.

Человек, потрясавший биржей, человек, делавший финансовую погоду, ронявший и поднимавший курс валюты, человек, в двадцать четыре часа свергнувший тысячелетнюю монархию, этот человек должен был умереть много лет спустя где-нибудь в Ницце, с несколькими медицинскими светилами у изголовья широкой кровати под балдахином. И вместо Ниццы, вместо широкой кровати под балдахином, вместо медицинских светил – арена, где смешались в одно опилки, навоз и песок. И ко всему этому удушение от петли – одна из самых плебейских насильственных смертей. Какой нелепый кошмар! Какая жестокая ирония судьбы!

Так или приблизительно так заканчивали в газетах некрологи, посвященные Адольфу Мекси. В этих некрологах по большей части превозносился дистрийский волшебник. Курился фимиам продажной лести, пелись дифирамбы всестороннему гению покойного, его филантропическим чувствам, его скромности и тому, какие громадные суммы расходовал он ежегодно, ежемесячно даже на благотворительность.

Переход Мекси в небытие тотчас же откликнулся в Дистрии.

Несметные богатства дистрийского волшебника, движимые и недвижимые, подземные и надземные, унаследовала кучка дальних темных родственников. При жизни Мекси и близко не подпускал их к себе, ограничиваясь подачками.

Врач, атакованный Медеей Фанарет у еще теплого трупа Мекси, не ошибся. По вскрытии установлено было, что сначала Мекси умер от разрыва сердца, а уж потом, через несколько секунд был задушен петлей. Хирургам, делавшим вскрытие, Фанарет не давала покоя вопросами:

– А что, если б выдержало сердце Мекси, был бы он спасен в тот момент, когда с него сняли петлю?

Ответ Медея получила отрицательный. Даже и в том случае, если бы не изменило сердце, все счеты с жизнью были бы кончены бесповоротно.

Что руководило Медеей в этих столь же мучительных, сколь и бесполезных попытках проникнуть в тайну смерти своего любовника? Чувство? Сильное чувство? Не только сильного чувства, а и чувства вообще не было и в помине. Вначале Фанарет как будто бы увлеклась Адольфом Мекси как натурой властной и сильной, опьяненная его успехом в Дистрии, когда он совершил переворот с чуть ли не молниеносной стремительностью. Да, это было вначале, а потом, потом Медея, охладев к банкиру, увлеклась уже тем блеском и теми благами материальными, которые он мог ей дать. Кроме того, Мекси был необходим ей как сообщник для сведения счетов с Язоном.

Если бы Медее хоть на один миг запала мысль, что вся катастрофа явилась гениальной инсценировкой, а не фатальной ошибкой, она все свои сбережения, – а они исчислялись миллионами, – бросила бы на то, чтобы раздуть скандал и в печати, и в соответствующих учреждениях, и посадить преступника на скамью подсудимых. Нет, Медея, потрясенная самим фактом смерти Мекси, взглянула на все с точки зрения мистической. В «петле смерти» она увидела какое-то возмездие свыше. Увидела предостережение для самой себя.

Это предостережение как-то вдруг отрезвило ее, и она поняла всю безрассудную жестокость отношения своего к Язону. Ее ненависть и ее неутолимая жажда мести, история с колье, с наемной клакой и шталмейстером Гансом – все это всплыло для нее в новом, омерзительном к самой себе свете. Было ли это раскаяние? Пожалуй, нет! Пожалуй, это был скорее панический страх, страх животный, эгоистический. Ей чудилось, что вслед за Мекси придет ее очередь, если, если она от этой очереди как-нибудь не откупится. И Медея откупилась.

Не прошло и сорока восьми часов с момента катастрофы, как обыкновенный посыльный в обыкновенном пакете из самой обыкновенной газетной бумаги принес вечером за кулисы и из рук в руки передал Ренни Гварди колье, легендарное колье из двадцати трех скарабеев.

И принц нисколько не удивился, словно этого и ожидал, и это должно было непременно случиться. Через минуту он сказал Мавросу:

– Возьми и продай! Я хочу возможно скорее отделаться от этой вещи, принесшей мне столько горя.

Маврос помчался в Париж и через несколько дней вернулся, заявив принцу:

– Ваше Величество, мне повезло, повезло исключительно. Утром я прибыл в Париж, а к вечеру колье уже было продано за двадцать три миллиона франков. Эту сумму я положил в Лионский кредит на ваше имя. Вот чековая книжка.

– Кто купил?

– Купил американский миллиардер Ветмор для своей дочери как свадебный подарок. Она сделается на днях герцогиней Вандам. Ваше Величество спросит, как это произошло? Один ответ: случай, слепой случай. Я начал обходить ювелиров на авеню де л'Опера и у одного из них встретился с маленьким бритым старичком. Это и оказался папаша Ветмор. Теперь, Ваше Величество, вы можете, дав Барбасану королевскую неустойку, купить себе свободу.

– Я этого не сделаю, – ответил принц. – Контракт свой выслужу до конца, день в день. Я не могу подвести Барбасана. Я слишком многим ему обязан.

– А дальше?

– Дальше? – задумался принц. – Дальше мы, вероятно, уедем куда-нибудь далеко-далеко. Уедем втроем, – и, увидев в глазах своего верного адъютанта вопрос, Язон пояснил: – Моя будущая жена, ты и я. Надеюсь, ты не оставишь меня?

– О, Ваше Величество! Разве я могу жить без вас? – воскликнул, просияв от нахлынувшего счастья, князь Маврос.

Догадывался ли Язон о той роли, какая сыграна была Фуэго и Бенедетти в ликвидации дистрийского волшебника? По этому поводу он ни малейшего намека не сделал даже Мавросу, испытанному другу своему. Он был непроницаем.

Но в то же время…

Хотя ковбой и клоун к судебной ответственности привлечены не были за отсутствием улик, но все же испанские власти, запретив им выступать в цирке, выслали обоих во Францию. Фуэго и Бенедетти уехали в Париж, дав свой адрес.

Спустя несколько дней по этому адресу в Континенталь-Отель явился к ним князь Маврос.

– Друзья мои, Его Величество вместе со своим сердечным приветом приказал мне вручить вам эти две бумажки.

Эти «две бумажки» оказались чеками в полмиллиона каждый.

Бенедетти и Фуэго запротестовали.

– Что вы, что вы, князь!! Такая сумма! Нет, нет, мы не можем принять!

– Должны! Вы теперь безработные. И наконец, это высочайшая воля, которой нельзя противиться, – улыбнулся Маврос, улыбнулся так мягко, так обвороживающе, что ни Бенедетти, ни Фуэго уже не в силах были протестовать…

1927

Сноски

1

Тысяча благодарностей (фр.).

2

Что мсье желает? (фр.).

3

До востребования (фр.).

4

Невежа (фр.).

5

Мадам, хозяйка, где вы? Я хотел бы снять комнату (фр.).

6

«Мой маркиз или мой граф» (фр.).

7

Мертвый сезон (фр.).

8

Капитан, полковник, умоляю вас, пожалуйста (фр.).

9

Вы свободны (фр.).

10

Негодяй… мерзавец… (фр.).

11

«Чтобы быть красивым, надо страдать» (фр.).