Любовь и смерть

Евгений Браудо

Любовь и смерть

Тристан и Изольда в поэмах средневековья и в музыкальной драме Рихарда Вагнера

[1]

1

Не желаете ли, синьоры, послушать чудную повесть о любви и смерти? Это повесть о Тристане и королеве Изольде. Послушайте, как любили они друг друга к великой радости и к великой печали, как оттого и скончались в один и тот же день – он от неё, она из-за него[2]. Славные трубадуры былых времен, Беруль и Томас, монсиньор Эйльгарт и мейстер Готфрид сказывали эту сказку про всех, кто любит. Рихард Вагнер переработал повесть мейстера Готфрида. Он вдохнул в нее свою великую душу и вознес ее к вершинам последней правды о любви и о жизни человека. В его лице шлют нам привет певцы прежних времен, шлют привет всем любящим.

Тристан, сын короля Лооннуа[3] Ривалена и Бланшефлер, племянницы короля Марка (который в былые времена царил в Корнуэльсе), убил в бою Морхольта Ирландского, когда тот явился в Корнуэльс за получением ежегодной дани – трехсот девушек и трехсот юношей. Тристан был тяжело ранен в этом поединке отравленным копьем Морхольта; он и начал быстро хиреть, и тело его стало издавать невыносимое зловоние. И вот, чувствуя близкую смерть, он попросил, чтобы перенесли его в ладью и пустили в море, на волю Божью. Король Марк сначала не соглашался, но видя, что никакие снадобья не помогают Тристану, сам отнес его на лодку, с которой были сняты весла и парус; Тристан взял с собою только арфу. Море семь дней и семь ночей носило его, и он играл на арфе, чтобы утолить свою муку. Наконец, без его ведома, причалила лодка к берегу… Как раз в ту ночь рыбаки выплыли из гавани и услышали нежную мелодию, которая неслась по поверхности вод. Они подобрали Тристана и, тронутые красотой его музыки, отнесли во дворец к милосердной госпоже своей Изольде (племяннице убитого Морхольта Ирландского), и она сумела своими целебными зельями вернуть ему жизнь. Она, одна из всех женщин желавшая смерти Тристана – если бы его узнала! – исцелила его. Когда же Тристан, оживленный её знахарством, пришел в себя, он понял, что волны выбросили его на землю, исполненную опасностей. Чтобы избегнуть смерти, он назвал себя жонглером и рассказал, будто направлялся в Испанию, желая научиться искусству читать в звездах, и будто морские разбойники напали на его корабль, и раненым оставили его в лодке. Ему поверили. Никто не узнал в нем убийцы Морхольта. Когда, через сорок дней, златовласая Изольда почти излечила его, он бежал и, после многих опасностей, снова предстал перед королем Марком.

При дворе короля были четыре барона. Они ненавидели Тристана за его храбрость и нежную любовь. Зная, что умри Марк бездетным, корона перейдет к племяннику, они стали докучать своему властелину, требуя, чтобы он вступил в брак. Сначала король не хотел уступить просьбам приближенных, но однажды, сидя в зале своего дворца, он увидел, как ласточка влетела в открытое окно и уронила к ногам его золотистый женский волос. Король обрадовался. Он подумал, что нашел способ избавиться от назойливости баронов, и принес торжественную клятву, что никогда не возьмет себе в жены иной женщины, чем той, у которой волосы золотые. Храбрый Тристан и тут вызвался помочь королю. Он поклялся доставить ему золотокудрую невесту и, в сопровождении своего воспитателя Горвеналя, отправился в путь, наудачу, в незнаемые дали.

Целый месяц скитались рыцари по морю. Наконец, к ужасу Тристана, буря опять прибила его корабль к берегам Ирландии. Король ирландский выслал свою дружину, чтобы убить приезжих рыцарей. Но опять Тристану удалось обмануть ирландцев. Он выдал себя и свою дружину за английских купцов и богатыми подарками подкупил расположение королевского маршала.

Вскоре посчастливилось Тристану сделаться любимцем всей страны. Как раз в то время Ирландию опустошал страшный дракон. Король обещал в жены свою дочь тому, кто убьет кровожадное чудовище. Тристан быстро снарядился в бой и ударом меча убил дракона. Но победа не далась ему даром: опять жестоко раненый, в беспамятстве остался он лежать на поле битвы. Сенешаль ирландского короля, трусливый и хитрый, решил воспользоваться несчастьем героя. Он отрубил голову дракону и объявил королю, что победитель чудовища – он. Тогда Изольда, в которой лживый сенешаль вызывает отвращение, вместе с подругой, отправились в поиски за истинным победителем дракона и нашли под вечер Тристана среди болотистых трав, еле дышащим. Изольда повелела тайно перенести его в свои роскошные покои и чародейным знахарством вторично возвратила ему жизнь.

Однажды, когда Тристан купался, Изольда, рассматривая оставленный им в спальне меч, заметила, что его лезвие сильно зазубрено. Смотрит на форму зазубрены: не это ли лезвие сломалось в черепе Морхольта? С горечью вспомнила она тот день, когда привезли к ней труп героя, убитого Тристаном. Колеблется, смотрит еще раз, хочет проверить свое сомнение; бежит в горницу, где сохранялся осколок стали, некогда извлеченный из черепа Морхольта; соединяет осколок с зазубриной: еле виден след полома.

Тогда она бросилась к Тристану и, размахивая над его головой огромным мечом, воскликнула:

«Ты – Тристан из Лоонуа, убийца Морхольта. Умри же в свою очередь!» Казалось, что гибель Тристана неизбежна, но мягкими словами и ласковым взглядом ему удалось утешить гнев королевы и спасти свою жизнь. Он доказал ей, что ему, как истинному победителю дракона, принадлежит право на обещанную награду, и потребовал её руки для того, чтобы привести жену своему дяде, королю Марку.

Мир вновь водворился между Ирландией и Корнуэльсом, а Тристан радуется исполненной клятве: он добыл златовласую королевну. Прощаясь с дочерью, мать Изольды передала ее подруге и прислужнице, Бранжьене, любовный напиток, который в брачную ночь должны выпить Изольда и король Марк, Сила этого напитка была велика: достаточно было отведать его двоим из одного кубка, чтобы любить друг друга всю жизнь, всеми помыслами. Судьба захотела, чтобы на корабле, в знойный день, Тристан и Изольда, вместо вина, по ошибке выпили вместе это любовное зелье. Отныне – они связаны друг с другом узами страсти, которые ничто не может разрушить: ни жизнь, ни смерть. Изольда отдалась Тристану раньше, чем сделалась женою короля Марка.

Много горя и радостей принесли им следующие годы. Тристан долго находил способы обманывать бдительность короля и его приближенных. Но враги Тристана не дремали: они строили все новые и новые ловушки, пока, наконец, любовники не попались в расставленные сети. Марк, неожиданно возвратившись с охоты, застал их в своем саду…[4].

Тристан и королева осуждены на смерть[5], но после невероятных усилий им удается бежать в дремучий лес Морруа, где и проводят они счастливую идиллическую жизнь. Однако и здесь их счастие было недолговечно. Король Марк во время охоты случайно нашел их грот любви[6]. Он может убить беглецов, но, тронутый их безмятежной жизнью, прощает их… Тогда Тристан решился, для спасения своей возлюбленной, покинуть Корнуэльс. Сначала он отправился к королю Гавойю, в Шотландию, потом – в Бретань, к герцогу Хоэлю. Его жизнь протекала там среди могучих подвигов. Много лет провел Тристан в непрерывных трудах, Изольда не давала о себе никаких вестей. И вот, усталый, он решился взять в жены Изольду белорукую, которую предложил ему в награду за военную помощь бретонский герцог[7]. Но в брачную ночь вспомнилась ему белокурая Изольда и все очарование её любви, и эти воспоминания удержали его от объятий Изольды белорукой. Смертельно тоскуя, он еще раз отправился в Корнуэльс и под видом юродивого[8] опять удалось ему проникнуть в комнату королевы. Изольда долгое время не хотела узнать его… Однако, вскоре Тристана с позором выгнали из дворца короля Марка, и он вновь возвратился в малую Бретань, в Кархэ. Здесь в одной из бесчисленных битв, которыми так богата жизнь героя, он получил тяжкую рану. Чувствуя смертельную боль и тоску, Тристан отправил своего товарища Кахердина в Корнуэльс – призвать к его ложу белокурую Изольду, которая одна может исце; лить его[9]. Он уговорился с другом своим, что тот подымет на корабле черные паруса, если Изольды с ним не будет, и – белые, если она согласится приехать[10]. Когда вдали показались белые паруса, об этом передали белорукой Изольде, сторожившей обратный приход корабля в Бретань. Ревнуя, она поторопилась сказать умирающему Тристану, что корабль вернулся с черными парусами. Тристан грустно опустил голову и умер. Изольда нашла только труп Тристана. Тогда она ложится рядом с ним и умирает тоже. А король Марк, узнав о том, что ни Тристан, ни Изольда неповинны в своем прелюбодеянии, велел похоронить их трупы по обе стороны церковного придела.

[11]

Из могилы Изольды вырос розовый куст, а из могилы Тристана виноградная лоза. Они крепко обвились друг около друга и с той поры, неразлучно вместе, растут над могилами тех, кого погубили чары любовного напитка.

Вот то первоначальное, общее содержание, которое встречается во всех отрывках, отдельных эпизодах и больших поэмах средневековья, рассказывающих историю Тристана и Изольды. Начиная с XII века, история Тристана и Изольды становится темой старо-французской поэзии. Вскоре она получает более широкое распространение. Французская поэма о Тристане переводится на многие языки и подвергается разнообразнейшим переработкам. Поэты XII и XIII веков вплели в эту фабулу пестрые нити отдельных эпизодов, и пышная разработка их поэм временами искажает основной мотив легенды, печальный и суровый. Все же в целом, сказание о Тристане отличается от всех рыцарских романов трагическим пафосом. Наслаждение любви искупается тяжелыми муками и ведет, в конце концов, к смерти.

В первой половине XIX столетия, благодаря увлечениям немецких романтиков, любовь Тристана и Изольды пробуждается к новой жизни. За обработку этой темы берутся большие художники и глубокие исследователи поэзии средних веков. Но никто не проник в нее глубже, чем Рихард Вагнер. Он первый выявил вечный трагизм любовных экстазов, первый сознательно сопоставил любовь и смерть в драматическом действии, – тему, которую совершенно инстинктивно разрабатывала поэзия XII и XIII столетий.

Любовь и смерть… Сквозь беспечную улыбку труверов на нас глядят печальные глаза старой первоначальной саги, вдохновившей их творчество. Проникновенно серьезные слова и трагический подъем Вагнеровской драмы гораздо ближе к характеру древнего сказания, чем пестрая и болтливая поэма Готфрида Страсбургского, знакомство с которой послужило для Вагнера поводом к созданию «Тристана». В одном из своих писем он говорит, что при первом знакомстве с «Тристаном» Готфрида он испытал какую-то неудовлетворенность и даже враждебное настроение к страсбургскому поэту. Это понятно. Вагнер стремился, прежде всего, перевоплотить то вечно-ценное – инстинктивную мистику любви – что лежало в основе средневекового эпоса. Только большая интеллектуальная работа, направленная к тому, чтобы исключить из поэмы все случайное, связанное исключительно с мировоззрением рыцарства XIII века, дала ему почувствовать мировую силу и правду основного мотива повествований о любви Тристана и Изольды, и только в таком просветленном виде старая легенда вновь заговорила общечеловеческим языком в партитуре музыкальной драмы.

2

Знакомство с поэзией XIII-го века во Франции убеждает нас в том, что тема любви и смерти не соответствовала настроениям этой поэзии. Легенда о Тристане и Изольде – иного не французского происхождения, и труверы только восприняли ее и явились её добрыми хранителями. Без них прекрасное предание исчезло бы бесследно, как исчезли из памяти человечества другие родственные ему легенды. В основе предания о Тристане и Изольде лежат северные кельтские мотивы (ее родина северная Британия), которыми отчасти проникнута средневековая литература. Поэзия любовного трагизма обязана своим расцветом тому поклонению женщине (отзвуки матриархата), которое характерно для кельтов. Правда, тема о роковой любви была знакома и античной поэзии, и французской, и германской (ведь Троянская война велась из-за Елены, а спор между Брунгильдой и Кримгильдой вызван ревностью), но нигде прежде любовь не трактовалась, как содержание целой жизни, как новый мир чувств, обязанностей и прав, как источник всеобъемлющего экстаза. Вместе с «Тристаном» в европейскую литературу входит новая мысль «о том роковом начале любви, которое возвышает ее над всеми законами и являет как бы очищенной страданиями, освященной смертью… Это одна из формул идеала, возносящего человека над действительностью, ибо многообразные противоположные виды этого идеала – только различные проявления упорного вожделения человека к счастью» (Gaston Paris).

Но если идеальный средневековый мотив может волновать и трогать читателя наших дней, го совершенно чуждой покажутся ему черты кельтской первобытности, которая дала свой характер даже позднейшим обработкам первоначальной легенды. Описания страшного чудовища-дракона, опустошающего страну, смешиваются с рассказами о разных чудесных зельях и с повествованием о том, как из гроба любовников вырастают деревья, которые сплетаются своими ветвями, знаменуя победу любви над смертью. Герои ведут жизнь, близкую к природе, живут в шалаше, сквозь который протекает ручей. Самого Тристана, в эпизоде «любовного грота», поэма рисует нам первобытным охотником, научающим свою собаку выслеживать дичь. «Духовные ощущения выражаются еще примитивно-реальными образами; вся символика языка, которую притупила для нас вещественность символа, еще свежа и продуктивна, образы не застыли, а движутся, вызывая новые» (Веселовский). Язык любви полон откровенных иносказаний, говорящих не о грубости чувства, а o простоте жизненных отношений. Любовь неотвратима, как наваждение, и ей остаются верными навеки. Это сочетание глубокого идеализма, поисков высшего счастия любви и стихийного чувства приковывало внимание французских поэтов XII столетия к древней саге. Новое понимание любви, намечавшееся в это время в поэзии французов, новое понимание чести, как личного, а не феодального долга, новое понимание женщины, как независимой властительницы своего чувства, все это прекрасно гармонировало с идеализмом и чувственностью кельтских преданий. Их своеобразная фантастика, свежесть и сила волновали воображение новых людей и поэтов тогдашней Франции, и их любовная мечта, не находившая себе исхода в строгих условиях семьи и в традиционном взгляде на женщину, как на существо низшего порядка, расцвела благодатной поэзией из древнего сказания о Тристане и Изольде. В преддверии французской литературы предание о Тристане смешалось с античными мотивами (история Париса, миф о Тезее) и с некоторыми восточными элементами. Таким образом, средневековая поэма о Тристане и Изольде – результат сотрудничества разных народов и цивилизаций. Быть может, этим и объясняется её живучесть и плодотворность в истории всемирной литературы.

3

Выйдя из кельтской саги, отрывки сказания о Тристане и Изольде проникли во Францию с севера. Их перенесли сюда бретонские певцы[12], говорившие свои «lais» под звуки роты (прототип viola de gamba). Эти небольшие сказки, как пчелы – по изящному выражению G. Paris'а – разлетелись по всей стране, оплодотворяя цветы туземной поэзии цветочной пылью, мотивами роковой любви. Но одновременно была сделана попытка собрать эти краткие эпизодические поэмы в одно целое, в одно большое жизнеописание Тристана, вероятно, в середине XII века. До нас не дошла эта первозданная поэма, но несомненно, что она имела распространение и послужила источником для обработки Беруля[13] (вторая половина XII в.) и немца Эйльгарта ф. – Оберге[14] (1190), из которых последняя сделалась любимой поэмой средневековья. Обе эти обработки точно следуют первой большой поэме о Тристане, но для целей настоящей статьи более подробное рассмотрение их не необходимо. В дальнейшей истории Тристана несравненно более важную роль сыграла обработка Thomas'а, англо-норманского поэта, который переработал старую тему согласно требованиям нового уклада жизни. Поэма Томаса (он написал ее около 1170 года) есть вполне самостоятельное художественное произведение, послужившее образцом для английских, старосеверных рассказов, для поэмы Готфрида Страсбургского и – что нам важнее всего – была знакома Вагнеру, вероятно, в её дальнейшей французской обработке. Томас разукрасил народный сюжет, облек его в изящные рыцарские одежды и в таком виде ввел в высшее общество своего времени. Но если это желание понравиться делает Томаса малопривлекательным, то его поэма раскрывает перед нами такое богатство психологического анализа, что её творца по справедливости можно назвать великим поэтом любви. Уже фабула поэмы Томаса, далекая от героической саги, свободная от паутины перекрещивающихся эпизодов, показывает, что он раньше всего хотел сконцентрировать внимание читателей на любовниках. Он выдвигает на первый план Тристана и Изольду; менее отчетливо у него разработана фигура короля Марка и белорукой Изольды, а все остальное трактуется чрезвычайно небрежно и является только фоном для любовной драмы. Своим знанием человеческой души Томас сумел осветить самые скрытые движения сердца. Он написал поэму для всех любящих – «as amanz»[15]. Тристан и Изольда должны им послужить примером.

Томас сумел придать индивидуальную окраску безличному стилю старой саги. Его поэма дает наиболее возвышенный образец чистой рыцарской любви. Мы видим в ней, как в свете тонкого психологического анализа от бесформенной массы народного предания отделяются индивидуально очерченные фигуры Тристана и Изольды. Но, одухотворяя переживания любовников, он совершенно не затрагивает нравственной проблемы любви, нигде не задумывается над мировым смыслом любовных экстазов.

Подражатель Томаса, Готфрид Страссбургский, дает в своей поэме первые просветы сознательного отношения к самому чувству, он пытается интеллектуализировать любовь, сказать свою философию любви. Он уступает Томасу в смысле эмоциональной чуткости и тонкости ощущений – в его поэме нет тихой грусти и мягких красок Томаса, зато – в ней трепет более яркой и разнообразной жизни. Стихи Томаса как-то схематичнее; более красочная – Готфрид сам называл себя «ein Farber» – широкая и богатая по компановке фигур и сцен поэма Готфрида сильнее действует на воображение читателя[16]. К поэме Готфрида непосредственно примыкает драма Рихарда Вагнера[17].

4

Любовь, послужившая темой для легенды, – любовь, нарушившая все традиции того общества, среди которого жили Тристан и Изольда. Ведь Изольда – королева, в представлении людей той эпохи она должна была быть образцом всех женских добродетелей. Еще тяжелее был грех Тристана, обманувшего своего дядю, короля, который любил его, как сына. Он добровольно взялся исполнить поручение – привести своему повелителю и другу невесту и потому должен был особенно щепетильно отнестись к чести Изольды, которую взял, совершенно не задумываясь о последствиях своего поступка. Но средневековая поэзия очень бледно намечает конфликт между долгом и любовью в душе Тристана. Сама Изольда ни минуты не терзается тем, что ей приходится сразу отдаваться двоим. Она не проявляет ни малейшего желания бежать от мужа, чтобы жить только с Тристаном, и даже после эпизода с «любовным гротом» добровольно возвращается к Марку и продолжает его обманывать с Тристаном. Что подобного рода поведение дисгармонировало с нравственным самосознанием эпохи, когда легенда о Тристане и Изольде впервые входит в литературу, доказывают другие произведения поэтов, обрабатывавших аналогичные темы. Так, например, Chrétien в своем любовном романе (Cligès)[18] резко порицает женщину, дарящую свою любовь двоим мужчинам сразу. Marie de France в одном стихотворении возносит «благоухающую любовь» Тристана и Изольды, а в другом lais самыми отталкивающими чертами рисует прелюбодеяние. Казалось бы, что французские поэты и народное предание должны были вынести суровый приговор любовникам, а между тем и кельтские песни, и творцы средневековых поэм всей душой им сочувствуют и самыми мрачными красками изображают «предателей», осмелившихся им помешать. Но нас не должна удивлять эта раздвоенность, непоследовательность поэтов XII и XIII столетий: они воспринимали на веру фабулу старой саги, она их связывала и не давала развернуться их житейской наблюдательности, их личным взглядам на нравственность.

Сага снимает всю моральную ответственность со своих героев тем, что всячески выдвигает мотив «любовного напитка». То же делают и поэты XII и XIII столетия, хотя они писали «Тристана», уже не разделяя полностью веры саги в чародейственную силу рокового зелья. Но так велика сила традиции и беспомощность психологического творчества XII ст., что Томас и Готфрид нарочно замалчивают вопрос о том, не любила ли Изольда Тристана еще до роковой неосторожности с волшебным напитком? Готфрид, впрочем, пытается наметить нежное зарождение в сердце злато-власой девы любви к молодому герою, когда он раненый лежит в её комнат 23;, но потом сразу обрывает этот новый мотив. Так, например, он довольно рельефно говорит о борьбе между «Treue» и «Liebe», терзающей душу Тристана после того, как он выпил зелье. Его вообще больше, чем кого-либо, интересует вопрос о моральной ответственности любящих. Но боязнь нарушить раз навсегда установленный взгляд на супружескую верность заставляет и Готфрида разрешить вопрос личной ответственности любовников в духе чудесного напитка[19], в который он сам навряд ли верил.

Только Рихарду Вагнеру удалось сгармонировать основной трагизм сюжета с свободной любовью Тристана и Изольды, и только его драма, в которой мотив любви открывается совершенно независимо от действия любовного зелья, может взволновать и потрясти современного зрителя. Итак, увлечение средневековых поэтов Тристаном объясняется не наивной верой их и психологической близостью к первобытному кельтскому мировоззрению. И Томас, и Готфрид были прежде всего поражены той элементарной силой, в которой – по смыслу древней саги – внутреннее право человека на счастье и радость жизни противополагается злому и мертвящему укладу общества, вечная правда любви – внутреннему бессилию законов по-вседневной жизни.

Индивидуализм Кельтов осветил робкие искания личного счастья, счастья, доступного всем людям, независимого от кастового характера средневековья. И бурный, бешеный поток страстной любви, влившийся в поэзию северных сказаний, поглотил маленькие, еле прорывающиеся ручейки любовных дерзаний французской поэзии, чтобы разлиться широкой рекой по всей истории духовной жизни средневековья.

Но, помимо эмоциональных элементов, эта сага содержит и элементы глубокой мировой философии, которые сближают ее с эллинскими мифами. Тристан и Изольда в кельтском предании – как бы олицетворения двух начал дня и ночи, эмоционального и интеллектуального начала[20]. На это указывают многие черты первоначальной легенды, придающие Тристану и обеим Изольдам божественные черты. Миф есть идеальное подобие мировой жизни, это – бессознательная философия народа о величайших явлениях бытия, воплощенная в живые образы. Миф содержит в себе правду, к которой стремятся лучшие люди всех времен и народов, и потому рассказ о борьбе в душе человека двух начал, двух правд – правды дня и правды ночи – вечно будет волновать всех чутких.

Свое величественное и пластическое выражение эта мифическая основа нашла в драме Вагнера. Его философия победы ночи над днем, его олицетворение интеллектуального начала в образе Тристана (Todgeweihtes Haupo) и эмционального в Изольде (Todgeweihtes Herz) говорит с нами на языке вечных символов и наполняет нашу душу благоговением. Вагнер раскрыл мифическую сущность истории любви Тристана и Изольды и этим вызвал интерес к отысканию духовных сокровищ средневековья.

Такова та идеальная сущность, которая придала рассказу о преступной связи Тристана и Изольды нравственную и трагическую силу. её глубокая мораль оградила роман от того, чтобы превратиться в забавную историю на тему ménage à trois с обманутым мужем и радостями любовника. Если исключить несколько незначительных по своим художественным достоинствам вариантов, она во всех своих переделках остается чистой и глубоко серьезной повестью о страданиях любви… Поэтому легенда многие столетия привлекала к себе сердца поэтов. Может быть, и Данте под влиянием знакомства с кельтской сагой обработал эпизод Франчески и Паоло[21], любовный напиток заменен чтением Ланцелота. Зарождение любви в сердцах любящих представлялось и Данте каким-то чудом, для которого нужны волшебные чары.

Тайна великих произведений искусства заключается в том, что в них личные переживания и идеи сплетаются тесно между собой и что они облекаются художником в такую форму, которая, действуя на нас своей живой, непосредственной правдой, вместе с тем отодвигает наши жизненные переживания в идеальную перспективу. Поэтому частые споры о том, какое событие из своей жизни хотел изобразить хотя бы, например, Толстой в той или другой части «Войны и Мира» или «Анны Карениной», свидетельствуют только о чрезвычайно упрощенном понимании искусства. Такое же отсутствие чуткости проявляют ныне многие «вагнерианские литераторы», которые после опубликования – в 1904 году – prof. Golther'ом переписки Вагнера с Матильдой Везендонк хотят в «Тристане и Изольде» Вагнера видеть только «личную исповедь», а не произведение художественно-философское, написанное на мировую, по своей глубине, тему.