Лирика. Поэмы

Что быть бесстрастным? Что – крылатым?

Сто раз бичуй и укори,

Чтоб только быть на миг проклятым

С тобой – в огне ночной зари!

Октябрь 1907

5

Пойми же, я спутал, я спутал

Страницы и строки стихов,

Плащом твои плечи окутал,

Остался с тобою без слов…

Пойми, в этом сумраке – магом

Стою над тобою и жду

Под бьющимся праздничным флагом,

На страже, под ветром, в бреду…

И ветер поет и пророчит

Мне в будущем – сон голубой…

Он хочет смеяться, он хочет,

Чтоб ты веселилась со мной!

И розы, осенние розы

Мне снятся на каждом шагу

Сквозь мглу, и огни, и морозы,

На белом, на легком снегу!

О будущем ветер не скажет,

Не скажет осенний цветок,

Что милая тихо развяжет

Свой шелковый, черный платок…

Что только звенящая снится

И душу палящая тень…

Что сердце – летящая птица…

Что в сердце – щемящая лень…

21 октября 1907

6

В бесконечной дали коридоров

Не она ли там пляшет вдали?

Не меня ль этой музыкой споров

От нее в этот час отвели?

Ничего вы не скажете, люди,

Не поймете, что темен мой храм.

Трепетанья, вздыхания груди

Воспаленным открытым глазам.

Сердце – легкая птица забвений

В золотой пролетающий час:

То она, в опьяненьи кружений,

Пляской тризну справляет о вас.

Никого ей не надо из скромных,

Ей не ум и не глупость нужны,

И не любит наверное темных,

Прислоненных, как я, у стены…

Сердце, взвейся, как легкая птица,

Полети ты, любовь разбуди,

Истоми ты истомой ресницы,

К бледно-смуглым плечам припади!

Сердце бьется, как птица томится —

То вдали закружилась она, —

В легком танце, летящая птица,

Никому, ничему не верна…

23 октября 1907

7

По улицам метель метет,

Свивается, шатается.

Мне кто-то руку подает

И кто-то улыбается.

Ведет – и вижу: глубина,

Гранитом темным сжатая.

Течет она, поет она,

Зовет она, проклятая.

Я подхожу и отхожу,

И замер в смутном трепете:

Вот только перейду межу —

И буду в струйном лепете.

И шепчет он – не отогнать

(И воля уничтожена):

«Пойми: уменьем умирать

Душа облагорожена.

Пойми, пойми, ты одинок,

Как сладки тайны холода…

Взгляни, взгляни в холодный ток,

Где всё навеки молодо…»

Бегу. Пусти, проклятый, прочь!

Не мучь ты, не испытывай!

Уйду я в поле, в снег и в ночь,

Забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль

Не приневолит вольного,

И болей всех больнее боль

Вернет с пути окольного!

26 октября 1907

8

О, что мне закатный румянец,

Что злые тревоги разлук?

Всё в мире – кружащийся танец

И встречи трепещущих рук!

Я бледные вижу ланиты,

Я поступь лебяжью ловлю,

Я слушаю говор открытый,

Я тонкое имя люблю!

И новые сны, залетая,

Тревожат в усталом пути…

А всё пелена снеговая

Не может меня занести…

Неситесь, кружитесь, томите,

Снежинки – холодная весть…

Души моей тонкие нити,

Порвитесь, развейтесь, сгорите…

Ты, холод, мой холод, мой зимний,

В душе моей – страстное есть…

Стань, сердце, вздыхающий схимник,

Умрите, умрите, вы, гимны…

Вновь летит, летит, летит,

Звенит, и снег крутит, крутит,

Налетает вихрь

Снежных искр…

Ты виденьем, в пляске нежной,

Посреди подруг

Обошла равниной снежной

Быстротечный

Бесконечный круг…

Слышу говор твой открытый,

Вижу бледные ланиты,

В ясный взор гляжу…

Всё, что не скажу,

Передам одной улыбкой…

Счастье, счастье! С нами ночь!

Ты опять тропою зыбкой

Улетаешь прочь…

Заметая, запевая,

Стан твой гибкий

Вихрем туча снеговая

Обдала,

Отняла…

И опять метель, метель

Вьет, поет, кружит…

Всё – виденья, всё – измены…

В снежном кубке, полном пены,

Хмель

Звенит…

Заверти, замчи,

Сердце, замолчи,

Замети девичий след —

Смерти нет!

В темном поле

Бродит свет!

Горькой доле —

Много лет…

И вот опять, опять в возвратный

Пустилась пляс…

Метель поет. Твой голос – внятный.

Ты понеслась

Опять по кругу,

Земному другу

Сверкнув на миг…

Какой это танец? Каким это светом

Ты дразнишь и манишь?

В кружении этом

Когда ты устанешь?

Чьи песни? И звуки?

Чего я боюсь?

Щемящие звуки

И – вольная Русь?

И словно мечтанье, и словно круженье,

Земля убегает, вскрывается твердь,

И словно безумье, и словно мученье,

Забвенье и удаль, смятенье и смерть, —

Ты мчишься! Ты мчишься!

Ты бросила руки

Вперед…

И песня встает…

И странным сияньем сияют черты…

Удалая пляска!

О, песня! О, удаль! О, гибель! О, маска…

Гармоника – ты?

1 ноября 1907

9

Гармоника, гармоника!

Эй, пой, визжи и жги!

Эй, желтенькие лютики,

Весенние цветки!

Там с посвистом да с присвистом

Гуляют до зари,

Кусточки тихим шелестом

Кивают мне: смотри.

Смотрю я – руки вскинула,

В широкий пляс пошла,

Цветами всех осыпала

И в песне изошла…

Неверная, лукавая,

Коварная – пляши!

И будь навек отравою

Растраченной души!

С ума сойду, сойду с ума,

Безумствуя, люблю,

Что вся ты – ночь, и вся ты – тьма,

И вся ты – во хмелю…

Что душу отняла мою,

Отравой извела,

Что о тебе, тебе пою,

И песням нет числа!..

9 ноября 1907

10

Работай, работай, работай:

Ты будешь с уродским горбом

За долгой и честной работой,

За долгим и честным трудом.

Под праздник – другим будет сладко,

Другой твои песни споет,

С другими лихая солдатка

Пойдет, подбочась, в хоровод.

Ты знай про себя, что не хуже

Другого плясал бы – вон как!

Что мог бы стянуть и потуже

Свой золотом шитый кушак!

Что ростом и станом ты вышел

Статнее и краше других,

Что та молодица – повыше

Других молодиц удалых!

В ней сила играющей крови,

Хоть смуглые щеки бледны,

Тонки ее черные брови,

И строгие речи хмельны…

Ах, сладко, как сладко, так сладко

Работать, пока рассветет,

И знать, что лихая солдатка

Ушла за село, в хоровод!

26 октября 1907

11

И я опять затих у ног —

У ног давно и тайно милой,

Заносит вьюга на порог

Пожар метели белокрылой…

Но имя тонкое твое

Твердить мне дивно, больно, сладко…

И целовать твой шлейф украдкой,

Когда метель поет, поет…

В хмельной и злой своей темнице

Заночевало, сердце, ты,

И тихие твои ресницы

Смежили снежные цветы.

Как будто, на средине бега,

Я под метелью изнемог,

И предо мной возник из снега

Холодный, неживой цветок…

И с тайной грустью, с грустью нежной,

Как снег спадает с лепестка,

Живое имя Девы Снежной

Еще слетает с языка…

8 ноября 1907

ИНОК

Никто не скажет: я безумен.

Поклон мой низок, лик мой строг.

Не позовет меня игумен

В ночи на строгий свой порог.

Я грустным братьям – брат примерный,

И рясу черную несу,

Когда с утра походкой верной

Сметаю с бледных трав росу.

И, подходя ко всем иконам,

Как строгий и смиренный брат,

Творю поклон я за поклоном

И за обрядами обряд.

И кто поймет, и кто узнает,

Что ты сказала мне: молчи…

Что воск души блаженной тает

На яром пламени свечи…

Что никаких молитв не надо,

Когда ты ходишь по реке

За монастырскою оградой

В своем монашеском платке.

Что вот – меня цветистым хмелем

Безумно захлестнула ты,

И потерял я счет неделям

Моей преступной красоты.

6 ноября 1907

ПЕСНЯ ФАИНЫ

Когда гляжу в глаза твои

Глазами узкими змеи

И руку жму, любя,

Эй, берегись! Я вся – змея!

Смотри: я миг была твоя,

И бросила тебя!

Ты мне постыл! Иди же прочь!

С другим я буду эту ночь!

Ищи свою жену!

Ступай, она разгонит грусть,

Ласкает пусть, целует пусть,

Ступай – бичом хлестну!

Попробуй кто, приди в мой сад,

Взгляни в мой черный, узкий взгляд,

Сгоришь в моем саду!

Я вся – весна! Я вся – в огне!

Не подходи и ты ко мне,

Кого люблю и жду!

Кто стар и сед и в цвете лет,

Кто больше звонких даст монет,

Приди на звонкий клич!

Над красотой, над сединой,

Над вашей глупой головой —

Свисти, мой тонкий бич!

Декабрь 1907

* * *

Всю жизнь ждала. Устала ждать.

И улыбнулась. И склонилась.

Волос распущенная прядь

На плечи темные спустилась.

Мир не велик и не богат —

И не глядеть бы взором черным!

Ведь только люди говорят,

Что надо ждать и быть покорным…

А здесь – какая-то свирель

Поет надрывно, жалко, тонко:

«Качай чужую колыбель,

Ласкай немилого ребенка…»

Я тоже – здесь. С моей судьбой,

Над лирой, гневной, как секира,

Такой приниженный и злой,

Торгуюсь на базарах мира…

Я верю мгле твоих волос

И твоему великолепью.

Мой сирый дух – твой верный пес,

У ног твоих грохочет цепью…

И вот опять, и вот опять,

Встречаясь с этим темным взглядом,

Хочу по имени назвать,

Дышать и жить с тобою рядом…

Мечта! Что жизни сон глухой?

Отрава – вслед иной отраве…

Я изменю тебе, как той,

Не изменяя, не лукавя…

Забавно жить! Забавно знать,

Что под луной ничто не ново!

Что мертвому дано рождать

Бушующее жизнью слово!

И никому заботы нет,

Что людям дам, что ты дала мне;

А люди – на могильном камне

Начертят прозвище: Поэт.

Январь 1908

* * *

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите всё о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту, —

Что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец,

Хотя много знаю,

Слишком много думаю с детства

И слишком занят собой.

Ведь я – сочинитель,

Человек, называющий всё по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,

Сколько ни размышляйте о концах и началах,

Всё же я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,

Так как – только влюбленный

Имеет право на звание человека.

6 февраля 1908

* * *

Она пришла с мороза,

Раскрасневшаяся,

Наполнила комнату

Ароматом воздуха и духов,

Звонким голосом

И совсем неуважительной к занятиям

Болтовней.

Она немедленно уронила на пол

Толстый том художественного журнала,

И сейчас же стало казаться,

Что в моей большой комнате

Очень мало места.

Всё это было немножко досадно

И довольно нелепо.

Впрочем, она захотела,

Чтобы я читал ей вслух Макбета.

Едва дойдя до пузырей земли,

О которых я не могу говорить без волнения,

Я заметил, что она тоже волнуется

И внимательно смотрит в окно.

Оказалось, что большой пестрый кот

С трудом лепится по краю крыши,

Подстерегая целующихся голубей.

Я рассердился больше всего на то,

Что целовались не мы, а голуби,

И что прошли времена Паоло и Франчески.

6 февраля 1908

* * *

Я помню длительные муки:

Ночь догорала за окном;

Ее заломленные руки

Чуть брезжили в луче дневном.

Вся жизнь, ненужно изжитая,

Пытала, унижала, жгла;

А там, как призрак возрастая,

День обозначил купола;

И под окошком участились

Прохожих быстрые шаги;

И в серых лужах расходились

Под каплями дождя круги;

И утро длилось, длилось, длилось…

И праздный тяготил вопрос;

И ничего не разрешилось

Весенним ливнем бурных слез.

4 марта 1908

* * *

Своими горькими слезами

Над нами плакала весна.

Огонь мерцал за камышами,

Дразня лихого скакуна…

Опять звала бесчеловечным,

Ты, отданная мне давно!..

Но ветром буйным, ветром встречным

Твое лицо опалено…

Опять – бессильно и напрасно —

Ты отстранялась от огня…

Но даже небо было страстно,

И небо было за меня!..

И стало всё равно, какие

Лобзать уста, ласкать плеча,

В какие улицы глухие

Гнать удалого лихача…

И всё равно, чей вздох, чей шопот, —

Быть может, здесь уже не ты…

Лишь скакуна неровный топот,

Как бы с далекой высоты…

Так – сведены с ума мгновеньем —

Мы отдавались вновь и вновь,

Гордясь своим уничтоженьем,

Твоим превратностям, любовь!

Теперь, когда мне звезды ближе,

Чем та неистовая ночь,

Когда еще безмерно ниже

Ты пала, униженья дочь,

Когда один с самим собою

Я проклинаю каждый день, —

Теперь проходит предо мною

Твоя развенчанная тень…

С благоволеньем? Иль с укором?

Иль ненавидя, мстя, скорбя?

Иль хочешь быть мне приговором? —

Не знаю: я забыл тебя.

20 ноября 1908

ВОЛЬНЫЕ МЫСЛИ

(1907)

(Посв. Г. Чулкову)

О СМЕРТИ

Всё чаще я по городу брожу.

Всё чаще вижу смерть – и улыбаюсь

Улыбкой рассудительной. Ну, что же?

Так я хочу. Так свойственно мне знать,

Что и ко мне придет она в свой час.

Я проходил вдоль скачек по шоссе.

День золотой дремал на грудах щебня,

А за глухим забором – ипподром

Под солнцем зеленел. Там стебли злаков

И одуванчики, раздутые весной,

В ласкающих лучах дремали. А вдали

Трибуна придавила плоской крышей

Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги

Пестрели там и здесь. А на заборе

Прохожие сидели и глазели.

Я шел и слышал быстрый гон коней

По грунту легкому. И быстрый топот

Копыт. Потом – внезапный крик:

«Упал! Упал!» – кричали на заборе,

И я, вскочив на маленький пенёк,

Увидел всё зараз: вдали летели

Жокеи в пестром – к тонкому столбу.

Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь

Без седока, взметая стремена.

А за листвой кудрявеньких березок,

Так близко от меня – лежал жокей,

Весь в желтом, в зеленях весенних злаков,

Упавший навзничь, обратив лицо

В глубокое ласкающее небо.

Как будто век лежал, раскинув руки

И ногу подогнув. Так хорошо лежал.

К нему уже бежали люди. Издали,

Поблескивая медленными спицами, ландо

Катилось мягко. Люди подбежали

И подняли его…

И вот повисла

Беспомощная желтая нога

В обтянутой рейтузе. Завалилась

Им на плечи куда-то голова…

Ландо подъехало. К его подушкам

Так бережно и нежно приложили

Цыплячью желтизну жокея. Человек

Вскочил неловко на подножку, замер,

Поддерживая голову и ногу,

И важный кучер повернул назад.

И так же медленно вертелись спицы,

Поблескивали козла, оси, крылья…

Так хорошо и вольно умереть.

Всю жизнь скакал – с одной упорной мыслью,

Чтоб первым доскакать. И на скаку

Запнулась запыхавшаяся лошадь,

Уж силой ног не удержать седла,

И утлые взмахнулись стремена,

И полетел, отброшенный толчком…

Ударился затылком о родную,

Весеннюю, приветливую землю,

И в этот миг – в мозгу прошли все мысли,

Единственные нужные. Прошли —

И умерли. И умерли глаза.

И труп мечтательно глядит наверх.

Так хорошо и вольно.

Однажды брел по набережной я.

Рабочие возили с барок в тачках

Дрова, кирпич и уголь. И река

Была еще синей от белой пены.

В отстегнутые вороты рубах

Глядели загорелые тела,

И светлые глаза привольной Руси

Блестели строго с почерневших лиц.

И тут же дети голыми ногами

Месили груды желтого песку,

Таскали – то кирпичик, то полено,

То бревнышко. И прятались. А там

Уже сверкали грязные их пятки,

И матери – с отвислыми грудями

Под грязным платьем – ждали их, ругались

И, надавав затрещин, отбирали

Дрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,

Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль.

И снова, воротясь гурьбой веселой,

Ребятки начинали воровать:

Тот бревнышко, другой – кирпичик…

И вдруг раздался всплеск воды и крик:

«Упал! Упал!» – опять кричали с барки.

Рабочий, ручку тачки отпустив,

Показывал рукой куда-то в воду,

И пестрая толпа рубах неслась

Туда, где на траве, в камнях булыжных,

На самом берегу – лежала сотка.

Один тащил багор.

А между свай,

Забитых возле набережной в воду,

Легко покачивался человек

В рубахе и в разорванных портках.

Один схватил его. Другой помог,

И длинное растянутое тело,

С которого ручьем лилась вода,

Втащили на берег и положили.

Городовой, гремя о камни шашкой,

Зачем-то щеку приложил к груди

Намокшей, и прилежно слушал,

Должно быть, сердце. Собрался народ,

И каждый вновь пришедший задавал

Одни и те же глупые вопросы:

Когда упал, да сколько пролежал

В воде, да сколько выпил?

Потом все стали тихо отходить,

И я пошел своим путем, и слушал,

Как истовый, но выпивший рабочий

Авторитетно говорил другим,

Что губит каждый день людей вино.

Пойду еще бродить. Покуда солнце,

Покуда жар, покуда голова

Тупа, и мысли вялы…

Сердце!

Ты будь вожатаем моим. И смерть

С улыбкой наблюдай. Само устанешь,

Не вынесешь такой веселой жизни,

Какую я веду. Такой любви

И ненависти люди не выносят,

Какую я в себе ношу.

Хочу,

Всегда хочу смотреть в глаза людские,

И пить вино, и женщин целовать,

И яростью желаний полнить вечер,

Когда жара мешает днем мечтать

И песни петь! И слушать в мире ветер!

НАД ОЗЕРОМ

С вечерним озером я разговор веду

Высоким ладом песни. В тонкой чаще

Высоких сосен, с выступов песчаных,

Из-за могил и склепов, где огни

Лампад и сумрак дымно-сизый, —

Влюбленные ему я песни шлю.

Оно меня не видит – и не надо.

Как женщина усталая, оно

Раскинулось внизу и смотрит в небо,

Туманится, и даль поит туманом,

И отняло у неба весь закат.

Все исполняют прихоти его:

Та лодка узкая, ласкающая гладь,

И тонкоствольный строй сосновой рощи,

И семафор на дальнем берегу,

В нем отразивший свой огонь зеленый,

Как раз на самой розовой воде.

К нему ползет трехглазая змея

Своим единственным стальным путем,

И, прежде свиста, озеро доносит

Ко мне – ее ползучий, хриплый шум.

Я на уступе. Надо мной – могила

Из темного гранита. Подо мной —

Белеющая в сумерках дорожка.

И кто посмотрит снизу на меня,

Тот испугается: такой я неподвижный,

В широкой шляпе, средь ночных могил,

Скрестивший руки, стройный и влюбленный в мир.

Но некому взглянуть. Внизу идут

Влюбленные друг в друга: нет им дела

До озера, которое внизу,

И до меня, который наверху.

Им нужны человеческие вздохи,

Мне нужны вздохи сосен и воды.

А озеру – красавице – ей нужно,

Чтоб я, никем не видимый, запел

Высокий гимн о том, как ясны зори,

Как стройны сосны, как вольна душа.

Прошли все пары. Сумерки синей,

Белей туман. И девичьего платья

Я вижу складки легкие внизу.

Задумчиво прошла она дорожку

И одиноко села на ступеньки

Могилы, не заметивши меня…

Я вижу легкий профиль. Пусть не знает,

Что знаю я, о чем пришла мечтать

Тоскующая девушка… Светлеют

Все окна дальних дач: там – самовары,

И синий дым сигар, и плоский смех…

Она пришла без спутников сюда….

Наверное, наверное прогонит

Затянутого в китель офицера

С вихляющимся задом и ногами,

Завернутыми в трубочки штанов!

Она глядит как будто за туманы,

За озеро, за сосны, за холмы,

Куда-то так далёко, так далёко,

Куда и я не в силах заглянуть…

О, нежная! О, тонкая! – И быстро

Ей мысленно приискиваю имя:

Будь Аделиной! Будь Марией! Теклой!

Да, Теклой!.. – И задумчиво глядит

В клубящийся туман… Ах, как прогонит!..

А офицер уж близко: белый китель,

Над ним усы и пуговица-нос,

И плоский блин, приплюснутый фуражкой…

Он подошел… он жмет ей руку!.. смотрят

Его гляделки в ясные глаза!..

Я даже выдвинулся из-за склепа…

И вдруг… протяжно чмокает ее,

Дает ей руку и ведет на дачу!

Я хохочу! Взбегаю вверх. Бросаю

В них шишками, песком, визжу, пляшу

Среди могил – незримый и высокий…

Кричу: «Эй, Фёкла! Фёкла!» – И они

Испуганы, сконфужены, не знают,

Откуда шишки, хохот и песок…

Он ускоряет шаг, не забывая

Вихлять проворно задом, и она,

Прижавшись крепко к кителю, почти

Бегом бежит за ним…

Эй, доброй ночи!

И, выбегая на крутой обрыв,

Я отражаюсь в озере… Мы видим

Друг друга: «Здравствуй!» – я кричу…

И голосом красавицы – леса

Прибрежные ответствуют мне: «Здравствуй!»

Кричу: «Прощай!» – они кричат: «Прощай!»

Лишь озеро молчит, влача туманы,

Но явственно на нем отражены

И я, и все союзники мои:

Ночь белая, и бог, и твердь, и сосны…

И белая задумчивая ночь

Несет меня домой. И ветер свищет

В горячее лицо. Вагон летит…

И в комнате моей белеет утро.

Оно на всем: на книгах и столах,

И на постели, и на мягком кресле,

И на письме трагической актрисы:

«Я вся усталая. Я вся больная.

Цветы меня не радуют. Пишите…

Простите и сожгите этот бред…»

И томные слова… И длинный почерк,

Усталый, как ее усталый шлейф…

И томностью пылающие буквы,

Как яркий камень в черных волосах.

Шувалово

В СЕВЕРНОМ МОРЕ

Что сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Наставили столов, дымят, жуют,

Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,

Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями. Потом

Погонщики вывозят их в кибитках,

Кокетливо закрытых парусиной,

На мелководье. Там, переменив

Забавные тальеры и мундиры

На легкие купальные костюмы,

И дряблость мускулов и грудей обнажив,

Они, визжа, влезают в воду. Шарят

Неловкими ногами дно. Кричат,

Стараясь показать, что веселятся.

А там – закат из неба сотворил

Глубокий многоцветный кубок. Руки

Одна заря закинула к другой,

И сестры двух небес прядут один —

То розовый, то голубой туман.

И в море утопающая туча

В предсмертном гневе мечет из очей

То красные, то синие огни.

И с длинного, протянутого в море,

Подгнившего, сереющего мола,

Прочтя все надписи: «Навек с тобой»,

«Здесь были Коля с Катей», «Диодор

Иеромонах и послушник Исидор

Здесь были. Дивны божии дела», —

Прочтя все надписи, выходим в море

В пузатой и смешной моторной лодке.

Бензин пыхтит и пахнет. Два крыла

Бегут в воде за нами. Вьется быстрый след,