Четыре сборника

Леонид Иоффе

Четыре сборника

О Леониде Иоффе

Леонид Иоффе родился в 1943 году в Самарканде, в эвакуации. После окончания войны жил в Москве. Окончил знаменитый мехмат – механико-математический факультет МГУ, потом аспирантуру при кафедре функционального анализа. С юности писал стихи, которые до начала 70-х годов распространялись только в самиздате.

В 1972 году Иоффе уехал из России и с тех пор жил в Израиле, в Иерусалиме. Преподавал математику в Иерусалимском университете. Публиковался в русских зарубежных журналах: «Континент», «Эхо», «Время и мы» и др. В 1985 году получил премию имени Р.Н. Эттингер «за русские стихи в Израиле».

Три первые поэтические книги Иоффе были изданы в Иерусалиме: «Косые падежи» (1977), «Путь зари» (1977), «Третий город» (1980) – и лишь в 90-х годах переизданы в России. Две последние книги вышли уже в Москве: «Голая осень» (1999) и «Короткое метро» (2001).

3 июля 2003 года Леонид Иоффе умер после долгой и тяжелой болезни.

Эти краткие сведения мало говорят о жизни Леонида Иоффе, главным содержанием которой были все-таки не фактические обстоятельства, а русская поэзия.

В начале 60-х годов прошедшего столетия она, русская поэзия, старалась смотреть вперед, но при этом постоянно – и почти непроизвольно – оглядывалась назад. Молодые авторы, пытавшиеся одолеть советское безъязычье, искали помощи в том числе у поэтической традиции. Понятно и вполне объяснимо их особое внимание к тому времени, когда эта традиция переходила в новое состояние и почти переставала существовать: к 20-30-м годам прошлого века, а по именам – О. Мандельштам и М. Кузмин, К. Вагинов и А. Введенский. Подобное внимание – не симптом неоклассицистического направления, но попытка уловить сегодняшнюю жизнь традиции вне готовых форм, вне привычного стихосложения. Испытания, имеющие целью определить реальное состояние языка.

Стихи Леонида Иоффе середины-конца 60-х демонстрировали это особенно наглядно. Они как будто сохраняли все традиционные поэтические качества. Неожиданным было то, как они их сохраняли: словно в другой концентрации, с повышенным напряжением, с какой-то завораживающей экзальтацией. Стихи говорили о привычных, часто будничных вещах, но в самих стихах не оставалось ничего будничного, любое слово там шло как на праздник, как на парад.

По мнению живущих всехлег злак, недопоенный солнцем, —чтоб вашим глазынькам сколотьсяоб иглы аховых потех.

Иоффе – поэт крайних языковых переживаний, почти эротически ощущающий слово. Рабочим исполнением этого дара стало проявленное еще в ранних вещах специфическое двуязычие, а точнее – присутствие двух языков в одном: диковинно пересоставленная двойная речь. Поэтическое высказывание Иоффе сохраняет экономное изящество разговорной реплики, но это разговор на другом языке: особенном, новом для нашего восприятия, архаичном и живом одновременно. Сложное плетение двойного кода и балансирование на грани смысловых темнот – основа поэтической техники Иоффе, не допускающей просторечия даже в прямом сообщении. Слова, сдвинутые с привычных позиций, начинают искать новые места и новые связи. Новации здесь не самоценны, почти вынуждены. Они рождаются из попыток избежать стилизации, сделать текст живым и вибрирующим, создать сплошную текучую стиховую ткань.

Поэтический опыт Иоффе соотнесен с той тонкой материей жизни, где личные интуиции подхватываются и опережаются движением самого языка. В нем есть осознанная выделенность, – предельное уклонение от соблазнов оркестровки и комбинирования чужих идей. Среди всех известных мне авторов Иоффе наиболее последовательно ведет какую-то «чистую линию» и так соединяет слова, чтобы природа их изменилась на иной, гармонический лад. Чтобы стихи соответствовали тому жизненному состоянию, когда взор и разум открыты и напряжены до предела.

Существованием Леонида Иоффе в русской поэзии можно иллюстрировать само понятие «литературный факт» – его происхождение и его бытование. Для последнего, как выясняется, необязательны ни широкая известность произведений, ни тем более личная активность автора. Стихи сами выбирают образ присутствия, и у состоявшейся поэтики есть только одно время – настоящее. Именно здесь родовое отличие от утраченного и вновь обретенного времени прозы, и здесь же ответ на тревожащий каждого автора вопрос: как умещаются четыре десятилетия сознательной жизни в четыре небольшие поэтические книжки? Что есть этот перекрывающий целое стиховой «остаток»? Его природа необычайно ощутима в стихах Иоффе. Это какой-то звучащий иероглиф – языковой слепок самого события существования.

Повязало сторонних становье,стало местом на двор и на дом.Виноградное солнце сквозноеразномастных вязало родством.

Позднее (и уже в другой стране) эти свойства помогали Иоффе осваивать новую для русского языка реальность. «Иоффе поселился в Иерусалиме и стал одним из первых русскоязычных поэтов, попытавшихся включить в свои вещи и метафизический, и визуальный ландшафт вновь обретенной страны» (3. Зиник). Четыре (основных) сборника Иоффе это четыре возраста одной поэтики, одной гармонической системы, но и четыре состояния душевной зрелости. Кажется, что автор задается такими предельными вопросами, что остается наедине даже не с самим собой, а только с выделенным веществом утраты. Эти стихи – нотная запись времени, ощущаемого как проникающее ранение.

Много позже, в 1986 году во время присуждения ему израильской литературной премии Иоффе сказал о самом для себя важном: о поэтическом магнетизме, о границе «между самонесущими стихами и коверкающим поэтический вкус эпохи версификационным повествованием». «Самонесущие» звучит не очень ловко, но я до сих пор не нашел, как бы иначе определить стихи, не имеющие другой опоры, кроме внутренних оснований: побудительного ритма и возникающего из ритма строя. Стихи, которые сами по себе.

Их необходимость и достаточность. Их открытость и незащищенность. Слово, сотканное за долгие годы из тины жизни и собственных нервов. Их органическая, кристаллическая выстроенность – но и зыбкость, порывистость, смутность. Как это сочетается? На его вещах словно лежит световой рефлекс – отсвет изменчивой водной поверхности. Безупречное чувство стихового ритма было в нем всегда, еще в самых ранних вещах. Он, вероятно, с ним родился. Его речь не тянется, а взмывает и падает. Смысл идет вслед за звуком, уходит вслед за звуком в какие-то неведомые области. И сердечный такт повторяет за ними все их движения.

Многое уходит, но звук остается: открытый звук, – небывалый и незабываемый.

Михаил Айзенберг

Косые падежи

Из ранних стихотворений

* * *

н. л.

Мне не хочется думать о Богеи дивиться на невидаль дней.Человек вспоминает о боли,когда боль уже сходит на нет.И когда унимаются болии слегка раздвигается мгла,человек вспоминает о волеи какой эта воля была.А была, как прозрачное лето,что иголками сосны видны.И волхонка с подаренной лентойиз литой выбегала волны.И глядела на мир, озаряясь,и тихонечко шла по песку,и холодные капли срывались,не умея прожить на весу.Это лето всё дальше и глуше.Заплывает годов кутерьмой.Были ленты и глаже и лучше,а вот не было синей такой.И нагнется к нему белоснежка,что кувшинка в огромной реке,и последняя женщина нежнопоцелуем скользнет по руке.Она будет совсем молодая.Та, которой давно уже нет.Чьи глаза, ровно капельки, тают,оставляя морщинистый след.

1964

* * *Я болен, милая, я болен.Мне невозможно жить и знать.Мне очень трудно злую волюДругой, не злою, заменять.Я в черной куртке, с черным сердцем.С нечеловечьим за стеной.Есть только газ, чтобы согретьсяОт этой дрожи костяной.Есть только редкие минутыНа миг возникших островов,И пропасть – выходом не в шутку —Для безоглядных смельчаков.

1965

* * *Хуже нет, чем размеренно.Так вот изо дня в день.Ты попробуй-ка, деревов ушко узкое вдень.Оживаешь урывкамии всегда невпопад.Календарные рытвины.Снегопад, листопад.Вот проходит по улицемолодой старичок,—сетка хлеба из булочнойу него за плечом.С повтореньем повенчанный,—моционом бредет.Не придет никто вечером,завтра днем не придет.

1965

ТоледоЕй не хватало лета.Ей не хватало дня.И вот она в ТоледоУходит от меня.Идет к неясным грозам,К романтике во сне,К боям, любви и грезамВ далекой стороне.Тачанка отпылила.Коня не подковать.Но искрой опалилоИспанию опять,Где строгая Гренада,Веселая любовьИ девочка ОтрадаНа улице любой,Где любят не в халатах,На белых простынях,А рядом с автоматомВ оврагах и в степях.Ей дали невесомоВыводят вензеля,Оставив мне весь омут,Где люди и земля.А ей земля в новинку.Во сне глазами пьетПоследнюю травинкуНа родине ее.Допить бы… Но тревожнойУпорной рысью к нейДоходит гул дорожныхОсёдланных коней.Допить бы… Но за далью,Тревожа сон опять,Испанские идальгоВыходят воевать.У них простое дело.У них прямая суть.Чтоб яро жизнь летелаВ распахнутую грудь.Чтоб розово алелаЗакатная гряда,Чтоб воля песни пела,Врываясь в города!Опять она забылась.Стоит, глотает снег.И у меня занылоТо сердце, что на всех.Его совсем немного,Но хватит на нее.Ведь там – даже намекаНа снег не наметет.Два поезда – валетом.Платформа, я – один.Всё так. Но не в ТоледоС ней поезд уходил.

1964–1965

* * *Но ты же не такая.Ты в листьях и цвету.На что тебе «токаи»За липкую цену?А ты ведь вправду русая.По-летнему вольнаКраса твоя тарусскаяВенками изо льна.Идет, как будто светитсяЗемною чистотой.Не слюбится, не стерпится,Останется святой.Зрачки у ней росинками,Как утро ото сна.Сама она красивая,Красивая сама!Над нею небо нежится,Девических ждет ласк.И озеро ОнежскоеС нее не сводит глаз.А дальше за Онегою,Дремуча и стройна,—Страна ее заветная,Заветная страна!Там демоны лесныеВсю ночь спокойно спят.Им снятся сны слепые,Без солнечных зайчат.Но утро не зажечь им.Всё отдано заре.Грядущая из женщинПроходит по земле.

1964, 1965

* * *Небеса февраля над Москвою,А внизу – облака холодов,И весь город обложен зимою,—И фасады, и крыши домов.А девчонка всё ходит по городуПод сезонный его тарарам,И качается улица ГорькогоПо обеим ее сторонам.И к щеке, что по-девичьи впалая,Прямо с неба доверчиво льнетОдинокая бусинка талая,Превращаясь в растаявший лед.А сама она смотрит по-детски.Ничего не видала еще.Под усмешку загадочно-светских,Белизною напудренных щек.Но потом будут месяцы летние,Каплей ярких и солнечных снов.И девчонку, от нежности бледную,Зашатает от ласковых слов.И пойдет, позабыв про обычное,По нетвердой ступая земле,И трава, ко другим безразличная,Колыхнется невольно за ней.А пока нет ни солнца, ни сумрака.Ожиданно и тихо у ней.И торопится буднями сутолокаПо асфальту, на гвоздиках дней.

Май 1964, март 1965

* * *Деревянная платформа.Город Павловский Посад.Две косички в школьной формеПровожали поезда.Взгляд был низок, как порезан,А сама цеплялась вследЧеловечкам, что по рельсамУносились ото всех.Я опять ее увиделЧерез годик, по весне.И какой-то русый витязьШел небрежно рядом с ней.По-привычному ходил онРядом с девочкой простой.И она ему платилаЛеденящей красотой.Смотрит медленно, пристойно.А вот все – ее рабы.И глаза ее престольно,Восхитительно правы.И походка не как прежде.И спокойна, и нова.И заходится в надеждеНа знакомство голова.Что с ней дальше? Я не знаю.А зачем мне это знать.Цокай, туфелька резная,Об асфальтовую стать.Светлокосенький диченокНосит графское манто.Точно в зеркале, в девчонке,С кем ходила этот год.

1964, 1965

* * *Глядит ничье окошков Измир и в Анкару.Я человечью кожуменяю на кору.Березовая корынька,сосновая кора.Постройте взрослым горенкив прошедшее играть.Кору срезают редкои только на весну.Ее ручьи и рекибез паруса несут.И далеко, за листьями,в диковинных моряхплывет она, смолистаяродиночка моя.А здесь – мосты и будни.Гранитная река.Здесь лодочку не пуститвеселая рука.За молодой четою —преклонная чета.За новой чередоювсё та же череда.

1965

Угол пушкинской площадиВереницей модно цикляти лавсан, и коверкот.А две кепки мотоцикломладно входят в поворот.Набекрень идут, на бровку.И. кося на ободке,эдак плавненько и ловкозагибают по дуге.И, ковбойкой голосуяза мечту тщедушных дев,зазывающе газуют,набирая дробный темп.

1965

* * *Чего-то очень не хватает.Макушка ткнется хоть куда.А небо только намекает,не объясняя никогда.Глаза – по веткам и верхушкам.Ни комнаты, ни потолка.На елках летом нет игрушек.Над ними летом облака.

1965

* * *Моя судьба пока не злая.А если что – так изнутри.И жизнь обычная не знает,как ею можно изнурить.Какой ей быть тогда, какой же?Недорогие лица звать.Да только вскрикивать: доколе ж?Да только в слезы целовать.

1965

* * *Шапка книзу, и номер мой вынут.Мне в солдаты – крутить, не крутить.И московские девочки выйдутдо вокзала меня проводить.Провожаться не больно в охоту.Захмелеют, как обухи, все.Рядовую увозят пехотув самой средней служить полосе.Не на деньги служу, а на время.Чередой позабыто вино.Молодые солдаты не верят,что мы тоже из дома давно.Десять бань – и закончится выслуга.На три года отмеренный долг.Что тут мыслимо, что тут немыслимо…Станет нечего думать о том.

1965

* * *Господи, да что ж это такое?Из тоски корзин не выплетать.Покружив над крышами толпою,птицы начинают улетать.В Африку, крылатым надо в Африку,на берег турецкий и любой.У ларьков солдаты ходят с вафлями,и дежурят стрелы в голубом.За шедевры выданы полотна.Нет музеев капелькам росы.А со снимков – знатные пилотына скамьях бульваров городских.Где-то знают, ждать или не надо.Где-то видят, жить или не жить.По подушкам крошится помада.По девчонкам сходятся ножи.А муравы сонные качает,как тому и боле лет назад.Маковки церковные печальны —лишние предметы на глазах.Научились, раз они умеют.Поумнели, раз они умны.Но шлифуют русскую камеюпод резон подделанные дни.А с Кремля курантами кричали:распрямись до нового лица…У России не было начала.Как ее грядущим проницать.

1965

Тени суждений

* * *Может быть, меня просто надули.И я вышел совсем не такой.Но весь мир, как огромная дуля,вознебесился надо мной.Неспособно стоять у порога,за которым то мил, то не мил,громоздится большой недотрогойразноцветным укутанный мир.Мне б не думать над этой диковинкой.Разве мало людей и вещей.Почему мы так тонко подкованыдаже в частном и даже вообще?А стихи расплетают обнимку,мудрецов утомляя собой.Так сердечные стебли никнут,обрастая обычной судьбой.

1965

* * *Где-то сгинули напрочь миряне.Им – узорчатая лепота.В полнолуние над морямимне – ломотав височной и в затыльнойи в тысяче других —не в камне, а застыла,не капля, а долбит,от мира ловит стружки —тяните с нас за фук!Разбросаны игрушки —природою зовут.Но пишет отплесками морепо суховатости земной:дорожка лунная замолитбеспутно сникших за вином.Расставит вовремя, не вовремя,поименно разберетнигде не оговоренный,но выпавший черед.

1965

* * *Глубь только кепкой нахлобучить.А примерять нельзя никак.На чем-то незаученномучиться проникать.Нащупанно и веруя,без каменных морщин.Докатываясь векомк безвременью вершин.До винтика, до точкивбурились головой.Обычным и прочим —холод да вой.Холод да вой,да жар гулевой.Щёки чохом —ночка та.Д’а чечётканачата.Выворачивай носкиот тоски и до доски:Ой, венец, венец, венец.Свету белому конец.Разбирайте ложки,отдирайте брошки.Оплетайте гордых баб,отлетай, который слаб!Ой, венец, венец, венец.Свету белому конец.А конец не света бела,а гуляния…А с рассвета всем за дело,за деяния…

1965

* * *Забытые мотивы —неловко и смешно.На радость, как на диво,—откуда снизошло?На время – по привычке.На лица – без любви.Квартирные кавычки —затхлый вид.По истину? —За морсомбез дыбы и ножавысокие запросыублажать.

1965

* * *Поэтов тешили исправно.И под гитарные ладыфилософии и страныперекладывались в дым.Клубились думы чудныегорою пустяков,и песни были чутонькойот мира от всего.Был край земли – поранишься —кометовой тесьмой,и люди – тем же краешкомот этого всего.Беспамятство целебное.Умением паримобменивать на слепокс мира мир.

1965

* * *Глядишь на мир,когда он мил,—добрейший мимнаш внешний мир:сегодня – то,а завтра – сё,ни то, ни сёи то не всё.Так припадая к ликуи чудесам его,мы постигаем мимикуот мира от всего,чтобы страдать от впечатления,что не имеет продолжения,и вновь пускаться в созерцаниедля продолжения страдания.

1965

Косые падежи

* * *Жить от вечера до вечера,от стакана до вина.Мне внутри, видать, помечено —добредать.Дни – полосками невсхожимиот сегодня до вчера.Повзрослевшие прохожиене играют в чур-чура.А в отместку – всё высокое.И деревья, и луна.И край неба, морем сотканный,пеленает пелена.На неё нельзя непристально.И нельзя издалека.Забелеет море брызгами,улетая в берега.А на гальке и непринятымможно камешки бросатьна изрезанные бритвамипаруса.

1965

* * *Когда родное – не родное.А чужого не любить.Помири меня на крови.Не губи.По зубам – так перемыслили.А в глазах такая тля.У судьбы на коромысле —два казенных короля.От недолгого уютадверь открытой подержи.Не заманишь тертых юбокна косые падежи.А которые приходятна короткие места —только около и вроде,как перила у моста.Но очерченно-красивыеза каштановой канвойнарасскажут мне про зимнее,налинуют про покой.

1965

* * *Мимо женщины, вспять, и от ветрав два винта завернуться плащом.Белый лебедь, кирная тавернаи лиловый орнамент у щек.Оборот. Кавалькада картиноку домов, у щитов, у реклам.Годы бедрами обруч крутилии, как обруч, спадали к ногам.Клонит голову набок – и сгинула:неба нет за нее попросить.А земля поносила и скинула,если ей надоело носить.Повести бы разговоры,потянуть себя, побыть.Заморщинятся оборки —у живого прикупить.Комковатых два тулупа.Между ними начерно —не поняв и не распутав,не успевши ничего.

1965

* * *Не сбылось и не сбудется.А всего – ничего.С нами стерпится, слюбитсяи поляжет ничком.Подходящими парамизавернемся в ночи.Поучила жизнь-барыняи еще поучи.Озаренно бы сбитьсялет так эдак на сто.В лоб и в руки синица —век, засевший за стол.

1965

* * *Душа обсосанной тянучкойпо языку катает след,словами вяжется тягуче,не прислонённая к земле.Переполненно и глухожмурят дуру фонари.Подари ей ночь полдуха,четверть духа подари.

1965

* * *У города слоистыйасфальт доделал цвет.Шатаются солистыбез прочих эполет.Бездельничают шатко.Прохожий, прошипи!И на три делят шаг ихпрохожие шаги.Две параллели серых —смыкаться не резон.Сползало небо сверхуна хлипкий горизонт.И ветру горя мало —облетная пора.Так осень вербоваладеревья по дворам.

1965

* * *

и. к.

Отблестели ладони саблями.Жизнь под улицы затекла.По квартирам, шкафами сдавленным,понаставлены зеркала.Ты не взрослая и не маленькая.Руки скрещены у окна.На диване два круглых валиканапружинились допьяна.Где ты, милая, моя летняя,где ты смотришься в образа.Изрешечены лица клетками,наведёнными на глаза.Ни тобою, никем не леченный —хмель, по жердочкам навитой.Где-то Волга, а где-то женщинаполотняная над водой.

1965

* * *

и. к.

Я не понимаю, ты какая.Тронута нечаянным резцом.Вечер от светильников мигает,натемно сливаясь над лицом.Высоко раскинуты запястьянад огнем купейных ночников,рукавов надломленные частииз окна не смогут ничего.И глазам в глаза не засветиться.Всёв стекло добротное ушло.И толкнулись сплюснутые лица,в занавесках пялясь тяжело.

1965

* * *Рвет замшевые ночикороткое метро.Жалей меня, сыночек,хоть каплей на ведро.Не ставни и не шторы —два рамочных стекла.Одной она на что мнепанельная стена.Подушка много стерпит.На складки он слепой.И, если боль о смерти,—за сына терпит боль.Под даровое утроостынувших аллейжалей меня, хоть хмуро,хоть изредка жалей.Чья мать всего не хочет.А просит-то одно:жалей меня, сыночек,я жду тебя давно.

1965

* * *Ватагою бессовестнойна бандочку игра.От люблинской бессонницы —по люблинским дворам.Махнуть бы вострой саблею,срубить под корешоклозинку эту самую,зеленый гребешок.А ты ходи, выламывай,как попик, козырек.Со сплюнутой галантностьючубатенький зверек.Красней да не закусывай —от девочки нельзя.Подаренные бусикинасмешливо висят.Два бантика с заколками.Протягивай – не дам.Уходит Коля с кодлоюпо люблинским дворам.

1965

* * *Мне лежать, как лежится.Ничего, никого.Колет тоненьким шильцему сердечных боков.Холодами повислазастекленная синь.Рядом зимние мысли.Пораскинь, пораскинь…

1965

* * *Один, как стон,один, как перст,без адресови без невест.Один, как в смерть,но отвлеченна всё и всех,но ни на чёмне остановишься никак…От дыма в доме облака.

1965

Семейный разговорЗапальчиво сорватьсяна нервные концы.Неясные абзацы —наглецы.За огнивом волненья —фальцетная зола.От бывшего горенья,от нынешнего зла.Мир внутренне богатыми внутренне святым —окутываюсь ватой,выкуриваясь в дым.

1965

* * *

н. л.

В кромешных нишах нашихзакупоренно длитьуцененную продажудорогих когда-то лиц.Искушенные резоны —пухом в прах.Мрак на душах, на их сводах —мрак.

1965

* * *От путно – нудно.Перерешить.Нельзя так трудно,нельзя так жить.Нельзя так трудноот ничего.Нельзя так тугои ночь, и год.Смешалась скопомв затертых дняхкалейдоскопнаябеготнявсего, что вижу.Всего, что знаю.Обрывки книжеки лиц листаю.А надо просто.Вот жить – так жить.На жизни – поза.Не изжить.

1965

* * *Почему так ударили?Ни за что, ни про чтослово подлое дарено —тошный шок.Само слово абстрактнони бед, ни пут.Но глаза с отравойсвое берут.Человечьи губыударяют в смысл.На сердце хрупком —царапий рыск.На себя облава.Пересуд.Может, не по праву,но по адресу.

1965

АпатияНе делать ничего.Ни даже не пытаться.Избегнуть и остатьсябез дома и чинов.К троллейбусным рогам —московские кварталы,маршрутным ритуаломкраплёные дома.К очкам и очагамот вынужденных улиц,где слякотью надулисьмашины по бокам.В столовых и в ДК —наряженная хвоя.Обычай новогоднийрождественских декад.

1965

* * *Гашение остатковнацеженной кровии…По отёкшему по скатувсе оставшиеся дни.На ремесленные утраколб и вил —проницательные путыголовы.Привораживает вечностьпомни миг.Днями бы отречьсяпутными.Но на многие на лета,и спустя,взвился, может быть нелепой,жизни стяг.

1965

* * *Мне не долго, не долго:если долго, то как?Предпоследние толкипод табачный «Дукат».Снегом сыплется ширма.Схоронюсь я за нейот хозяев сих мира,от резонных людей.

1965, 1992

Стихотворение «песня»Сегодня – вечеринка.И гарь, и благодать.Губам, как от черники,от пепла пропадать.За водкой, как за чаем.С ногами за ногой.Я их не различаю —какая за какой.А утром – в пальцах плесень.И трезвые правы.И лента крутит песнипропащей головы.

1965

* * *Будоражить интересом.Греть активный интеллект.А куранты – благовестомпо старинке деревень.Не раскусишь это время —плод теорий и обойм;их лоскутное поверьенад растерянным тобой.Зимней ряженкой на лицахотрешенности налёт.Над застуженной столицейснег. У стен – лёд.

1965, 1982

* * *Игольчатое ситоразгоряченных век.Нисходит на Россиюпримерным цветом снег.То метелит разором,то хлопьями идетпо зимним наговорамзаоблачных высот.Чуть выдохнешь поблеклостьумаявшихся лиц,чуть нажитую бледностьморозом соскоблишь,охватит холод стойкий.В снегу не западать…На комнатных устояхпристойные года.

1966

* * *Московское,лоскутное до смуты —столь пагубно улавливает взгляд,как городу присущие причудыпо сумеречным улицам ветвят.Метет бетонная метла,сметая домики-соринки,в них мебель с выгнутыми спинкамина ножках кукольных жила.И чудятся мне формы окон,отторгнутые от стекла,их сводчатость укромная,и – комната,ее четыре прежние угла.Как уместить наследные закаты,их письмена – надежду и исход,в надкаменный и наддощатыйустой высот.А горе-дворики богатыботвой невзгод.

1966

* * *Воспаленных не в лад с укладомвместо пороха метит прах.Их на плаху сведет расплатаво взаправдашних топорах.Право-лево коси Косаяизуверчиком по резьбе!Сокрушают себя и самисокрушаются по себе.Во бреду, во стыду до болив чисто поле пластаясь лбом,убивают сей час, а болеубиваются по потом.Медлят зубчики вышней силы.Кабы вилы поддели жизнь.Истязают себя и милых,вместе с милыми запершись.И-их, наследнички, дух укромный —ухо, эхо да ох – ухаб.Развороченные хоромы,притороченные к стихам.

1966

* * *Рассветы – именно помехик приобретению ответов.Грызи орехи или вехи.Не сетуй, сетуй.Цвета небесного наплываот облака – в окно, и – мельком:благоволение заливовпомимо смены понедельников.Лес осени роняет крохи,но – тьму тепла.И женские переполохи:любовь ушла.Уметь бы чахнуть-зеленетьи даже,на случай, можно не уметь,ведь кто докажет.Была бы оловом, что кровом,мне, вкопанному, высота,минута без вины и словомокованная немота.

1966