Красное и черное

Этот маркиз, должно быть, не так вежлив, как мой прекрасный епископ, подумал он. Ах! духовное звание делает кротким и мудрым. Но король приехал поклониться реликвии, а я ее не вижу.

Маленький причетник, стоявший рядом с ним, сообщил ему, что мощи находятся в верхнем этаже, в пылающей капелле.

«Что это за пылающая капелла?» – подумал Жюльен. Но он не хотел спрашивать объяснения. Он удвоил внимание.

При посещении коронованной особы этикет требует, чтобы каноники не сопровождали епископа. Но, направляясь в часовню, епископ подозвал аббата Шелана. Жюльен решился за ним последовать.

Длинная лестница вела к маленькой двери, готический наличник которой был весь великолепно раззолочен. Казалось, что это сделано только накануне.

Перед дверью стояли на коленях двадцать четыре молодые девушки, принадлежащие к самым знатным семьям Верьера. Прежде чем отворить дверь, епископ опустился на колени среди этих юных прекрасных девиц. В то время как он громко читал молитву, они, казалось, не могли налюбоваться его прекрасными кружевами, его грацией, его лицом, таким молодым и кротким. Это зрелище заставило нашего героя утратить остаток разума. В эту минуту он пошел бы драться за инквизицию и сделал бы это совершенно искренно. Внезапно дверь растворилась. Маленькая часовня была вся залита светом. На алтаре виднелось более тысячи свечей, они были установлены в восемь рядов, разделенных букетами цветов. Сладкий запах чистейшего ладана несся клубами из дверей святилища. Часовня, вызолоченная заново, была мала, но очень высока. Жюльен заметил на алтаре свечи, возвышавшиеся на пятнадцать футов высоты. Молодые девушки не могли удержаться от восторженного восклицания. В маленький вестибюль часовни пропустили только девушек, двух священников и Жюльена.

Вскоре прибыл король в сопровождении только господина де Ла Моля и главного камергера. Даже охранники оставались снаружи, коленопреклоненные, с оружием в руках.

Его величество скорее бросился, чем опустился на налой. Только тогда Жюльен, притиснутый к золоченой двери, увидал из-за обнаженной руки одной из девушек в костюме молодого римского воина очаровательную статую святого Климента. Статуя была помещена под алтарем, на шее у него была большая рана, откуда, казалось, сочилась кровь. Художник превзошел самого себя. Глаза умирающего, полные кротости, были полузакрыты. Едва пробивающиеся усы обрамляли прелестный рот, полузакрытые губы которого, казалось, шептали молитву. При виде этого девушка, стоявшая рядом с Жюльеном, разразилась слезами; одна из ее слезинок упала на руку Жюльена.

После минутной молитвы в глубоком безмолвии, прерываемом лишь отдаленным звоном колоколов всех окружных деревень, епископ Агды попросил у короля разрешения говорить. Он закончил свою маленькую, но трогательную речь простыми словами, которые тем не менее произвели наилучшее впечатление.

– Не забывайте никогда, юные христианки, что вы видели одного из величайших земных королей на коленях перед служителями всемогущего и грозного Бога. Эти слуги Господни слабы, гонимы, приемлют смерть здесь, на земле, как вы видите, кровоточащей по сей день ране святого Климента, но торжествуют на небе. Не правда ли, юные христианки, вы никогда не забудете этого дня, вы будете ненавидеть нечестие? Всегда останетесь верными Господу столь великому, столь грозному, но и столь милостивому?

С этими словами епископ величественно поднялся.

– Обещаете вы мне это? – сказал он, подымая руку вдохновенным жестом.

– Обещаем, – отвечали молодые девушки, заливаясь слезами.

– Принимаю ваш обет во имя грозного Бога! – закончил епископ громовым голосом. Церемония окончилась.

Сам король плакал. Только спустя много времени Жюльен настолько оправился от волнения, чтобы спросить, где находились кости святого, присланные из Рима Филиппу Доброму, герцогу Бургундскому. Ему сказали, что они были спрятаны в восхитительной восковой статуе.

Его Величество соизволил разрешить девушкам, сопровождавшим его в часовню, носить красную ленту с вышитыми словами: «Ненависть к нечестию, вечное обожание».

Господин де Ла Моль велел раздать крестьянам десять тысяч бутылок вина. Вечером в Верьере либералы сумели устроить иллюминацию во сто раз лучше, чем роялисты. До отъезда король сделал визит господину де Муаро.

Глава 19. Думы вызывают страдания

Le grotesque des èvénements de tous les jours

vous cache le vrai malheur des passions.

Barnave

Необыденное в рутине повседневных событий

заслоняет подлинное несчастье страстей.

Барнав

Приводя в порядок комнату, которую занимал господин де Ла Моль, Жюльен нашел лист толстой бумаги, сложенной вчетверо. Внизу первой страницы он прочитал:

«Его Превосходительству, маркизу де Ла Молю, пэру Франции, кавалеру королевских орденов и т. д. и т. д.»

Это было прошение, написанное грубым почерком кухарки:

«Господин маркиз!

Всю мою жизнь я был религиозен. Был в Лионе под обстрелом во время осады в проклятом 93 году. Я причащаюсь, каждое воскресенье бываю у обедни в приходской церкви. Никогда не пропускал Пасхальной службы, даже в гнусном 93 году. Кухарка, – до революции у меня были слуги, – кухарка моя блюдет посты по пятницам. Я пользуюсь в Верьере общим уважением, смею думать заслуженным. В процессиях я иду под балдахином, рядом с господином кюре и господином мэром. В исключительных случаях я несу большую свечу, купленную на собственный счет. Все отзывы обо мне находятся в Париже в министерстве финансов. Я прошу у господина маркиза лотерейную контору в Верьере, которая вскоре останется так или иначе без начальника, ибо он очень болен, к тому же подает голос на выборах не как следует и пр.

Де Шолэн».

На полях этого прошения была приписка де Муаро, начинавшаяся следующими словами:

«Я имел честь говорить вчерась о верноподданном, обращающемся с этою просьбою и так далее».

«Итак, даже болван де Шолэн указывает мне путь, которым надо следовать», – сказал себе Жюльен.

Неделю спустя после посещения королем Верьера распространились бесчисленные сплетни, глупейшие рассказы, комичные споры и т. п., предметом которых являлись по очереди король, епископ Агды, маркиз де Ла Моль, десять тысяч бутылок вина, бедняга Муаро, упавший с лошади и не выходивший из дому после этого целый месяц в ожидании ордена, все еще говорили о чрезвычайном неприличии неожиданного назначения в почетную охрану Жюльена Сореля, сына плотника. На этот счет надо было послушать рассуждения богатых мануфактурщиков, которые с утра до вечера надрывались в кафе, проповедуя равенство. Эта надменная дама, госпожа де Реналь, придумала такую гнусность. Причина? Прекрасные глаза и румяные щеки юного аббата Сореля.

Вскоре после возвращения в Вержи Станислав-Ксавье, младший из детей, заболел; внезапно госпожа де Реналь предалась страшному раскаянию. В первый раз она стала упрекать себя за свою любовь с некоторою последовательностью; она словно чудом прозрела, поняла, в какое громадное заблуждение позволила себя вовлечь; несмотря на свою искреннюю религиозность, до сих пор она не думала о громадности своего преступления перед Богом.

Когда-то в монастыре она страстно любила Бога; теперь она так же страстно боялась его. Сомнения, раздиравшие ее душу, были тем ужаснее, что в страхе ее отсутствовала всякая рассудительность. Жюльен заметил, что малейшее рассуждение раздражало ее, нисколько не успокаивая; она видела в этом внушение сатаны, но так как Жюльен сам очень любил маленького Станислава, то она выслушивала его, раз дело шло о болезни; а она приняла вскоре опасный оборот. Тогда постоянные угрызения совести лишили госпожу де Реналь сна; она впала в какое-то мрачное оцепенение; и если бы заговорила, то только для того, чтобы признаться Богу и людям в своем преступлении.

– Заклинаю вас, – говорил ей Жюльен, лишь только они оставались одни, – не говорите ни с кем; пусть я буду единственным посвященным в ваши страдания. Если вы меня любите, не говорите ничего; ваши слова не вылечат нашего Станислава.

Но его уговоры не оказывали никакого действия; он не знал, что госпожа де Реналь вбила себе в голову, что, для того чтобы умилостивить ревнивого Господа, надо возненавидеть Жюльена или принять смерть сына. И она чувствовала себя такой несчастной, сознавая, что не в состоянии возненавидеть своего возлюбленного.

– Бегите от меня, – сказала она однажды Жюльену, – ради Бога, оставьте этот дом: ваше присутствие здесь убивает моего сына. Господь карает меня, – прибавила она тихо. – Он справедлив; я преклоняюсь перед его правосудием; преступление мое ужасно, и я жила не раскаиваясь! Это был первый признак того, что я забыла о Господе – я должна быть наказана вдвойне.

Жюльен был глубоко растроган. Он не мог видеть в этом ни лицемерия, ни преувеличения. «Она считает, что, любя меня, теряет сына, и в то же время несчастная любит меня больше, чем сына. Без сомнения, ее убивает раскаяние; какое величие чувств. Но как мог я внушить такую любовь, – я, такой бедный, так плохо воспитанный, такой невежественный, иногда такой грубый в обращении?»

Однажды ночью ребенку стало очень плохо. Около двух часов ночи господин де Реналь зашел взглянуть на него. Ребенок, красный от жара, не узнал своего отца. Вдруг госпожа де Реналь бросилась к ногам своего мужа; Жюльен видел, что она сейчас во всем признается и погубит себя навеки.

К счастью, этот странный жест рассердил господина де Реналя.

– Прощай, – сказал он, выходя.

– Нет, выслушай меня, – воскликнула жена, стоя перед ним на коленях и стараясь его удержать. – Узнай всю правду. Это я убиваю своего сына. Я дала ему жизнь, и я же ее отнимаю. Небо карает меня в глазах Бога, я виновна в убийстве. Я должна сама себя унизить и погубить; быть может, эта жертва умилостивит Господа.

Если бы господин де Реналь был человек с воображением, он понял бы все.

– Романтические бредни, – воскликнул он, отстраняя жену, старавшуюся обнять его колени. – Все это одни романтические бредни! Жюльен, велите позвать доктора рано утром. – И он пошел спать.

Госпожа де Реналь упала на колени почти без чувств, судорожно отталкивая Жюльена, бросившегося ей помочь.

Жюльен был поражен.

«Вот что значит адюльтер! – подумал он. – Возможно ли, что эти столь лукавые священники… правы? Они так много сами грешат, что знают истинную сущность греха? Какая странность!»

Спустя двадцать минут после ухода господина де Реналя Жюльен все еще видел, как любимая им женщина, склонившись головою к постельке ребенка, застыла неподвижно, почти лишившись чувств. «Вот женщина, столь умная, доведена до полного отчаяния только потому, что познала меня, – думал он. – Часы летят быстро… Что могу я сделать для нее? Надо решиться. Теперь дело идет уже не обо мне. Что мне до людей и до их глупых кривляний? Что могу я сделать для нее? Оставить ее? Но ведь я оставлю ее на растерзание ужасным мукам. От этого истукана-мужа больше вреда, чем пользы. Он способен грубо с ней обойтись; она может помешаться, выброситься из окна.

Если я ее оставлю, если перестану за нею наблюдать, она признается ему во всем. И кто знает, быть может, несмотря на наследство, которое она должна ему принести, он поднимет скандал. Она может все сказать, Господи! этому… аббату Малону, который под предлогом болезни шестилетнего ребенка постоянно торчит в доме, и неспроста. В своем горе и страхе перед Богом она забывает, что он за человек; видит в нем только священника».

– Уходи, – сказала ему вдруг госпожа де Реналь, открывая глаза.

– Я бы тысячу раз пожертвовал жизнью, если бы знал, что это тебе поможет, – ответил Жюльен. – Никогда я еще тебя так не любил, мой дорогой ангел, или, вернее, только с этой минуты я начинаю обожать тебя так, как ты этого заслуживаешь. Что станется со мною вдали от тебя, если я буду думать, что ты несчастна из-за меня! Но не будем говорить о моих страданиях. Я уеду, да, любовь моя. Но если я тебя оставлю, если перестану наблюдать за тобою, беспрестанно находясь между тобой и твоим мужем, ты ему скажешь все и погубишь себя. Подумай, он с позором выгонит тебя из дому; весь Верьер, весь Безансон будут говорить об этом скандале. Тебя сочтут во всем виновною; ты никогда не оправишься от этого позора…

– Этого-то я и хочу, – воскликнула она, вставая. – Я буду страдать, тем лучше.

– Но ведь этим ужасным скандалом ты опозоришь и его!

– Но я унижу сама себя, я брошусь в грязь; и, быть может, этим я спасу сына. Это унижение на глазах у всех, быть может, послужит публичным покаянием. Насколько я могу судить, это самая большая жертва, какую я могу принести Богу… Быть может, он удостоит принять мое унижение и сохранить мне сына! Укажи мне еще более тяжелое покаяние, я устремлюсь к нему.

– Позволь мне наказать себя. Ведь я также виновен. Хочешь, я отправлюсь к траппистам? Суровость их жизни может умилостивить твоего Бога. О Господи! Почему я не могу взять на себя болезнь Станислава.

– О, как ты его любишь, – сказала госпожа де Реналь, бросаясь в его объятия.

В то же мгновение она оттолкнула его в ужасе.

– О, мой единственный друг! – воскликнула она, снова упав на колени, – почему ты не отец Станислава! Тогда бы не было страшного греха – любить тебя больше сына.

– Позволь мне остаться здесь и любить тебя отныне, как брат? Это единственное разумное искупление; оно может умилостивить гнев Всевышнего.

– А я, – воскликнула она, поднимаясь, схватив голову Жюльена руками и держа ее перед своим лицом. – А я разве могу любить тебя, как брата? В моей ли власти любить тебя, как брата?

Жюльен разразился слезами.

– Я послушаюсь тебя, – сказал он, падая к ее ногам, – я послушаюсь тебя, что бы ты мне ни приказала. Это все, что мне остается делать. Мой разум поразила слепота; я не знаю, что мне делать. Если я тебя оставлю, ты все скажешь мужу; погубишь и себя, и его. Никогда после такого скандала его не выберут в депутаты. Если я останусь, ты будешь считать меня причиною смерти твоего сына и сама умрешь с горя. Хочешь, я попробую уехать? Если хочешь, я накажу себя за наш грех, расставшись с тобою на неделю. Я проведу эту неделю, где ты хочешь. Например, в аббатстве Бре-ле-О; но поклянись мне, что во время моего отсутствия ты ни в чем не признаешься мужу. Помни, что я не смогу вернуться, если ты признаешься.

Она обещала, он уехал. Но через два дня был снова призван.

– Я не могу без тебя сдержать своего обещания. Я признаюсь мужу, если ты не будешь постоянно приказывать мне взглядами молчать. Каждый час этой ужасной жизни кажется мне целым днем.

Наконец Небо сжалилось над несчастной матерью. Понемногу Станислав стал поправляться. Но лед был сломан; она поняла всю значительность своего прегрешения и не могла вернуться к прежнему спокойствию. Оставались муки совести и их воздействие на столь искреннее сердце. Жизнь ее становилась попеременно то раем, то адом: адом, когда она не видела Жюльена, раем, когда была у его ног.

– Я не строила никаких иллюзий, – говорила она ему даже в те моменты, когда осмеливалась всецело отдаваться любви, – я проклята, безвозвратно проклята. Ты молод, ты поддался моим чарам, Небо может тебя простить; но я осуждена. Я в этом убеждена. Мне страшно: кому бы не было страшно при виде ада? Но в глубине души я не раскаиваюсь. Я снова совершила бы этот грех, если бы пришлось его совершать. Только бы Небо не покарало меня в этой жизни и через моих детей, и я получу больше, чем заслуживаю. Но ты, по крайней мере, мой Жюльен, – восклицала она в другие моменты, – счастлив ли ты, чувствуешь ли, как я люблю тебя?

Недоверчивость и болезненная гордость Жюльена, больше всего нуждавшегося в жертвенной любви, сдались при виде этой жертвы, столь великой, столь несомненной, столь длительной. Он стал обожать госпожу де Реналь. «Хотя она знатного рода, а я – сын работника, все же она любит меня… Я для нее – не простой лакей, исполняющий роль любовника». Расставшись с этими опасениями, Жюльен предался всем безумствам любви с ее мучительными сомнениями.

– По крайней мере, – восклицала она, видя, что он сомневается в ее любви, – пусть я дам тебе счастье в те немногие дни, которые нам остается провести вместе! Не будем терять времени; быть может, уже завтра я больше не буду твоею. Если Небо поразит меня в моих детях, напрасно буду я стараться жить только ради тебя, закрывая глаза на то, что мое преступление – причина их гибели. Я не переживу такого удара. Если бы я и хотела, то не смогу, я сойду с ума.

– Ах! если б я могла взять на себя твой грех, как ты великодушно предлагал мне взять на себя болезнь Станислава!

Это огромное испытание изменило характер чувств, которые Жюльен питал к своей возлюбленной. Его любовь уже не была одним только восхищением ее красотою, гордостью обладания…

С этих пор счастье их сделалось гораздо возвышеннее; сжигавшее их пламя усилилось. Порывы их восторгов доходили до безумия. Со стороны казалось, что они теперь гораздо счастливее. Но они утратили восхитительную ясность, безоблачное блаженство, безмятежное счастье первых дней их любви, когда единственное опасение госпожи де Реналь состояло в том, что Жюльен ее недостаточно любит… Теперь в их счастье словно было что-то преступное…

В самые счастливые и, по-видимому, безмятежные минуты госпожа де Реналь вдруг восклицала, судорожно сжимая руку Жюльена:

– Ах! великий Боже! я вижу ад! Что за ужасные терзания! Я их вполне заслужила. – И она обнимала его, прижималась к нему, словно плющ к стене.

Жюльен тщетно старался успокоить эту разволновавшуюся душу. Она брала у него руку, осыпала ее поцелуями. Затем, погружаясь в мрачную задумчивость, говорила:

– Ад, ад был бы для меня милостью; я могла бы провести на земле еще несколько дней с тобою, но муки ада в этой жизни, смерть моих детей… Впрочем, такой ценой, быть может, простится мое преступление… Ах! великий Боже! не посылай мне прощения этой ценой. Мои бедные дети не грешили пред тобою; я, одна я единственно виновна: я люблю человека, который мне не муж.

После этого Жюльен видел, что на госпожу де Реналь нисходило видимое успокоение. Она старалась овладеть собою; старалась не отравлять жизнь любимого. Среди этих чередований любви, раскаяний и наслаждений время летело для них с быстротой молнии. Жюльен потерял привычку размышлять.

Девица Элиза отправилась в Верьер по своему делу… Она застала господина Вально чрезвычайно настроенным против Жюльена. Она ненавидела наставника и часто о нем говорила с господином Вально.

– Вы можете меня погубить, сударь, но я вам открою истину!.. – сказала она однажды господину Вально. – Господа все заодно в некоторых важных вещах… Бедным слугам никогда не прощают некоторых признаний…

После этих банальных фраз, которые нетерпеливое любопытство господина Вально быстро сократило, он узнал вещи совершенно невыносимые для его самолюбия.

Эта женщина, самая изысканная в округе, которую шесть лет он окружал таким вниманием, – к сожалению, на глазах у всех, – эта женщина, столь гордая, надменность которой столько раз заставляла его краснеть, взяла себе в любовники жалкого работника, пожалованного в наставники. В довершение великой досады господина директора дома призрения, госпожа де Реналь обожала этого любовника.

– И, – прибавляла горничная со вздохом, – господин Жюльен нисколько не добивался этой победы, обращался с барыней со своей обычной холодностью.

Элиза убедилась в этом только на даче, но полагала, что интрига началась значительно раньше. «Без сомнения, – прибавляла она с горечью, – это ему и помешало жениться на мне. А я, дура, ходила советоваться с госпожою де Реналь, просила ее поговорить с ним!»

В этот же вечер господин де Реналь получил из города вместе с газетою пространное анонимное письмо, сообщавшее ему во всех подробностях все, что происходило у него дома. Жюльен видел, как он побледнел, читая письмо, написанное на голубоватой бумаге, и бросил на него злобный взгляд. Весь вечер мэр не мог прийти в себя от волнения; и тщетно Жюльен заискивал перед ним, расспрашивая его о генеалогии знатнейших бургундских семей.

Глава 20. Анонимные письма

Do not give dalliance

Too amuch the rein; the strongest oaths are straw

То the fire I'the blood.

Tempest

Обуздывай себя – иль клятвы эти

В пылающей крови сгорят, как порох.

Шекспир. Буря

Когда около полуночи расходились из гостиной, Жюльен улучил минутку и шепнул своей возлюбленной:

– Сегодня мы не будем видеться, ваш муж нас подозревает; держу пари, что длинное письмо, которое он читал, вздыхая, – анонимное письмо.

К счастью, Жюльен имел обыкновение запираться на ключ в своей комнате. Госпожа де Реналь решила, что опасения Жюльена были предлогом не видеться с нею. Она окончательно потеряла голову и в обычный час подошла к его двери. Жюльен, услыхав шаги в коридоре, моментально потушил лампу. Кто-то старался отворить его дверь; была ли это госпожа де Реналь или ревнивец муж?

На другой день рано кухарка, покровительствовавшая Жюльену, принесла ему книгу, на обложке которой он прочел по-итальянски: «Guardate alla pagina 130» (Посмотрите на страницу 130.).

Жюльен бросило в дрожь от этой неосторожности, он отыскал 130 страницу и нашел там письмо, приколотое булавкой, написанное наскоро, залитое слезами, без всяких признаков орфографии. Обычно госпожа де Реналь тщательно ее соблюдала, это тронуло его, и он даже забыл о ее страшной неосторожности.

«Ты не захотел видеть меня сегодня ночью? Бывают минуты, когда мне кажется, что я никогда не заглядывала в глубину твоей души. Порою твои взгляды пугают меня. Я боюсь тебя. Великий Боже! Неужели ты никогда не любил меня? В таком случае пусть мой муж узнает о нашей любви и запрет меня навеки в деревне, вдали от моих детей. Быть может, Господу это угодно. Я скоро умру; но ты будешь чудовищем.

Неужели ты не любишь меня? Тебя утомили мои безумства, мои угрызения, безбожник? Хочешь погубить меня? Я тебе указываю легкий способ. Ступай – покажи это письмо всему Верьеру или, лучше, одному только господину Вально. Скажи ему, что я тебя люблю, нет, не произноси такого богохульства; скажи ему, что я тебя обожаю, что я увидела жизнь только с того дня, как увидала тебя; что в самые безумные минуты юности я даже не мечтала о том счастье, которое ты мне дал; что я пожертвовала тебе жизнью и жертвую душою. Ты знаешь, что я жертвую тебе и большим.

Но разве этот человек понимает, что значит жертва? Скажи ему, скажи, чтобы привести в ярость, что я презираю всех злюк и что на свете для меня только одно несчастье – видеть перемену в единственном человеке, привязывающем меня к жизни. Какое счастье было бы для меня лишиться жизни, принести ее в жертву, не бояться более за детей!

Не сомневайтесь, дорогой друг, что, если существует анонимное письмо, оно послано этим гнусным существом, которое в продолжение шести лет надоедало мне своим грубым голосом, рассказами о своей верховой езде, своим фатовством и постоянным восхвалением своих достоинств.

Было ли анонимное письмо? Злюка, вот о чем я хотела поговорить с тобою; но нет, ты поступил умно. Сжимая тебя в объятиях, быть может, в последний раз, я бы никогда не могла рассуждать хладнокровно, как я рассуждаю, оставшись одна. Теперь наше счастье не будет уже таким безоблачным. Вызовет ли это у вас досаду? Да, в те дни, когда вы не получите от господина Фуке какой-нибудь занимательной книги. Жертва принесена; завтра – есть ли анонимное письмо или нет его – я сама скажу мужу, что получила анонимное письмо и что следует немедленно удалить тебя под приличным предлогом, отправить тотчас к твоим родным.

Увы! милый друг, мы расстанемся на две недели, быть может, на целый месяц! Слушай, я буду справедлива, знаю, что ты будешь страдать не менее меня. Но, в конце концов, это единственное средство противодействовать этому анонимному письму; это уже не первое, полученное моим мужем, и все по поводу меня. Увы! сколько раз я смеялась над этим!

У меня одна цель – заставить мужа подумать, что письмо написано господином Вально; а я не сомневаюсь, что он его автор. Если ты уедешь от нас, поселись непременно в Верьере; я устрою так, что мой муж захочет там провести две недели, чтобы доказать глупцам, что мы с ним не поссорились… Устроившись в Верьере, постарайся подружиться со всеми, даже с либералами. Я уверена, что все дамы будут от тебя в восторге.

Не вздумай ни ссориться с господином Вально, ни отрезать ему ушей, как ты однажды выразился; напротив, будь с ним как можно любезнее. Главное, пусть все кричат в Верьере, что ты поступаешь к Вально или к кому-нибудь другому в воспитатели.

Этого мой муж никогда не допустит. Если же он на это решится, ну что ж! по крайней мере, ты будешь жить в Верьере, и я тебя буду изредка видеть; мои дети так тебя любят и будут тебя навещать. Боже мой! я чувствую, что детей люблю сильнее за то, что они любят тебя. Какой грех! Чем все это кончится?.. Я теряю голову… Ну, ты понимаешь, как нужно себя вести; будь кроток, учтив, не выказывай презрения этим грубиянам, умоляю тебя на коленях: от них зависит наша судьба. Не сомневайся ни минуты, что мой муж будет поступать в отношении тебя так, как ему предпишет общественное мнение.