Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии

Она старуха. Её романы –

Не знать романов, не строить планов,

Уйти до света. Одной. Румяной.

Оставить осень. Косу забрать.

Светлана Ос. Заведи себе врага

г. Москва, Россия

А на дальних берегах...

..А на дальних берегах,

Если сердце не из робких,

Заведи себе врага

В чёрной шёлковой коробке.

Пусть, свободою влеком,

Он скребётся в ней ночами

Под серебряным замком

За стальными обручами.

Утянув на дно свинцом,

Пусть сознанье пьёт и волю,

Дышит пламенем в лицо

И шипами руки колет,

И во сне клыком кривым

Перекусывает вены..

Ты и он – две головы

Изумрудной Амфисбены —

Несвои в чужом миру,

Прочно сцеплены хвостами.

Всё играете в игру,

Всё меняетесь местами..

В садах его души

В садах Его души

Я – мёртвая вода.

Он дал мне эту жизнь,

А имени не дал.

Для стороны иной

Из контуров чужих

Он создал образ мой,

А сердце не вложил.

Он чёрной нитью строк

Зашил мои глаза

И вывел за порог,

А путь не указал.

Гнал от себя, как мог,

Держа что было сил..

Он свет во мне зажёг,

А тьмы не погасил.

Му-му

Вроде, легче гребётся и веселей

Под шуршание камыша!..

А у барыни руки – твоих белей

И чернее твоей – душа.

А у барыни – кружево по краям

Платья модного из джерси,

Мастерская багетная на паях

И расстроенный клавесин.

За потупленным взором – остра игла,

А за словом – стальной крючок, —

Не заметил и сам, как тебя взяла

Под серебряный каблучок.

Ты несчастлив, немолод и нехорош,

Ты живёшь невпопад, не всласть.

И прикажет она умереть – умрёшь,

Украдёшь – повелит украсть.

Хоть тебе это всё, как засову – ржа

И как ободу – колея…

Если жертвы и правда не избежать,

Что же… пусть ею буду я.

А по качеству идола и обряд —

Плюнь с досады через корму.

Если сердце сбоит столько лет подряд,

Надо действовать по уму.

Я – твой шанс отличиться, последний шанс.

Камень к шее вяжи смелей!

Видно, жизнь иногда убивает нас,

Чтоб не сделать ещё сильней.

Вот и всё… Отдышись, отведи глаза,

На теченье посетуй зло,

Развернись тяжело и плыви назад,

Пошевеливая веслом.

И не думай о том, что с рассветом – в путь

По долинам и пустырям,

Что тебе с этих пор не дано уснуть

Даже в стенах монастыря.

Что однажды откроется кровосток

На нательном твоём кресте

За тремя поворотами на восток,

На одиннадцатой версте.

Татьяна Архангельская. Нелинейное

Нью Хэмпшир, США

*****

Дряхлеют миры, а созвездия меркнут.

Но длится стремительный бег водомерки –

открыв нелинейного времени суть,

она не желает во мраке тонуть.

Сцепленье молекул. Блестящая плоскость.

А сверху и снизу – зияющий космос.

И твердь, толщиною с бумажный листок,

уже провисает под тяжестью строк…

И всё же – пиши безрассудные вирши!

Взахлёб суетись или мудрствуй, как риши.

Скользи одержимо по глади пруда.

Покуда опять не порвётся вода…

*****

Наслаивался цвет – горчичный на зелёный,

пурпурный синевой немного отливал.

Менялся силуэт худеющего клёна,

вздымался поутру хандры девятый вал.

И деревянных лет круги темнели мокро

на очень старом пне в растрёпанном саду.

И дом смотрел на мир сквозь вымытые стёкла,

мечтая улететь на юг. И стайки дум

скакали по земле, смешавшись с воробьями,

и пили свежий дождь из лужи не спеша.

Садовник-ветер мёл труху под тополями

прозрачною метлой. Озябшая душа,

накинув мягкий плед, молилась ли стихами,

молитву ль нараспев читала, как стихи,

на странном языке. Слова огнём вскипали —

и таяли, как снег, коснувшийся щеки.

Вздыхая сквозняком из подоконной ниши,

дом слушал, а к рассвету смежил шторы век

в каморке наверху, под самой-самой крышей,

где осенью болел хозяин-человек.

И мир поплыл во тьму, качаясь чуть заметно, —

похожей на ковчег медлительной ладьёй.

Шептались мысли всех мечтающих про лето,

пропитанных насквозь июньской синевой.

И миру снился сон – менялись все константы,

срывались кольца лет – легко, как береста.

И старый пень в саду очнулся в новом марте,

чтоб выпростать ладонь зелёного листа.

*****

Это просто осколок остывшего некогда солнца,

на который налипло немного космической пыли…

Мы к нему беззащитно телами несильными жмёмся,

и не помним – зачем и за что нас сюда поселили.

Здесь давно появились шоссе, небоскрёбы, газоны,

космодромы, полярные станции… гелиостаты.

Но Земля до сих пор больше любит горбатых бизонов,

отвечая за тварь, приручённую ею когда-то.

Мы так долго боролись, мы крылья из воска лепили,

возводили притоны для тьмы и соборы для света.

И, питая надежду огнём бесконечных усилий,

рвали бешено путы чужой, нелюбимой планеты.

Но, устав от бесплодных исканий единственной двери,

постепенно мутируя, ближе к земле припадая,

бесконечное множество вер понапрасну примерив,

мы планету изгнания домом уже называем.

Лишь порой в полнолуние… Небо становится ближе…

В наши ноздри впивается звёздный мучительный запах…

Мы выходим из раковин, лунную радугу лижем,

бьём хвостами от боли – и горы становятся прахом.

Темур Варки. К.У.Э.

г. Москва, Россия

Казашке

Говорят, нам не место в московской тщете-суете.

Ты в подлунной Орде родилась, я – у мира на крыше.

Дочь Великой степи, что мы здесь потеряли и ищем,

В этих джунглях бетонных, неласковых, в жирной черте

Кочевой неоседлости? Где наши седла с тобой?

Позабыты в Кыпчакской степи, где буран табунится,

Где примятый ковыль, и купается в нем кобылица,

И волнуясь, дрожит и щекочет нас влажной губой.

Там ветра ворожат. И сшибаясь, Тэнгри и Тобет[2]

Вечный бой продолжают и маками степь осыпают.

Прожил век волкодав, и набухшая морда тупая

Отступила. Волчица со стаей пришла на обед.

Не спасти нам табун. Нам самим бы уйти от клыков.

В новый век 21-ый врывается та же погоня,

Запах жертвы почуявши, бани кровавой и бойни.

Век продажи, кинжальных щенков и зыбучих песков.

Но, однако, недолгим союзом с тобой я горжусь.

Разве в дни роковые Москву не спасали мы джузом? —

Чтобы брови твои, нисходящие к точке союза,

Вовлекали Великие Луки в пленительный джуз.[3]

Помнишь утро охоты? – Пустили по следу борзых,

И летели два вихря в игре кыз-куу над снегами…[4]

Я тебя на подъеме, на скифском настиг арс-кургане,[5]

И едва не лишился меня мой согдийский язык.

Ты в февральской Москве подрумянила щеки слегка.

Мир опять изменен, перелистан и перелицован,

Но хотелось бы вновь оказаться под шубой песцовой,

Даже если опять я на время лишусь языка.

Я в трамвае за миг по снегам и векам пролетел…

И – свою остановку. Тебя же не выдал и мускул.

Мы могли бы с тобой рифмоваться на трепетном русском

И болтать и шутить о московской тщете-суете.

Слышишь, Урсула?..

Время сломалось, стуча пианолою Креспи,

И безрассудно бежит, спотыкаясь, по кругу.

Слышишь, Урсула, – звенящее соло испуга

По лабиринтам войны, сумасбродства и мести?

Порче подверглись и время, и климат, и нравы.

Страх и блаженство едва поспевают за карой.

В нашем Макондо сильны Мелькиадеса чары,

Но и они не спасают от прочих и равных.

Но и пергамент, где маятся чахлые тени

Тех, кто корпит над разгадкой, не видя разора,

Не просветляет безумно горящего взора

И не спасает родившихся от вырождений.

Все повторяется, только намного быстрее.

Дети и внуки твои пробегают по нотам.

Косят толпу обезумевшую пулеметы

Так, что не помним и знать не хотим о расстреле.

Помнящих в нашем Макондо лишают рассудка.

Помнящим в нашем Макондо стреляют в покрестье.

Здесь, как вчера, – понедельник и добрые вести,

Что родила от хороших людей проститутка.

Здесь, как вчера, обещают дома ветеранам

После дождя, что начнется в четверг, по прогнозам.

Дождь тот продлится лет пять, и достанутся ВОЗу

Те, кто еще не успел в непечатные страны.

В нашем Макондо за миром иным не угнаться,

Пусть там чудесное время течет без ошибки.

Сын твой, Урсула, из золота делает рыбки,

Из одиночества, и получая 17,

Плавит и делает снова, себя не жалея

И не желая себе ничего за страданья,

Что причинил он свободе, добро насаждая

Тем беспощаднее, чем становилось страшнее.

Слышишь, Урсула, – во лжи оглушительной ложа

В невыразимой тоске, в неугаданном плаче,

Тьма муравьиная съела наш страх поросячий,

Так на любовь одиночеств к подобным похожий.

По следам Эвридики

Чинно ли, суматошно,

Каждый в делах своих,

Едет Москва в метрошный,

Едет Москва в Аид.

На смертоносных трактах,

Линиях несудьбы,

Больше самих терактов —

Страх получить гробы.

Здесь ты, я знаю точно.

В том ли вагоне, том?

В городе суматошном

Спим мы с тобой вальтом.

И в подземелье этом

Сколько, не знаю, лет

То ли иду по свету,

То ли иду на свет.

Свет, о который, знаю,

Бился змеиный яд.

Где ты, моя родная?

Где ты, душа моя?

Там, на верху далеком,

Где хохотала ты,

Солнце – не кареоко,

Весны мои – пусты.

Мне не хватает друга

Ближе, чем Дионис.

Жду, на последнем круге

Скажешь мне: обернись.

Влад Васюхин. *****

г. Москва, Россия

Памяти Сезарии Эворы

Бабушка Сезарушка

пела, утешала,

души наши черствые,

словно хлеб держала.

Не барьер – наречие,

если всем близка

эта африканская

русская тоска.

«Полюшко-поле,

полюшко-широко поле…»

Диву босоногую

в золотых цепях

слушал я, не пряча

слезы второпях…

Рыбный рынок Риальто

Из цикла «Итальянская тетрадь»

Денису Крупене

Ненавижу рыбный рынок!

Пусть свежи и пусть прекрасны

его влажные соблазны —

от тунца до мелких рыбок,

от креветок до омара,

гребешков и осьминога.

Пусть их вдоволь, пусть их много,

все – из моря, без обмана.

«Почему вы, господин,

не желаете сардин?»

Я когда их утром вижу,

слышу крик: «Frutti di mare!»,

мне что много их, что мало…

Ненавижу, ненавижу!

«Ты в уме ли, в самом деле?

Ты на кухне не был робок…»

«Я, увы, живу в отеле —

ни кастрюль, ни сковородок.

Ну куда с унылым рылом

потащу улов напрасный?..»

Шел туда я, как на праздник…

Ненавижу рыбный рынок!

Баллада о чертенке

Кто помнит Джакомо Капротти,

что был кудряв и плутоват?

Его хозяина напротив

поныне вспомнить всякий рад.

Еще бы! Это сам да Винчи.

Универсальный человек,

чей гений тщательно довинчен,

чей нимб нисколько не поблек.

А он, родившийся в сарае

смазливый сын обувщика,

известен прозвищем Салаи —

Чертенок. Это – на века.

Возможно, большего бастарда

еще не видел белый свет.

Как в подмастерья к Леонардо

попал такой вот с юных лет?

Да Винчи знал, что у салаги

имелась тяга к воровству,

однако чудному Салаи

прощал все, словно божеству,

за губы, что нежней настурций,

о чем известно не из книг.

Он был наложник и натурщик,

сердечный друг и ученик.

А вот и новость для бомонда:

теперь уже сомнений нет,

что знаменитая Джоконда —

Чертенка милого портрет.

Он был обласкан и облизан,

он гордо принял свой удел:

«Да не видать вам Мона Лизы,

когда б я платье не надел!»

Ну что ж, на этом повороте

оставим Джакомо Капротти.

…Не знаю, может, это враки,

но ровно пять веков назад

его убили в пьяной драке.

Чертенок опустился в ад.

Памяти Анны Жирардо

Все забыла – от и до —

перед смертью Жирардо.

Села в черное ландо,

хохотнула: «А бьенто!»[6]

Опустевшее гнездо…

Поминальное бордо…

«Ну а ты пока играй!

Будет каждому свой рай».

Игорь Джерри Курас. Полоумный звездочёт

г. Бостон, США

***

Какой-то полоумный звездочет

немыслимо растрёпанной вселенной

напутал всё, и вот ко мне течёт

то локоть твой, то локон, то колено.

Мне был твой лоб (прекрасен и округл)

явлён, как чудо, – и губами гладил.

Ты отвернулась – я прижался сзади:

держал в руках.

Не выпускал из рук.

Я был с тобой, как будто был всегда.

Как будто так замыслилось издревле:

и мы, грехом сроднённые во древе,

и змей, и плод. И смертная судьба.

Мы задохнулись, умерли. В садах

испуганные встрепенулись птицы.

Кружась, они боялись опуститься

туда, где мы.

Я здесь.

Иди сюда.

Иди ко мне, пока ещё шаги

сурово не приблизились, и посох

едва правей шагающей ноги

ещё не прорезает землю косо.

Иди, пока не взвилась борода

внезапно запрокинутая ветром.

Пока ещё не требуют ответа,

иди.

Иди ко мне.

Иди сюда.

***

С точки зренья шмеля в середине цветка,

изогнувшего стебель дугой,

даже этот, ничем не приметный закат

зреет каплей нектара тугой.

Чтобы только остаться один на один

с неразгаданной формулой дня,

чтобы тени длиннее: суровых осин —

и моя, с точки зренья меня.

Под бумажным плафоном, на ощупь, едва —

то сплавляла меня, то звала;

и мозги мне запудрила напрочь, и два

бутафорских прозрачных крыла.

И не мог ни взлететь, ни поднять головы,

ни подумать: хочу ли ещё?

Три листа распластались. Лесные стволы

сплетены ядовитым плющом.

Как пять пальцев своих я тебя изучил,

след росы на руке сладковат.

Пусть на ощупь, как шмель – только хватит ли сил

сквозь ничем не приметный закат?

Чтобы восемь часов на исходе витка

потянулись нектаром тугим.

С точки зренья шмеля в середине цветка;

с точки зренья меня перед ним.

***

Кленовый свод, побитый синевой —

весь лес повис в росе и птичьем свисте.

И гусеницы – там, над головой,

(клянусь, я слышу!) поедают листья.

Прими меня: как солнце, как росу;

прими меня, как сладкую микстуру

лесной травы. Прими меня в лесу

за волка. Приручи, и волчью шкуру

примни на мне, как приминают мох,

на шею мне набрось свой узкий пояс —

и я пойду с тобой, и, видит Бог,

у ног твоих я лягу, успокоясь.

Марлен

Wenn die Soldaten

Durch die Stadt marschieren

Марлен, Марлен! Отмеряно у тлена

мгновенье только. Серебрится пена:

воды не жаль, и веников не жаль.

И мыльная всплывает гигиена

на киноленте Лени Рифеншталь.

Там мальчики немецкие. Хрусталь

воды озёрной, и луга, и сено.

Вот, есть ещё плечо – и есть колено;

глаза пока глядят и смотрят вдаль.

А там, вдали – окопы и гангрена,

огонь, геенна; чернозём и сталь.

И никому не выбраться из плена.

Марлен, Марлен! К чему моя печаль?

Бостонская элегия

«Подождите: Лермонтов, значит, мучитель.

Тютчеву – стрекозу;

с одышкою – Фет».

Лазарь Моисеевич – старый учитель

на скамейке с ворохом русских газет.

На скамейке в бостонском парке.

Над речкой

пахнут незнакомо чужие кусты.

Строго через мост – к остановке конечной

красные вагончики едут пусты.

Вдоль по небу ходят тяжёлые тучи,

отражаясь пятнами злыми в реке.

А старик бубнит на великом, могучем,

никому не нужном своём языке.

***

Памяти В.М.Л.

Заметил ты, как схожи невпопад

с огнями звёзд окошки городские?

Как серебристы млечных эстакад

огни потусторонние, пустые?

Как удивлённо с угасаньем дня

меняется пространства перспектива?

Как горизонта линия плаксива?

Закрой глаза, смотри – она в огнях.

Погаснет день: поблёкнув, догорят

все звуки голосов, слова простые —

река покроет рябью всё подряд,

и фонари застывшие остынут.

Смешаются в одном предсмертном сне

с огнями звёзд, и с огоньками окон

и день, и ночь; и бабочка, и кокон —

закрыв глаза, увидишь их ясней.

Вдоль серебристых млечных эстакад

в последнем сне за горизонтом тая,

заметишь ли, как схожи невпопад

и яркий свет, и темнота слепая?

Наталья Малинина. Распахнутое время в сад

г. Ярославль, Россия

В сенях

Там – седоков заждавшись юрких,

Припал к стене велосипед;

Там – на щеке моей дочурки

Варенья вороватый след;

Там – переложенных соломой

Созревших яблок аромат.

В сенях родительского дома —

Распахнутое время в сад.

…Постиран лёгкий сарафанчик —

С бретелек капает на руль,

А под окошком бродит мальчик;

Усну ль?

Дрожит в оконце луч упрямый,

И вижу я в дверной просвет —

Мелькает между яблонь мама.

Которой нет.

И ты

– Мама, бабушка умерла навсегда?

Навсегда-навсегда?

Даже если громко заплакать?

Даже если на улицу – в холода —

без пальто, босиком, ну… совсем… без тапок?

Даже если дядь Борин вреднючий Пират

вдруг сорвётся с цепИ и меня укусит —

всё равно она не придёт меня обнимать,

пожалеть, полюбить, пошептать: «Не куксись,

всё до свадьбы, увидишь, сто раз заживёт,

вот поверь мне – нисколько не будет больно…

Слушай сказку, золотко ты моё,

про жука с Дюймовочкой… И про троллей…

Скоро папа должен прийти,

Разберётся, ужо, с дядь Борей.

Ишь, наделал Пират историй:

покусал ребёнка, помял цветы!

– Мам, а ты не умрёшь навсегда?

Я без тебя спать не буду, играть и кушать…

– Никогда не умру… Не верь никому, не слушай.

– Мам, и я не умру?

– И ты.

Где мама пела

Брату

Горел в печи огонь, она гудела –

В том доме под горой, где мама пела.

Тянул в окошки сад свои ладони,

Локтями опершись о подоконник.

Под жаром утюга гордячкой спелой,

Простынка с чердака слегка хрустела,

И испускала дух в горячем паре:

Ласкался к ней утюг в хмельном угаре…

Ты был ещё так мал, но неумело

Тихонько подпевал, и мама пела…

О ржи, о васильках, о женской доле,

О ласковых глазах красотки Оли,

О смерти, о любви… Но в том и дело,

Что мне не повторить, как мама пела…

От этого родства куда нам деться?

Кисельны берега парного детства…

Где сад глядит в окно – морозно-белый.

Где жар над утюгом.

Где мама пела.

Из другой главы

Тихий голос моей любви так и не был тобой услышан.

На ладони твои легли лепестки облетевших вишен.

Белой замятью – те слова, что цвели, да на землю пали!

…Ненаписанная глава молчаливой моей печали:

залит солнцем вишнёвый сад – узловатых стволов узоры,

где бликующий долгий взгляд и застольные разговоры

меж деревьями – о стихах, о растущих цветах и детях,

где моё счастливое «а-ах!» и твоё «больше-всех-на-свете»;

впереглядку – душистый чай, вперемешку – поток признаний

с поцелуями невзначай на смешливом хромом диване;

где сбывается тайный сон – задохнуться в тугих объятьях,

где прерывистый тихий стон объявляет «нон грата» платью.

…Мелких пуговок стройный ряд устоит под твоим напором,

но трофеем в сраженье скором упадёт мой дневной наряд.

…Где в упругом согласье тел приоткроется суть сиамства,

где шмелёвому постоянству – лип дурманящий беспредел;

…где заливистый смех воды в час полива над садом грянет —

где ещё не боюсь беды, что не в этой главе настанет.

Анданте Фавор`и

Я мечтаю, как будет у нас когда-то:

на веранду пройти… И задёрнуть шторы;

… neither slow nor fast … анданте,

… и чтоб брызгали соком упругие помидоры…

Рыжих зёрен такие смешные капли,

словно ноты, на чёлке твоей повисли;

я читаю мелодию – в такт ли, так ли? —

и смолкают ненужные нам и слова, и мысли.

«Ларго, ларго, адажио, ленто, ленто» —

не спеша, не смущаясь родства с природой,

мы с тобой приручаем свою планету,

как зверька никому неизвестной ещё породы;

и себя изучая – на вздрог ли, на вздох, наощупь,

сочиняем неспешно анданте своё – «Аmore»;

наши тени сольются, и станет, конечно, общей

Апп`ассионата, зач`атая в фа-мажоре.

Игорь Козин. Бабочка

Россия

экспонат

давно была остра отточена

звезды сияния игла

безмолвием холодной ночи но

достигнуть цели не могла

и был напрасен проникающий

светостолетия укол

её пока поэт гуляя и

мечтая под не подошёл

без страха

что сквозь темь вселенскую

лишь только бросит в небо взгляд

его как бабочку в коллекцию

мечтой нездешней

пригвоздят

предзимнее

перекрестив метелью накроет сном

зимняя ночь под реквием волчьей стаи

больше вселенной злобный маленький гном

если кормить хорошо

к утру вырастает

вот и теперь я вижу что он сильней

день ото дня становится

жрёт паскуда

крохи последние скудной души моей

глупой души без надежды и веры в чудо

но огонёк какой-то горит ещё

тьмой окружён одиноко дрожит мерцая

если погаснет тогда уже точно – всё –

вновь не зажечь его

и никто не узнает

был ли вообще когда-то живым мертвец

маленький Будда почти позабытым летом

несший разгадку тайн меж раскосых век

не пожелав словами сказать об этом

Космос ночами ближе

Словно заворожён

счастьем –

замок прочен.

Время отдать должок,

хочешь

или не хочешь.

В хватке когтистых лап

гимны добру

немы.

Лучшая похвала: «мне бы твои проблемы».

Выпил всю кровь вампир – рифма-любовь,

Словом

перетасует мир

вышний крупье снова.

Пусть и не зная как,

знаю одно – выжил.

Если не облака,

Космос

ночами

ближе…

мы и небо

ищем руду не там, плавим в закатах неба,

красок полутонам веря как будто богу

и, закалив мечи светом ночного неба,

росами наточив, прямо с утра в дорогу

долгую, в не туда, к линии той, где небо

синее, как вода, сходит за край земли

где бы нам ни идти – это дорога в небо

шорох шагов затих, слышишь?

мы рядом прошли…

бабочка

в том что всё не находим рая

мы как будто и ни при чём

нас заботливо укрывает

чёрный демон

своим плащом

но сквозь дырочки в балахоне

нам доступен волшебный вид

мир как бабочка на ладони

шевельнёшься

и улетит

Маргарита Ротко. Фабрика света

г. Киев, Украина

В той, что на П…

…место, где свет исчезает и глохнут птицы,

место, где боль обжигает павлиньи перья,

словно горшки, на тёмных холодных гайках

и на гвоздях для фокусников нездешних…

Место, где звёзды такие в зрачках – хоть выпей!

Выпотроши до слепоты в сто взглядов

взгляд почерневший. Сядь на матрац и слушай,

как за закрытой дверью молчат драконы,

как за закрытой дверью хрипит полковник

(без переписки), как за закрытой дверью

воет река в безумие, а монашки

веру стирают в желчи офелий белых,

лилиеносных…