Сага о Гудрид

– Наверное, это северное сияние приветствует нашего нового ребенка, который скоро увидит свет. Пожалуй, мне надо вернуться в дом.

Она бы упала, если бы Карлсефни не поддержал ее. Он внес ее в спальню и положил на кровать, крикнув Эльфрид и послал за соседками. Гудрид лежала не шевелясь, обессилев от начавшихся схваток. Ей было все равно, кто будет принимать роды, и она уже давно чувствовала себя уставшей, а теперь боль и вовсе похитила у нее последние силы.

Никто не осмеливался перенести роженицу в более удобное место. Сильные, умелые руки помогали ей рожать. Она не знала, чьи это руки, ибо всякий раз, когда открывала глаза, она видела перед собой только кровавую пелену и испытывала невыносимую боль, так что даже не могла разобрать, что говорят окружившие ее люди.

Потом она почувствовала, что кто-то дал ей питье, которое вернуло ей силы, а к груди ее приложили новорожденного. В полубреду она ощутила крошечное тельце, плотное завернутое в пеленки, жадный ротик, схвативший ее грудь. Неужели это ее малыш? Две женщины собирались уже приподнять ей ноги, чтобы подстелить сухой мох.

– Плохо, что у нее такое кровотечение, – произнес голос, который Гудрид не узнала.

– Послед был целым. Если она будет лежать спокойно, то справится сама.

Последний голос звучал резко, сухо – словно у старой Торунн, подумала Гудрид и закрыла глаза. Ей мешал свет жировой лампы у изголовья.

А суровый голос продолжал:

– Настало время моему сыну наречь ребенка именем.

Кто-то взял ребенка из рук Гудрид, и Карлсефни произнес:

– Гудрид, твоя очередь выбрать имя для нашего мальчика.

Она с усилием открыла глаза и встретилась с заботливым взглядом Карлсефни. Облизнув губы, она тихо, но отчетливо произнесла:

– Торбьёрн, в честь моего отца.

Карлсефни радовался своему второму сыну так же, как и первенцу, но Гудрид казалось, что обе привязанности стоят так далеко друг от друга во времени и пространстве, что никак не сочетаются друг с другом. И когда ей вновь дали маленького Торбьёрна, она подняла глаза и увидела, как над ней склонилась Торунн, поправляя ей одеяло. Уже засыпая, она услышала ее голос:

– Я бы выбрала имя Торд, в честь моего мужа.

«Мне все равно, – промелькнуло в голове Гудрид. – Главное, что я родила Карлсефни еще одного сына».

ВСТРЕЧА С ГУДРУН ДОЧЕРЬЮ ОСВИВРА

Между Гудрид и ее свекровью отныне царила дружба. Торунн пожелала сама подыскать для Торбьёрна кормилицу и воспитать его на Рябиновом Хуторе, но Гудрид, узнав об этом от Карлсефни, отклонила это предложение. Она еще способна выкормить своего ребенка, и нити, привязывающие ее к Торбьёрну, ничуть не слабее, чем ее привязанность к Снорри. И она хотела, чтобы второй сын был с нею в Глаумбере.

Карлсефни не противился ей и сказал также, что нет никакой спешки в том, чтобы отдавать сыновей куда-то на воспитание или крестить Торбьёрна. Они могут попросить об этом самого епископа – Бернхарда Книжника, – когда он приедет на север, чтобы летом освятить церкви и рукоположить местных священников. Епископ будет поважнее того священника, который живет в Хове у Халльдора и который выглядит таким тщедушным, что и комара не окрестит.

Гудрид не была на альтинге: Карлсефни запретил ей ехать с ним, потому что она была еще слишком слаба после рождения Торбьёрна. Прежде чем уехать на альтинг, Карлсефни дал старшему сыну в воспитатели надсмотрщика Арнкеля, и тот подарил мальчику щенка, Снорри едва заметил, что отец уехал, настолько он был поглощен своей зверюшкой.

– Мне нужно немного воды, и тогда я нареку щенка именем Гудмунд! – заявил Снорри.

– Гудмунд? – в смятении переспросила Гудрид.

– Конечно, – терпеливо, с отцовскими интонациями ответил Снорри. – Папа говорит, что Гудмунд сын Торда спас мне жизнь, когда я чуть не утонул, а теперь я хочу спасти его и вытащить из воды.

Направляясь к дому, чтобы положить Торбьёрна в люльку, Гудрид виновато думала о том, что ни разу за последний год не вспомнила о Гудмунде сыне Торда, хотя он и спас ее сына, да и ей самой дал почувствовать себя желанной и любимой… Но потом она припомнила, что произошло на чердаке и те слова, которые он сказал ей на прощание, и кровь прилила к ее щекам. Она понимала, почему старалась вытеснить его образ из памяти. Он показал ей, что в ней самой таится что-то дикое, пугающее, внезапное, как сама Фрейя.

Карлсефни со свитой вернулся с альтинга домой и рассказал много нового.

– Что слышно о Гренландии? – спросила у него Гудрид.

– Ничего особенного. Никто не знает в точности, что там происходит, пока Фрейдис с Торвардом были в Виноградной Стране. Насколько мне известно, они вернулись домой с поредевшей командой и поговаривали о колдовстве, ссорах, убийствах и сожжениях. Гренландцы твердо уверены, что скрелинги заколдовали Виноградную Страну, и потому у людей пропала всякая охота ехать в наши дома в Винланде. Во всяком случае, Лейв просто приходит в ярость, когда кто-нибудь заводит с ним разговор об этом!

Гудрид мысленно видела перед собой дома, которые она с другими женщинами оставила в превосходном состоянии. А Карлсефни продолжал:

– Морской хёвдинг еще рассказал мне, что Торкатла снова овдовела прошлой весной и просила взять ее с собой в Исландию, чтобы прожить остаток жизни у нас, но он посчитал, что она слишком стара и немощна для столь долгого путешествия.

– Да, Гренландия лежит далеко, – задумчиво произнесла Гудрид. Ей тяжко было осознавать, что она ничем не может помочь Торкатле… А потом она прибавила: – Наверное, именно туда следовало бы уехать Греттиру Могучему!

– В таком случае, плохо бы пришлось нашим друзьям в Гренландии! Греттир храбрый и сильный, и он хранит верность тем, кого любит, но таковых слишком мало. Кстати, на альтинге я встретил друга и зятя Греттира сына Торхалла сына Гамли. Он сказал мне, что Торхалл живет теперь у него в Меларе, но он так занемог после пережитого кораблекрушения и времени, проведенного в Ирландии, что трудно понять, правду ли он говорит о Винланде и своих путешествиях или же нет.

– А тебе верят люди, когда ты рассказываешь им о том, как мы жили в Виноградной Стране? – полюбопытствовала Гудрид.

– Конечно! – ответил без раздумий Карлсефни и провел рукой по шершавой стене. – Нам надо поменять этот дерн: я снова собираюсь отправиться в Норвегию за древесиной. Нужно подновить дом и соорудить новые пристройки.

Гудрид, просияв, посмотрела на мужа. Одна только мысль о новом путешествии заставила ее забыть о том, что ей уже минуло тридцать зим.

– «Рассекающий волны» для этого и существует! – сказала она.

Глаумбер был богатым двором: здесь лежал и обширный сад, и плодородное ячменное поле, и росло много высоких деревьев. И хотя камни были здесь редкостью, но и дорога для скота, и площадка перед домом были выложены каменными плитами, а все ограды были в сносном состоянии. И когда епископ Бернхард въехал на двор Карлсефни, он бросил одобрительный взгляд на его хозяйство и звучным голосом произнес:

– Да благословят Отец и Сын и Дух Святой этот дом!

Гудрид, стоя на пороге вместе с обоими сыновьями и встречая святого отца, выпустила руку Снорри, чтобы перекреститься. Карлсефни сам поспешил навстречу епископу и взял его коня под уздцы, а Снорри бросился к отцу и замер, прижавшись к нему. А когда епископ Бернхард легко ступил на землю, то Снорри придвинулся к нему поближе и выпалил:

– Папа сказал, что ты приедешь к нам в рясе, совсем как тот священник, который крестил меня в Осло, только в более красивой.

Епископ отряхивал пыль со своего одеяния из черного сукна, отвечая мальчику на хорошем северном языке:

– Когда путешествуешь по Исландии, нужно быть одетым как исландец: Господь судит обо мне не по белой сорочке. Но если твой отец покажет мне, где можно умыться и сменить одежду, то я, пожалуй, покажу тебе, в каком облачении я служу Господу.

Епископ сдержал свое обещание и все время, пока жил в Глаумбере, носил священническое облачение. Он совершил таинство крещения над маленьким Торбьёрном, рукоположил двух новых священников, которые служили в церквях богатых бондов в долине, а затем освятил колокол, купленный Халльдором для своей церкви в Хове.

И когда первые звуки колокола поплыли по воздуху в Глаумбер, Гудрид оторвалась от работы, прислушиваясь к зовущим, торжественным речам: «Слу-шай! И-ди! Ко мне!» Со временем у них в Глаумбере тоже будет своя церковь, думала она. Такая же, как у Тьодхильд. И сама Гудрид будет ходить туда, когда захочет, а Глаумбер тем самым станет местом сбора всех бондов округи. И будущие ее дети будут креститься уже в своей домашней церкви!

Торбьёрн издал звонкий, здоровый крик, когда Бернхард Книжник погрузил его крепкое тельце в лучший чан Гудрид, окованный медью; уверенные руки епископа не отпускали его, и малыш, увидев над собой дружелюбное, гладко выбритое лицо, умолк.

Исполнив чин крещения, епископ передал младенца Гудрид, и та одела его в сухие шерстяные одежды. Вдруг в поле ее зрения попал пролетающий мимо белый лебедь, и на нее снизошел мир и покой. Епископ Бернхард обладал чудодейственной силой. И отныне, когда Торбьёрн был вне опасности, Гудрид могла вновь повесить себе на шею золотой крест, который все это время лежал под подушкой в люльке.

На крестины прибыло много народу, и Гудрид хлопотала без устали, помогая своей служанке Скегги-Торе обносить гостей. У нее не оставалось ни минутки поговорить с епископом: они лишь обменялись учтивыми замечаниями, подобающими такому пиру. И она была несказанно обрадована и удивлена, когда он сам вошел к ней на женскую половину, прежде чем уехать дальше, на Островной Фьорд. Она как раз приготовилась покормить Торбьёрна.

Епископ сел рядом с ней, и было ясно, что он пришел не просто попрощаться.

– Спасибо тебе, Гудрид, за прием, который ты оказала мне и моим людям у себя в доме, – начал он.

Гудрид заглянула в дружелюбные серые глаза и ответила:

– Ты оказал нам большую честь, погостив у нас и крестив нашего ребенка.

– Я и сам решил приехать к вам на север, и для меня большая радость причесть еще одну душу к стаду Христову. Я надеялся, что крещу гораздо больше детей, пока я путешествовал по вашим краям, но теперь и у вас появились священники, которые смогут и крестить, и погребать людей… – На мгновение он замолчал. Гудрид сидела, не произнося ни слова, и он продолжил: – Гудрид, я хотел бы знать, почему вы с Карлсефни не крестили Торбьёрна у священника в Хове! Ведь вы подвергали душу вашего младенца опасности, когда так долго не прибегали к спасительному крещению Христову.

– Так уж получилось, – ответила Гудрид. – Но опасности никакой не было. Мы осенили его крестным знамением, едва он появился на свет, и потом я перекрещивала его каждый день, а в колыбели его постоянно лежали золотой крест и нож без ножен. Так что я только радуюсь, что мы дождались твоего приезда и ощутили на себе твою чудодейственную силу.

– Священник в Хове обладает той же силой для совершения таинств, что и я, Гудрид.

Гудрид дала Торбьёрну другую грудь, прежде чем ответила епископу:

– Трудно поверить в это. Ведь все видят разницу между вами.

– Поверь мне, для Господа нет никакой разницы в этом. Каждый священник, будь он даже не слишком ученым или сильным и здоровым, получил от Бога силу отпускать наши грехи.

– Мне хотелось бы понять, что означает «грех», – тихо промолвила Гудрид. Она покраснела от своего невежества, но ей очень хотелось использовать такой повод, чтобы узнать важные для нее самой вещи!

– Грех, – медленно произнес епископ, – это преступление против закона Божиего.

– И нарушение заповедей ведет к несчастьям, – добавила Гудрид, – особенно если у человека нет могущественных друзей. Но люди не всегда одинаково понимают закон.

– Бог дал нам десять заповедей и послал в мир Христа, чтобы научить нас жить по ним, – сказал епископ, крепко держа в руках небольшую книгу, которую он всегда носил с собой. – Но людям так трудно было держаться этих простых заповедей, что Христос пострадал и дал распять себя за нас, чтобы даровать нам вечную жизнь.

Гудрид показалось, что она уловила связь между пасхальной проповедью Эгберта-священника и пояснениями епископа Бернхарда. И если теперь епископ перечислит ей заповеди, то она, наконец, поймет, в чем же заключается грех…

– А они длинные, эти заповеди?

– Нет, и многие люди уже знают их наизусть. Первая из заповедей гласит, что поклоняться надо только одному единому Богу. А потому грешно держаться старых богов. Грехом считается и убийство, и прелюбодеяние, и зависть к имению ближнего, – все то, от чего так трудно отвыкнуть людям. И мы, христиане, радуемся, потому что Христос даровал нам свою милость.

Гудрид вспомнила Барда Трескоеда, которого она убила из лука, и Ислейва, проткнутого ножом; всплыло в ее памяти и то страстное желание, которое она ощутила к Гудмунду сыну Торда, и те молитвы, которые возносила она Фрейру и Фрейе… Епископ словно обладал способностью видеть ее насквозь, проникая в ее грешную душу. Она покраснела и осторожно спросила:

– Ты считаешь, что трудно жить по этим заповедям?

– Я такой же грешник, как и любой другой, – слабо усмехнулся епископ. – И я нуждаюсь в милости Божией так же, как грязная рубашка нуждается в стирке.

Он напоминал Гудрид богатого бонда, который сетует на недостаток денег. И она спросила напрямик:

– И все же люди говорят, что ты святой человек. Как же это может быть?

– Ты задала разумный вопрос, Гудрид. Сам я не святой: но служение мое – свято. Я окружен святыми предметами. – И он поднял книгу. – Ты знаешь, что это?

– Это… это книга. Я видела такие в Норвегии.

– В моей книге собраны самые прекрасные псалмы царя Давида. Я сам выбрал их из Псалтири, и лучший переписчик Кантерборга переписал их мне.

Он открыл книгу и показал Гудрид чудесные круглые буквы на тонком белом пергаменте. Текст книги вспыхивал яркими красками.

– Ты женщина и только хозяйка, – продолжал епископ, – но у тебя есть богатство и два сына. И твой Снорри скоро уже повзрослеет и может отправиться в Англию или Германию, чтобы выучиться по таким же книгам, как эта.

Гудрид ничего не ответила. Она в страхе прижала Торбьёрна к себе, вдохнув сладкий запах, исходящий от мягкой шелковистой детской кожи, а епископ перекрестился и закрыл книгу. Затем он встал и протянул Гудрид руку, чтобы та поцеловала его перстень. И потом исчез в дверях.

Гудрид вместе с Карлсефни стояли на дворе, глядя, как свита епископа направляется на юг, скача через Бычью пустошь. За удаляющимися людьми клубилась пыль. Гудрид медленно проговорила:

– Епископ Бернхард считает, что нам следует отправить Снорри учиться – в Англию или Германию, как поступил Гицур со своим Ислейвом…

– Нет, – коротко ответил Карлсефни.

– А как же быть с книжной премудростью? – с облегчением возразила Гудрид, почувствовав себя птицей, готовой взмыть ввысь.

– Если нам необходима премудрость, то ее надо изучать здесь же. Тогда у нас появятся епископы, которые знают наши обычаи.

Гудрид молча кивнула, соглашаясь с мужем. Не стоит торопиться и отправлять своих детей в чужие края, чтобы они потом чувствовали ту же оторванность от родных мест, которую ощущала она сама. И еще она подумала, что мало помогли епископу Бернхарду его исландская одежда и знание языка, если он употребил слово «только» по отношению к хозяйке большого двора.

Лето началось стремительно, но вскоре погода резко испортилась. С моря дул ледяной ветер, а в горах лежал снег, когда Карлсефни отправился на Мыс Цапли, где проводился тинг. Еще оставалось непросушенное сено, и многие бонды последовали примеру Карлсефни, закопав сырую скошенную траву в канавы, чтобы она могла перегнить. Ждали суровую зиму, а кормов не хватало, и коровы отощают… Гудрид радовалась, что у нее достаточно молока, чтобы прокормить маленького Торбьёрна.

Нехватка еды для людей и скота обернулась новыми болезнями. И первой жертвой в Скага-фьорде оказалась Торунн с Рябинового Хутора. В ту долгую, суровую зиму свирепствовал мор. Говорили, что перед йолем умер старый Освивр, отец Гудрун со Священной Горы. Гудрид взяла к заболевшей Торунн Торбьёрна, чтобы немного развлечь свекровь. Та с трудом принимала пищу, и даже самые сильные снадобья Гудрид оказались недейственными перед ее удушающим кашлем. Однажды после обеда Гудрид сидела у ее постели, кормя Торбьёрна, как вдруг Торунн произнесла:

– Позови ко мне сына, Гудрид, я хочу проститься с ним. И покрой мою подушку вышитым покрывалом, чтобы я выглядела достойно.

Надсмотрщик Оттар сам поскакал в Глаумбер и вскоре вернулся вместе с Карлсефни и Снорри. Глядя на стоящего у материнского ложа Карлсефни, Гудрид подумала, что перед ней какой-то совсем чужой человек: из-за спины его падал свет от очага, и глаза мужа оставались в тени. Он выглядел неуклюжим, испуганным. Что ей известно о его мыслях и чувствах? Иногда он делится с ней, иногда – нет. Иногда приходил за советом, а иной раз решал сам…

Вздрогнув, он произнес:

– Лучшее, что может получить в наследство мужчина, – это знатный род и честное имя. Я чувствую себя богачом.

Седая голова на шитом полотне не шевельнулась, но Торунн перебирала руками по одеялу, словно что-то искала. Потом она прошептала:

– Твои сыновья смогут похвалиться тем же. Подведи их ко мне, пусть они меня поцелуют.

Карлсефни приподнял над матерью детей, одного за другим, а потом сделал знак Гудрид, чтобы та простилась с Торунн. Затем он сам поцеловал мать в обе щеки и закрыл ей глаза, которые уже становились стеклянными. И в тот же миг на дворе прокричал ворон, а Гудрид перекрестилась.

Торунн похоронили на церковном кладбище в Хове, где Халльдор предусмотрительно выкопал несколько могил, прежде чем земля стала мерзлой. В Глаумбере Гудрид с Карлсефни устроили пышную прощальную тризну, но многие из родичей не смогли приехать к ним, ибо сами ослабели от перенесенной болезни. Скегги-Тора, как и другие служанки, лежала в горячке, а потому Гудрид особенно не печалилась, что гостей немного. Ей и так пришлось достаточно потрудиться, и теперь она ощущала слабость в теле и головокружение.

Она держалась до тех пор, пока последний гость не уехал со двора, но потом силы оставили ее. Снорри тоже заболел, и его положили в постель вместе с матерью. А Гудрид лежала словно в бреду, чувствуя рядом исхудавшее тельце сына, да еще кругленького Торбьёрна, когда его приносили к матери для кормления.

Однажды утром, проснувшись, Гудрид испытывала только одно желание: чтобы унялась колющая боль в ухе. Медленно открыв глаза, она увидела рядом Карлсефни: он стоял возле кровати, одетый в зимнюю одежду, и лицо у него было озабоченное.

– Гудрид, Эльфрид только что известила меня, что одна служанка на Рябиновом Хуторе вчера лишилась своего младенца, но грудь ее переполнена молоком. А наш голодный Торбьёрн, того и гляди высосет из тебя последние силы… Ради тебя и него самого я думаю отправить мальчика на Рябиновый Хутор.

Гудрид знала, что Карлсефни прав, но не смогла удержать горячих слез, брызнувших из воспаленных глаз.

– Я уверена, что скоро мне станет лучше…

– Конечно же, так оно и будет, и дело пойдет на лад еще быстрее, если тебе не придется кормить малыша.

Гудрид отправилась на Рябиновый Хутор сразу после весеннего равноденствия. Прошло уже шесть недель с тех пор, как она отняла Торбьёрна от груди, и теперь она впервые ехала навестить сына. В воздухе пахло весной, и в высоком голубом небе раздавалось веселое чириканье воробьев.

Торбьёрн уже вовсю топал ножками. Когда в горницу вошла Гудрид, он убежал к кормилице и спрятал лицо в складках ее платья. Та добродушно погладила его по головке широкой, шершавой ладонью, и продолжала отбивать вяленую рыбу, а Гудрид села рядом и терпеливо ждала, словно сын ее был пугливым щенком, не приученным к новым хозяевам. Торбьёрн пару раз исподтишка взглянул на мать и наконец дал привлечь себя в объятия.

Гудрид гладила нежные, светлые волосики ребенка, которые начали уже курчавиться, как у Карлсефни, и в глазах у нее показались слезы. Желание Торунн сбылось: Торбьёрн рос на Рябиновом Хуторе. Накануне вечером Карлсефни поведал ей, что Оттар попросил отдать ему на воспитание мальчика. И как бы часто теперь они с Карлсефни ни навещали Торбьёрна, как бы часто он сам ни приезжал в Глаумбер, клин между ними уже был вбит, и ничего теперь поделать было нельзя.

Снорри со своим псом Гудмундом не раз наведывались на Рябиновый Хутор ранней весной, чтобы навестить Торбьёрна и полакомиться вкусными кусочками, приготовленными для них Эльфрид. Скегги-Тору провести было не так-то легко: она охраняла съестные припасы в Глаумбере еще с большим рвением, нежели сама Гудрид, ибо она была старше и хорошо помнила, как косил голод исландцев еще до рождения Гудрид.

Как и другие бонды в округе, Карлсефни пережил падеж скота, но потом коровы его отелились, да и приплод ягнят вырос, так что тяжкий год канул в забвение. Как обычно, молодежь отправилась в горы запасаться на зиму мхом и лишайником, а бонды чистили своих коней и упряжь, готовясь к альтингу. Однажды Гудрид сидела перед домом и шила. Карлсефни, подойдя к ней, сказал:

– Не новая ли это сорочка для альтинга?

Гудрид быстро вскинула глаза и, покраснев, ответила:

– У меня есть праздничный наряд для такого случая… Ты берешь меня с собой?

– А ты думаешь, я могу оставить тебя?

– Нет! – радостно воскликнула Гудрид. – Нет, я хочу поехать с тобой!

Дядя Торгейр умер, а тетя Арнора страдала от боли в суставах и потому не выходила из дома, но Ингвиль, наверное, приедет на альтинг со своим мужем… И может быть, она приедет туда верхом на Снефрид! Когда Гудрид упомянула об этом Карлсефни, тот довольно улыбнулся.

– Разве я не рассказывал тебе? Снефрид продали одному бонду, на севере Вамма, ибо после твоего отъезда из Исландии никакая сила не могла заставить ее двинуться на восток дальше Будира. Она упиралась как могла, и ни плетка, ни уговоры не помогали, однако забивать ее не хотели, ведь она была славной кобылой.

– Это так, – тихо ответила Гудрид. Ей казалось, что она явственно почувствовала, как лопнула еще одна нить, связывающая ее с юностью.

Когда четырнадцать зим назад Гудрид ездила на альтинг со своим отцом Торбьёрном, они оба наслаждались в пути видом моря и зеленых лугов. Но дорога из Скага-фьорда к тингу пролегала через горную возвышенность, огибая Копытный Ледник и затем спускалась вниз, мимо Стена, в цветущую долину Бычьей речки, и затем выводила путников прямо на запад. Нет ничего удивительного в том, что у них такая большая свита, думала Гудрид, вспоминая то сопровождение, в котором когда-то ехал на тинг Карлсефни, когда они впервые увидели друг друга. Ей казалось теперь, что с тех пор она прожила несколько жизней.

Они останавливались в пути, ночуя без палаток, прямо под открытым летним небом. И каждая ночь с Карлсефни, в спальном мешке, без детей между ними, была словно впервые. У Карлсефни было много времени, он никуда не торопился и долго советовался с Гудрид, рассказывая ей обо всех делах. Давно уже Гудрид не чувствовала себя такой радостной и взволнованной. Как же она была глупа, когда думала, что муж ее уже не ждет от нее советов в том, что касается их обоих!

И хотя на этот раз они подъехали к Площадке тинга с восточной стороны, она сразу же узнала эти места. Площадка была окружена расселинами, обширными пастбищами, густыми лесами, а вдали сверкали на солнце воды фьорда. Единственно новым в этих местах была теперь чудесная деревянная церковь, воздвигнутая королем Олавом прямо посреди березовой рощицы.

Словно бы она посещала альтинг каждое лето, Гудрид сразу же занялась очагом и дровами, а люди Карлсефни тем временем расстелили на их столе парусину. У нее были в помощницах две служанки, и она прихватила множество снеди, так что она приготовилась сытно кормить свиту, пока будет длиться тинг.

На торжественном открытии тинга она увидела епископа Бернхарда Книжника, который вместе с другими священниками и законоговорителями сопровождал хёвдинга. И когда люди с севера проскакали мимо, она вновь обратила свой взор к Карлсефни, который явно выделялся среди других и обликом, и одеянием. Пояс так же стягивал его тонкую талию, как и четырнадцать лет назад, а лицо его было для нее еще дороже с тех пор, как он стал ее мужем. У них родилось два славных сына и, может, будет еще много детей…

Внезапно Гудрид охватила такая неизъяснимая печаль, что она ощутила себя беспомощной и потерянной. И хотя с синего неба по-летнему светило солнце, она поплотнее закуталась в плащ, надвинув на лицо капюшон, чтобы скрыть от любопытных взглядов залитое слезами лицо. Ее окружали незнакомые женщины. А все соседки из Скага-фьорда были столь тяжелы на подъем, что до сих пор еще взбирались на Площадку тинга по косогору.