Куколка (сборник)

Марсель Прево

Куколка (сборник)

Повести о любви

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Сладкоежка

Глава 1

Дипломатическая служба при иностранных посольствах обычно считается у нас лучшей рекомендацией для молодых людей из хорошей семьи; граф Жан де Герсель, унаследовавший от отца в двадцать пять лет большое состояние, решил, что несколько месяцев такой службы совершенно достаточно и что отныне он может посвятить свое время клубам Парижа и спорту. Третья республика, которая сначала как будто соответствовала его вкусам, теперь принимала дурной оборот. Герсель не собирался служить такому правительству, которое все более и более резко порывало с дорогими ему традициями.

Он вернулся в свой круг, как говорил не без иронии, считая в сущности, что он, после того как был несколько «declasse», теперь вновь поднимается до своего истинного круга.

Эта новая жизнь продолжалась восемнадцать лет, настолько педантически похожих, друг на друга, что Жан де Герсель сильно затруднился бы сказать, который из них показался ему самым худшим, который – лучшим. Каждый из них вязал в снопы дни, похожие друг на друга, как колос на колос. Ни одного незанятого дня: наоборот, де Герсель принадлежал к числу тех парижан, которые могут утверждать, что у них нет «ни часочка для самих себя».

В современном обществе, столь индивидуалистичном, люди, которым суд равных отводит важное место в истинном «свете», бывают единственными, кто умеет строго дисциплинировать свою жизнь. Каждый сезон заставляет их переезжать и предлагает им развлечения так же повелительно, как какая-нибудь профессия – обязанности.

Де Герсель числился в комитете одного из больших скаковых обществ и кончил тем, что стал там председательствовать. Его стрельба славилась: в сезон охоты устроители охот оспаривали его друг у друга. Во время своей дипломатической юности он тесно сошелся с членом царствующего дома одного из немецких владений. Эрцгерцог частенько наезжал в Париж: во время его пребывания там де Герсель не принадлежал себе. Интересуясь произведениями искусства, насколько это подобает человеку из «общества», он законно претендовал на то, что ему не остается неизвестной ни вещь, имевшая успех, ни выставка, достойная внимания. Страсть к игре никогда не овладевала им; но он признавал, что человек известного круга, никогда не сделавший ни одной ставки, создает себе досадную репутацию экономного благоразумия. Эту страсть к непомерным тратам он вложил в свою благотворительность так же, как и в оказание услуг своим политическим симпатиям, хотя ни политика, ни благотворительность не стали для него предметами хвастовства. Всего этого достаточно, чтобы заполнить жизнь многих людей благородного происхождения, вынужденных быть в стороне от общественных дел.

В течение этих восемнадцати лет, которые он провел в Париже, постоянно проживая в одном и том же маленьком отеле на rue d'Elisee, которому подъезд с колоннадой придавал вид английского жилища, граф де Герсель занимался другими делами, более секретными, чем политика, спорт, искусство или проблемы общества, хотя в то же время делами не совсем таинственными. Его считали и называли соблазнителем, человеком, признаваемым женщинами за одного из своих законных властелинов, в отличие от обыкновенных людей, владычеству которых женщины подчиняются только по необходимости. Этот тип становится редким в обществе, спешащем насладиться жизнью, шумком, волнующемся, нескромном, где все чаще, из-за недостатка свободного времени, любовный случай заменяет выбор. Прибавьте, что это современное общество главным образом, объято страстью к реальности, и что Дон-Жуан, Ловелас, Вальмонт являются если не идеалистами, то, по крайней мере, людьми, страдавшими легкой возбудимостью. Кроме того, вследствие естественной эволюции нравов тип человека, имеющего легкий успех, еще многочисленный во времена Второй империи, мало-помалу пропадал при Третьей республике. Правда театр, зеркало этих новых нравов, иногда представляет нам кое-какие типы мужчин, которые принимают последовательно в свою жизнь различных «пассажирок», но редко человека, страдающего и воспламеняющегося страстной жаждой непрерывно испытывать свое счастье в обладании женщинами.

Де Герсель сам по себе не был такой несколько романтической личностью, но в то же время он был и более чем заурядный искатель приключений. То несколько фатальное, что, как бы помимо их самих, руководило жизнями великих соблазнителей прошлого, внушало им заботу, как бы болезненную страсть, заставить одну женскую волю подчинить себе после другой; внушало любопытство перед тем новым существом, всегда различным, каким является женщина, которой коснулась любовь, возвеличивает ли она ее, или принижает…

Какой бы тайной не окружал свою жизнь человек, объятый подобной мечтой, но кое-какие признаки всегда выдают его своим современникам, и обычное мнение, как мужчин, так и женщин складывается не в его пользу. Кроме опрятности жизни у де Герселя был, вероятно, драгоценный дар непоколебимой твердостью манер настолько импонировать массе, что по отношению к нему никогда не проявлялась обычная антипатия толпы к соблазнителям. Не говоря никогда о своих приключениях, де Герсель не допускал ни малейшего намека на них; тех, кто решался хотя бы на самые безобидные, он призывал к порядку таким способом, который мог обескуражить подражателей. Так граф достиг сорок третьего года своей жизни: его высокому положению в свете ничто не угрожало и никто не оспаривал его. Даже в конце этого продолжительного времени он все еще слыл соблазнителем: его имя было на устах современных парижан, в числе тех двух-трех, олицетворяющих власть, которую их пол может в лице привилегированных экземпляров иметь над другим полом.

Де Герсель знал это, до известной степени гордился этим, и хотя, конечно, не сообщал об этом никому, но проницательный наблюдатель мог бы угадать это по тому, как охотно он говорил о своих годах. И, действительно, победа, которую его сильный организм одерживал над временем, служила для него источником тайной радости. Не потому, что у него было то, что называется «юношеским видом»: он не любил молодых людей и совершенно не желал походить на них. Но после его тридцатилетия можно было бы сказать, что годы скользили по нему, не оставляя своего следа. Привычка к спорту и та суровая гигиена, которую соблюдают только страстные любители женщин, предохранили его от полноты; благодаря своей стройности он казался несколько выше среднего роста. Волосы пышно окружали его голову, небольшую, но сильно выпуклую спереди и посаженную на худощавую шею; нужно было приглядываться к нему, чтобы увидеть несколько седых нитей в его темно-русой шевелюре, полной силы, блестящей, волнистой. Лицо, как почти у всех соблазнителей, не имело никакой классической красоты: оно не было даже правильным. «Лоб низкий, глаза карие, нос прямой», с точной откровенностью говорилось в охотничьем билете графа. Он прибавлял еще: «рот средний», что недостаточно выражало действительную прелесть этих сильных губ точного рисунка, хорошо видимых под более светлыми, чем волосы, усами и открывающих при случае прекрасные, блестящие зубы, те зубы, которые при открывании рта оставляют след белизны. Цвет лица – без блеска, но удивительно ровный, внушавший завистникам предположение, что он был «стерилизован». Ни одной морщинки ни на лбу, ни около рта: только глаза подчеркивались той легкой, тонкой синевой, которая, по убеждению физиологов, выдает сладострастников. Руки были малы и изящны. Вся фигура выражала силу, сдерживаемую добротой без излишеств, добротой умеренной, насколько это нужно.

Подобные мужчины нравятся всем женщинам без исключения; но те, которые сердятся на них за то, что не были замечены ими, считают за благо уверять, что они и не красивы, и не любезны. Мало заботясь о том, чтобы его считали красивым, граф де Герсель боялся, чтобы его не находили «любезным». Его обращение было вежливым и сдержанным. Холодно вежливый с мужчинами, он, по изображению женщин, любивших его и дерзавших рассказывать об этом, был любовником повелительным и нежным, не особенно любящим говорить комплименты, но обладающим двумя добродетелями, которые женщины ценят более всего: темпераментом, способным утомить самую пылкую страсть, и той расточительностью, которая облекает любовь блеском феерии… Тем не менее, когда кто-нибудь из профессиональных сплетников, которых можно встретить в каждом салоне Парижа, пробовал заставить какую-либо из них рассказать, почему вечная любовь с тысячью ее способами, становилась для нее обновленной и возрожденной тоща, когда ее возлюбленным становился граф де Герсель, он не мог получить точный ответ. Нервных женщин передергивала дрожь, лимфатические улыбались. Одна из рассудительных нашла такое объяснение: «Де Герсель – сентиментальный сладкоежка и сладострастник», и тоном опытной женщины прибавила: «Редкое качество!»

Глава 2

Уже восемнадцать лет граф де Герсель вел жизнь светского человека, которая похожа на пламя, пока ею живешь, и на пепел, когда она прожита. И вот однажды утром, пока лакей Виктор причесывал его, он прочел следующее, найденное в своей почте письмо, окаймленное черным бордюром и помеченное «Фуршеттери», – именем обширного охотничьего поместья, которым он владел в Солонье.

«Ла Фуршеттери, через Милансей (Лаур-эт-Шер)

23-го марта

Господин граф!

С прискорбием извещаю Вас, что мой дорогой отец, Августин Дерэм, скончался сегодня в два часа пополудни. Мы потеряли его неожиданно: он возвращался с осмотра работы каменщиков, начатой на ферме в Виллеморе. Удушливая жара без сомнения вызвала прилив крови. Едва только вошел он в столовую, где была мать, как свалился на пол. Мать позвала меня; я была в своей комнате, где как раз проверяла сметы подрядчика из Виллемора. Я быстро сошла с лестницы, побежала в столовую. Увы! отец даже не узнал меня.

Погребение состоится завтра в Милансей. Мы были бы очень польщены, господин граф, если бы Вы могли присутствовать при этом; но мы хорошо понимаем – и я, и мать, – что Ваши занятия помешают этому.

Теперь, господин граф, у меня есть к Вам просьба, и нужно было, чтобы предмет ее был достаточно важным, раз я нашла силы писать Вам о ней в эту горестную минуту. Но это слишком спешно и важно, чтобы я оказалась первой.

Отец оставил нас, меня и мою мать, без всяких средств; он был вовлечен одним из своих друзей в биржевые спекуляции, которые поглотили все наше состояние и весь его заработок. Моя мать, зрение которой в последние два года еще более ослабло, уже не может больше заниматься кропотливым трудом, которым она так отличалась: починкой старых кружев. Я должна зарабатывать на хлеб ей и в то же время и себе.

Я могла бы заняться каким-нибудь делом или даже преподаванием, так как получила высшее образование. Это было моим проектом при жизни отца. Но служба, учительство – все это в начале, почти нищенство, и нужда задавить нас. И вот мне пришла такая мысль, которую я позволю себе предложить Вам, господин граф. Уже давно я помогала отцу управлять Вашим поместьем. Я выросла в Фуршеттери: мне кажется, что я знаю лучше кого бы то ни было и положение вещей, и служебный персонал. Бедный отец поручил мне ведение всех счетов; себе он оставил только сведение балансов и переписку с Вами. Позвольте мне попробовать заменить его. Вознаграждение мое будет, разумеется, меньше отцовского; но и у меня, и у матери потребности невелики. Если Вы полагаете, что молодая девушка двадцати двух лет не может быть официально назначена управляющим землями такой важности, как Фуршеттери, заместите формально отца матерью. Что касается фактического управления, то уверяю Вас, господин граф, что никто в имении не удивится, узнав, что я занимаюсь его делами, так как (теперь я могу засвидетельствовать это) от этого ничего не изменится. Мой бедный отец так мучился несчастными коммерческими спекуляциями, что все четыре года его голова не годилась ни на что.

Господин граф, я умоляю Вас, прежде чем Вы решите так или иначе вопрос о заместителе моего отца, попробуйте ту комбинацию, которую я предлагаю Вам. Вы скоро будете убеждены, что это – как раз та комбинация, которая лучше всего способна оградить Ваши интересы, а вместе с тем позволит мне заниматься наиболее для меня пригодным и привлекательным трудом. Это, наконец, даст мне возможность избежать забот о переезде матери в ее годы и с ее болезнями. Из уважения к моему отцу, умершему на Вашей службе, сделайте мне милость испытайте меня!

В надежде на благоприятный ответ я прошу Вас, господин граф, верить преданной Вам слуге

Генриетте Дерэм».

– Виктор, знаете ли, старик Дерэм вчера умер? – спросил граф, откладывая письмо.

Лакей удержал на весу около выбритых щек щипцы, которые он только что нагрел, чтобы завить усы своему господину:

– Дерэм умер? Ей-ей, это – новость, господин граф. А отчего он умер?

– От кровоизлияния в мозг, я думаю… Он свалился, как сноп, в столовой, когда пришел из Виллемора.

Виктор сделал плечами жест, который без сомнения должен был означать: жизнь бренна. Потом, в то время как его щипцы приподнимали белокурые кончики графских усов, он пробормотал тем безразличным тоном, какой умел принимать, когда высказывал такое убеждение, которое способно было вызвать возражения со стороны хозяина:

– В конце концов, он был славным парнем этот старик Дерэм.

– Славный парень, который обкрадывал меня, – пробурчал де Герсель, почти не двигая губами, так как щипцы все еще были на усах.

Виктор усмехнулся:

– А, господин граф знали это!

– Да он и не старался особенно стесняться… особенно в последние годы…

Виктор, укладывавший щипцы и достававший пульверизатор, сказал:

– И господин граф держали его из доброты.

– Нет, из лености. Это так несносно менять! Довольно, довольно, Виктор… Теперь вытрите! – И, сам вытирая с лица душистые капли, Герсель прибавил:

– В сущности, дело у него шло хорошо; имение было вполне в порядке. Он мошенничал, вот и все; без этого он был бы совершенством.

– Господин граф знает, что всем там вертела девочка? О, это тонкая штучка! Если бы старик давал ей сводить счета, то никто никогда и не заметил бы мошенничества.

Не сумев объяснить себе, почему де Герсель почувствовал, что ему стало очень неприятно от последнего замечания лакея.

Виктор, который читал в выражении лица своего хозяина, словно в хорошо знакомой книге, сейчас же заметил это и прибавил отеческим тоном:

– Впрочем, девочку не в чем упрекнуть. Она умна и энергична – вот и все. К слову сказать, никто не понимает, почему она не вышла замуж. Говорили, что молодой Бурген, хозяин маленького поместья в Тейлье, сильно зарился на нее, и все-таки ничего не вышло…

Однако, почувствовав, что его фразы падают словно в пустое пространство, он замолчал. Туалет был завершен в молчании.

Жан де Герсель должен был в это утро завтракать в клубе, потом зайти за двумя молодыми дамами из высшей промышленной буржуазии, чтобы повести их на выставку английских портретов XVIII столетия. Так как для них появиться вместе с ним было социальным повышением, то они готовы были заплатить за такое преимущество всем, что могли предложить лучшего: самими собой. Перед выходом он прошел в свой рабочий кабинет и наскоро закончил свою корреспонденцию.

Потом он снова взял письмо Генриетты Дерэм, перечел его и принялся размышлять.

Каждое женское письмо, как и каждая женская личность – при условии, что женщина не вышла из возраста любви – возбуждало в нем тайную симпатию, вызывало приступ нежности, стыдливое желание нравиться, желание давать счастье или становиться для этой частицы вечно женственного, человеком особенным из всех прочих мужчин то есть особое беспокойство, и мучительное, и вместе с тем сладострастное, которым он наслаждался медленно, как знаток и все сильнее, по мере того, как шли годы. Он посмотрел на подпись письма: «Генриетта Дерэм». Эти два слова до сих пор не вызывали у него ничего, кроме смутного облика. Худенькая и имевшая отчасти вид мальчишки в юбке «девочка управляющего» до своих двадцати лет слыла некрасивой. Лицо, довольно правильное, было испорчено тусклым цветом лица и бледными губами, но это подчеркивало живость темно-голубых глаз и блеск темных волос, блестевших, словно палисандр. Обитатели Милансей охотно противопоставляли эту странную девчонку ее матери, которая была очень красива и еще сохраняла теперь следы былой красоты. Не сделав Генриетты хорошенькой, двадцатый год смягчил неуклюжесть ее внешности и развернул все, что было в ней привлекательного. Цвет ее лица стал живее, выровнялся; бледная немочь не бледнила более губ; корсаж слега вздулся, но грациозно, крепко: и этот строгий и изящный рисунок бюста настолько был в контрасте с остальной фигурой, напоминавшей юношу, что не мог остаться незамеченным…

Де Герсель заметил это превращение во время своей последней охоты в Фуршеттери; временами он несколько мгновений следил за свободной походкой Генриетты; но он не помнил, чтобы когда-нибудь сказал ей хоть слово. Злоупотребления Дерэма, которые он открыл за несколько лет до этого и которые продолжались и росли год за годом, делали ему антипатичной всю ту семью, которую он считал соучастницей. Генриетта, в частности, казалось, безмолвно подтверждала свое соучастие очевидной заботой встречаться с де Герселем как можно реже. Она явно избегала его, в то время как управляющий и его жена соперничали в рабской услужливости перед хозяином.

– А ведь недурно написано письмо этой девочки! – бормотал граф, перечитывая первые попавшиеся ему строки. – И главное, что в ней хорошо – это то, что она не ноет и не пускается в литературу. А потом она и в самом деле сумела избежать пошлости.

Он принялся перечитывать письмо от начала до конца и не мог удержаться, чтобы не улыбнуться. Августин Дерэм писал ему всегда в третьем лице: «Не желает ли господин граф… Свидетельствую господину графу свое почтение…» Его дочь с первого шага уничтожила этот обычай, говоря «Вы» своему хозяину. Вплоть до ее манеры подписываться: «Ваша преданная слуга» – письмо имело вид независимости под личиной покорности: это было приветствием из комедии… Де Герселя забавляло угадывать личность, проявлявшуюся по этим признакам, и для него смутный облик дочери покойного управляющего стал все более и более вырисовываться в определенный образ.

«У нее есть известная повелительная манера подавать прошение; ясно чувствуется, что она не допустит отказа. Мадемуазель Дерэм, без сомнения, – молодая особа нового образца из рода феминисток, приветствующая равенство полов, реформу гражданского права…»

По привычке внимательно исследовать все, что касается женщин, де Герсель поднес окаймленную черным бордюром бумагу к своим ноздрям. От нее отделился нежный запах фиалок. Ничто так не выдает женолюбцам женщину, как аромат. Герсель вспомнил облаву последней зимы, когда однажды утром, входя, чтобы согреться, на ферму Виллемор, он очутился на пороге лицом к лицу с Генриеттой Дерэм. Живость ее голубых глаз и контраст между бледностью ее лица и темным цветом волос поразили его так же, как и изящная талия, которую он угадывал под накидкой. Генриетта показалась смущенной и инстинктивно сделала жест, как бы желая свернуть с дороги. Потом она одумалась и прошла, отвечая на приветствие графа кивком головы. Этот жест не понравился графу, и он сказал себе тогда: «Эта, по крайней мере, хоть не притворяется…» Но он почувствовал вслед за молодой девушкой струю того самого запаха фиалок» который отделялся теперь от этого листка бумаги, окаймленного черным бордюром.

– Только подумать, – бормотал граф, – что во времена моего детства жена управляющего была чем-то в роде служанки в чепце, не умела читать и звала моего отца «господин граф, наш добрый господин». Я. достаточно прожил, чтобы видеть это, и видеть также Генриетту Дерэм, которая одевается, как дама, пишет правильно и на отличной бумаге, которую она душит фиалками, письма, почти такие же любезные, какие могла бы написать девушка моего круга, обращаясь ко мне с просьбой. Ба!.. что же делать? Ни к чему не послужило бы желание остановить паровоз. Эта девочка – дитя своего времени!.. Скучно то, что она украдет у меня втрое больше, чем ее отец; ведь Виктор прав – она хитра.

Граф снова задумался на несколько минут, прежде чем ответить на письмо Генриетты. В сущности, он решился принять ее предложение. Он делал это из лености, из боязни перемен и неожиданностей, как он говорил своему лакею, но также, и главным образом, из любопытства, хотя моралист не назвал бы этого любопытства совершенно здоровым. Насмотревшись на массу побежденных им женщин, победитель невольно лишается уважения к тому, что считают моралью в любви. Соблазнитель подчиняет себе мораль согласно своим инстинктам, как общество подчиняет ее согласно своим интересам. Де Герсель не верил в то, что в любви могут быть добро и зло. Он верил, что любовь является актом, который сам по себе безразличен, но социальные последствия которого могут случайно привести к добру и злу; однако, доверяясь своему инстинкту, он старался не сеять зла вокруг себя.

Думая о Генриетте Дерэм, он был бы самим собой, если бы не останавливался на физическом облике молодой девушки; но он не чувствовал никакого желания и, главное, не строил никаких планов соблазнить ее. Несмотря на манеру держаться «дамой» и форму ее письма, Генриетта Дерэм постоянно представлялась ему дочерью его слуг: старика Августина, ходившего в деревянных башмаках, имевшего грязные ногти и кравшего; старухи Дерэм, следившей за завтраками охотников с кухонным передником на животе и лицом, опаленным пламенем кухонной печи. А Герсель, этот современный Дон-Жуан, не особенно одобрял служанок. Но его любопытство к Генриетте Дерэм возбуждала тайна ее женского облика, который казался ему издали образом нового типа женщины: модернизованной, возвышающейся мещанки.

Он отлично сумел бы заставить ее разговориться, разобрать ее разум и сердце, как умел разобрать механические части автомобиля. У нее, без сомнения, был любовник, и поэтому-то она не хочет выходить замуж. Во всем этом будет очень забавно разобраться, если только когда-нибудь у него найдется свободное время на это.

«И потом, – подумал он, – мне больше нравится разбираться в счетах с глазу на глаз с умеющей держать себя двадцатитрехлетней девушкой, чем с этим животным Августином, от которого несло потом и трубкой».

Наконец граф признался себе, что гораздо дольше оспаривал бы мысль оставить Генриетту Дерэм в должности управляющего, если бы она была бы уродливой старой девой или если бы письмо было написано ее матерью.

Английские часы, помещенные в одном из углов кабинета, звонко пробили двенадцать. Виктор вошел с докладом, что автомобиль подан. Когда граф снова остался один, он написал следующее письмо, забавляясь преувеличенной вежливостью:

«Мадемуазель!

Умоляю Вас принять выражения моего горестного сочувствия постигшему Вас горю, которое лишило меня сотрудника, оцененного мною по достоинству. Если бы я был предупрежден вчера вечером, то, конечно, устроился бы так, чтобы присутствовать на печальной церемонии, в чем прошу уверить Вашу матушку, чтобы она извинила меня.

Ваше письмо самым решительным образом показывает мне, насколько мои интересы совпадают с Вашим желанием. Поэтому мне остается только поблагодарить Вас за желание оставить за собой бремя забот, с которым Вы с такой ловкостью справляетесь уже четыре года. Разумеется, я не вижу никакого основания уменьшать вознаграждение за управление, которое меняется только по имени.

Я найду возможность провести несколько дней в Фуршеттери в средине будущей недели. Если Вам будет возможно привести к этому времени счета в порядок, то я воспользуюсь своим пребыванием там, чтобы официально передать в Ваши руки обязанности по управлению.

Благоволите, сударыня, передать госпоже Дерэм и принять лично выражение моего сожаления и уважения.

Герсель»

– Вот и ладно, – бормотал граф, перечитывая письмо. – Если уж быть обворованным, так уж лучше женщиной, приятной на вид. Но мне было бы неприятно, если бы она приняла меня за болвана.

Он отправился позавтракать в клуб и провел остаток послеобеденного времени с двумя молодыми женщинами, которых обещал сводить на выставку английских портретов XVIII столетия. Они позабавили его наивностью своего снобизма.

«Эти лживые мещанки, – думал он, – хуже, чем самые тщеславные из нашего круга. Они дурно играют комедию аристократизма, и их неловкая игра подчеркивает в наших глазах наши собственные странности. Они – наши илоты».