Записки о французской революции 1848 года

В то же самое заседание (10 мая) Луи Блан сделал последнее и довольно неосторожное усилие, чтоб удержаться в Правительстве, он предложил составление министерства du travail et du progrès[232]. Вся речь его была не что иное, как горькая жалоба на врагов своих, на клеветы, на лживое понимание его теорий и на преднамеренное их искажение. Личность его так неимоверно выказывалась в каждом слове и притом в таком смешении просьб и угроз, что Палата, беспрестанно перебивавшая его, два раза вышла из себя. В первый раз, когда он выставил себя жертвой величия своих идей: «Si j'ai été attaqué, je m'en console en songeant qu'on n'émet pas impunément des idées nouvelles, que les novateurs, les vrais amis du peuple, se font des ennemis»[233].

Второй раз, когда он выставил себя единственным защитником народа: «Ne croyez pas citoyens qu je sois le moins du monde découragé; malgré tout ce qu'on pourra dire, je défendrai toujours la cause du peuple»[234].

Вся Палата поднялась как один человек, крича: «Nous sommes tous dévoués à la cause du peuple»[235].

Луи Блан принужден был откинуться на другую сторону и радоваться, что он был причиной такого прекрасного движения. Проект нового министерства, несмотря на подпору Барбеса, разрушен был несколькими едкими словами работника Пепена: «Je ne demanderai donc pas un ministère du progrès parce que je ne connais pas encore le ministère de la routine (très bien). Et quant au ministère du travail, il existe dans le ministère des travaux publics (bravo)… Mais nous comprenons parfaitement et je dis nous car je suis ouvrier (applaudissements), nous comprenons que la condition du travail – c'est l'ordre. Quant à la commission du Luxembourg, je ne dirai pas qu'elle est coupable, car je ne crois pas qu'on puisse être coupable qu'on n'a rien fait». (Rires et applaudissements)[236].

Пепен предложил составить следственную комиссию для узнавания настоящего положения работника во всей Франции, и Палата, ненавидевшая Луи Блана наравне с Ледрю-Ролленом, с жаром ухватилась за эту мысль для отстранения первого без опасности и единодушно решила создание комиссии в 36 человек по 2 с каждого бюро под именем commission d'enquête pour les travailleurs[237].

Затем в следующее заседание 11 мая Палата положила образовать комиссию для составления государственной конституции посредством прямого выбора ею самой людей из всех партий и всех оттенков. Потом она перешла к обсуждению собственного устава и в конце заседания получила из Правительственной комиссии при благодарственном письме [список] сообщение: это было назначение министров, сделанное уже (неразборчиво) Юстиции – Кремье; иностранных дел – Бастид [основатель], один из основателей «National», у него помощником, sous secrétaire d'Etat[238] – Жюль Фавр; военный – Каваньяк, помощник – Ширас{218}; морской – вице-адмирал Кади; внутренних дел – доктор Рекур; публичных работ – Трела (доктор «National»); торговли и земледелия – Флокон; просвещения – Карно, помощник – Жан Рейно; духовных дел – Батмон, вскоре отказавшийся, причем м<инистерство>, нарочно для него и отделенное от министерства просвещения, соединилось с последним по-прежнему; финансов – Дюклер{219} (из «National»); мэр Парижа – Мараст; префект полиции – Коссидьер. Наконец, государственным секретарем к Правительству взят Паньер, с правом совещательного голоса. Три четверти всех этих людей принадлежали к партии «National», как и большинство самого Собрания. Последнее заставило сказать кого-то: «ce n'est pas l'Assemblée Nationale, mais bien l'Assemblée du National»[239].

12 мая Собрание снова занималось комиссией конституции, положив составить ее из 18 членов, своим уставом, причем решило воспретить подачу просьб лично и прием какой бы то ни было манифестации. Это [должно было] было сделано уже ввиду клубных замыслов и должно было нарушиться через три дня. Между тем депутат Воловский требовал объяснения у Ламартина касательно польских дел; последний назначил ответ на завтра, субботу 13 мая, и [обещал] обязался представить отрывки дипломатической переписки по этому предмету.

Здесь мы остановимся. Мы видели при начале месяца [состояние умов] ожесточенное состояние умов в клубах и у работников при известии о руанских происшествиях, к этому присоединилась теперь новая экситация, именно, получены были известия из Польши, во-первых, о предательском изгнании польских эмигрантов из Кракова{220} после битвы на баррикадах, а потом поражение Мерославского в Позене{221} и кровавых неистовствах, произведенных в Герцоговине немецкой партией. Впрочем, если судить по взаимным обвинениям, как поляки, так и немцы повторили в этой несчастной земле самые канибальские сцены варварских времен. Один из депутатов Бреславского конгресса{222} рассказывал мне, например, что в какой-то деревне мужики-немцы подрезали у 30 человек польских раненых коленные жилы, чтобы [воспретить] сделать неспособными к продолжению службы. Правда и то, прибавил сам молодой делегат, что поляки окружили деревню, избили всех от мала до велика и срыли [хижины] деревню до земли. Как бы то ни было, но польский вопрос, находящий сочувствие в душе француза, присоединился теперь к другим, достойным негодования, почерпнутым из хода внутренних дел. Еще 6 мая в заседании клуба des Amis du peuple (salle Montesquieu) Распайль предложил снести в Национальное собрание следующие два предложения, обсужденные в клубе и которые мы предлагаем в сокращении: «Première délibération. Considérant 1) Que la conquête de nos libertés sera en péril tant qu'il restera en Europe un people qu'on opprime; 2) Que le devoir d'un peuple libre est de voler au secours de tout peuple opprimé… 3)… 4)… que notre politique égoïste et effrayée semble avoir prêté main-forte aux tendances liberticides des avis coalisés… 5) que les peuples n'avaient levé le saint étendard de l'insurrection qu'en marchant sur nos traces,… que yaincus, ils ont droit de nous accuser de leur défaite… Par ces motifs… le club demande par acclamation à l'Assemblée Nationale qu'elle décrète incontinent: a) que la cause de la Pologne sera confondue avec celle de la France, b) que la restitution de la nationalité Polonaise doit être obtenue à l'amiable ou les armes à la main, c) qu'une division de notre vaillante armée soit tenue prête à partir immédiatement après le refus qui serait fait d'obtempérer l'ultimatum de la France. Et ce sera justice et Dieu bénira le succès de nos armes. Deuxième déclara tion Considérant 1) Que le peuple rouennais a été victime d'un infâme guet-apens: 2) Que la réaction royaliste avait tout préparé de longue date pour assouvir ses veilles rencunes… 3)… 4)…; 5) Que la magistrature du régime déchu semble avoir été la cheville ouvrière de cette levée de boucliers… 6) Que les chefs militaires ont prêté les mains à cette atroce boucherie… Par ces motifs… le club arrête, qu'une pétition sera portée à l'Assemblée Nationale par son président. à l'effet d'obtenir: a) Que les prisonniers incarcétés à la suite de ces journées de lugubre mémoire soient mis incontinent en liberté; b) qu'une instruction soit commencée à Paris contre les auteurs et les instigateurs de ces massacres, c) que les chefs militaires qui en ont été complices soient incontinent distitués et leur conduite déférée à un conseil de guerre, d) que la magistrature entière de Rouen soit destituée et remplacée par des magistrats républicains, e) que le vieux Franc-Carré{223} soit mis en état d'arrestation, comme prévenu d'avoir organisé de complot liberticide; f) que le procureur-général… soit appréhendé au corps, comme prévenu du même crime… g) que les troupes soient retirées de Rouen, h) que la ville de Rouen soit condamnée à une indemnité en faveur des victimes et des parents des victimes de cet attentat liberticide. Et ce sera justice et la leçon profitera à quiconque aura envie de recommencer désormais. Raspails, président, Kersousie{224} etc…»[240]

Документ этот особенно замечателен тем, что он сделался впоследствии, так сказать, ультиматумом народа и был прочтен как таковой с Собрания 15 мая. Судорожная деятельность Распайля не прекратилась после этого: В журнале своем «Ami du peuple» он утверждал, что существует красная книга le libre rouge (на подобие той), в которой Лудвиг Филипп записывал издержки на подкуп опасных людей и что в этой книге блестит имя Мараста на сумму 100 т. франков, выданную ему за поддержку закона о фортификациях. Разумеется, никто, кроме Распайля, этой книги не видал. В другой раз его докторская ненависть к своим собратьям выказалась довольно забавно: он заверял публику, что Правительство желает отделаться от февральских [жертв] раненых, препоручив их неопытным докторам, лечение которых оканчивается всегда смертью пациента, вместо того чтобы препоручить их ему, Распайлю, доктору-патриоту, как он это требовал. Но тогда все раненые были бы живы, а это совсем не входит в намерение Правительства.

Жаркая афишка позенских делегатов, в которой они взывали к состраданию Франции, сильно упирая на слова: «frères on nous assassione! Frères. Les Polonais sont massacrés»[241], служила дополнением движения. Прежде этого делегаты описывали несчастное положение своего отечества во всех демократических клубах, поднимая везде крики негодования и ужаса.

Наконец, присоединилась еще [другая] новая, свежая причина волнения; отказ Собрания образовать министерство работы и прогресса. Социальные журналы приняли замену его – следственную комиссию для работников – с решительным отвращением и резкими насмешками. Они говорили, что исследовать общественный факт, не подлежащий во всей Европе никакому сомнению, есть пустая работа, доказывающая одно из двух: или глупость представителей или их коварство. Бывший член Правительства Альберт, опровергая замечание журнала «la Presse», будто и он не согласен на составление нового министерства, прибавил в письме своем к нему: «Sur la question de savoir si le Peuple souffre et jusqu'à quel point il souffre, je déclare qu'une enguête m'apprendrait peu de chose. La misère des travailleurs, je la connais pour l'avoir subie; car, moi aussi je suis un ouvrier, et un de ces ouvrier qui n'ont jamais prétendu à l'honneur d'être des journalistes ou des hommes d'Etat adaoptés par la bourgeoisie. Je l'avoue en toute humilité: je n'ai jamais manié que la lime, le marteau…, et le fusil, toutes les foi que la liberté m'a paru menacée»[242].

Слова эти в устах бывшего вице-президента Люксембургской комиссии имели особенное значение. Между тем как клубы посылали депутацию к Луи Блану с выражением своих симпатий, реформатор в трогательном собрании люксембургских делегатов от всех корпораций прощался с ними и распускал их, но это была только форма. Делегаты совсем не разошлись, а составили особенное общество, сохраняя свое влияние на работников и ища случая проявить публично негодование свое на отстранение проектов их великого учителя. Случай представился скоро. Еще в прошлом месяце Вре<менное> Пра<вительст>во замыслило народный праздник, препоручив составление его брату Луи Блана Этьену Блану{225}, попавшему в директоры Отделения изящных искусств при мин<истерст>ве внут<ренних> дел. Этьен Блан составил программу довольно забавную, в идиллически-робеспьеровском духе. Не говоря о колоссальной статуе свободы, которая должна была возвыситься посреди расчищенного Champs de Mars, символических статуй, окружающих ее, пирамид с именами городов и народов совершавшихся революций, великолепной иллюминацией там и в Champs Elysées, двух фейерверках и проч., программа объявляла, что будет спущен шар, который улетит в небо, что по бульварам будут стоять лавочки с образцовыми произведениями всех промышленностей, окруженная каждая юными девицами в белых платьях, что все они пройдут потом церемониально мимо Пра<вительст>ва по Champs de Mars, что им будет предшествовать колесница с земными произведениями: хлебом, оливой, виноградом, запряженная могущественными быками, у которых рога будут вызолочены и которая будет ведома стариками-земледельцами разных департаментов в их локальных костюмах, и проч. Празднество это, назначенное сперва на 4 мая, потом на 5 мая и потом на 14 мая, причем и Собрание после довольно сильного прения согласилось в нем участвовать, встретило сопротивление у люксембургских делегатов, в отдельных ремесленных корпорациях и, наконец, в [политических] старых политических заключенных, составлявших в первые месяцы революции нечто в роде аристократии республиканской: они все требовали предпочтительных мест, представительства, первого шага везде. Форма, в которой проявилось сопротивление, была замечательней самого содержания: она показывала приближение грозы. Люксембургские делегаты, например, вспоминая декрет Правительства от 25 февраля, которым оно обязывалось упрочить всем работу и существование и отдать работникам миллион, следовавший Луи Филиппу, писали: «les promesses faites sur les barricades n'étant pas accomplies et l'Assemblée Nationale ayant refusé dans sa séance un ministère du travail et du progrès, les ouvriers, délégués du Luxembourg, ont décidé à l'unanimité qu'ils n'iraient pas à la fête de la Concorde. Lagarde{226}, président etc.»[243]

Политические заключенные писали еще яснее, если можно: «Une fête a été décrétée pour le 14 mai; Les détenus politiques sont conviés à cette fête; mais, attendu que le peuple meurt de faim; attendu que les blessures de nos frères de Rouen saignent encore; attendu que la présence des détenus politiques à la fête du 14 mai pourrait être considérée comme une adhésion à tout ce qui s'est fait politiquement et socialement depuis le 24 février, l'assemblée des détenus politiques, convoquée extraordinairement; considérant que des Républicains ne peuvent se livrer à la joie, lorsqu'ils portent le deuil dans leur coeur; décide, à l'unanimité, qu'elle s'abstiendra d'assister à la fête du 14 mai. Paris, 13 mai, 1848, Cannes{227}, Pellevillain, Kersousie, Rosières{228}, Huber{229}, Geoffroy{230}, Flotte{231}, Bietre{232}, Dugrospré{233}, Raumond{234}, Boisaxe{235}»[244].

Пра<вительст>во отложило праздник до 21 мая, но горизонт от этого не уяснился.

Журналы движения [ниже имена] уже давно приняли тон презрения и насмешки в отношении собрания Н<ационально>го, согласуясь в этом совершенно с журналами реакции и остановки, только заключения их были различны: «La vraie République» Торе покрывала иронией новых министров. «Le Représentant du peuple» Прудона представлял уморительные картины парламентских заседаний. «Commune de Paris» Собрие одна сохраняла серьезный [тон], грозный тон, 11 мая она [говорила] писала, например: «c'en est fait, nous le disons avec douleur, mais avec conviction, le temps des vaines espérances est passé, le jour des déceptions est venu. Qui sait? l'heure de la justice va bientôt sonner peu-être?[245]

Он пришел слишком скоро, однакож, как оказалось. Покуда все это происходило, Ламартин 13 мая сложил [на бюро] свои польские депеши, которые к великому удивлению даже «J. des débats» написаны были в непонятном духе ненависти к польской национальности. Агент Ламартина г. Сикур{236}, долго живший в Москве и женатый на русской, представлял в них поляков, разделенных на множество партий, без определенного плана, враждующих между собой и готовых предаться России из слепой ненависти к немцам, благодеяния которых не понимают. Изумление от этих донесений было всеобщим, но манифестация в пользу поляков, назначенная, как выше сказано, на 13 мая, не удалась, ибо клубы по какому-то внутреннему несогласию разошлись в намерениях и отложили настоящую большую манифестацию до понедельника 15 мая. В [понед] субботу только незначительная часть работников со знаменами дошла до, церкви Madeleine и послала депутатов в Палату, которые и вручили просьбу от общего имени г. Воловскому, известному покровителю поляков. Теперь уж можно сказать с достоверностью, что день 15 мая не был преднамеренным заговором, а скорее чем-то вроде уличной, площадной импровизации, почти столько же нелепой, сколько неожиданной и странной. За несколько дней до этого Бланки советовал удержаться от всякого восстания, говоря, что в обществе существует теперь неудержимый ток реакции, который уносит само Пра<вительст>во, людей самых либеральных и который следует поэтому переждать. Гюбер, президент du Comité centralisateur{237}, составившегося из Барбесовского Comité des élections{238} и собиравшегося в Тюльерийской Orangerie, Гюбер, распустивший, как увидим, Палату, протестовал накануне против всякого подозрения в насилии или смуте, называя его клеветой. Барбес говорил, что он станет грудью против всякого, кто бы вздумал употребить силу. В этом смысле даны были и приказания клубистам и работникам; они должны были участвовать в манифестации без оружия и притом, не доходя до площади la Concorde, остановиться у Madeleine, но непредвиденное, всегда сопутствующее большой массе народа, выказалось здесь самым чудовищным образом и победило и погубило самих начальников всего дела.

Около [двух] двенадцати часов, покуда Бастид своим вялым, едва слышным голосом излагал в Палате принципы, которым следует Правительство в иностранных своих сношениях, толпа народа со знаменами клубов и корпораций сходила по бульвару к Мадлен, крича: vive la Pologne! При первом взгляде на нее какое-то внутреннее предчувствие сказало мне, что она не разойдется миролюбиво. Я обогнал ее и в одном углу площади Madeleine увидел известного епископа галликанской церкви аббата Шателя под тенью домов на скамеечке, окруженного [огромной] множеством народа, которому он возвещал братство народов при оглушительных криках. Вскоре появился тут же генерал Куртэ, долженствовавший играть вскоре такую печальную роль, верхом, со своим штабом. Он с жаром говорил народу о реакции, которая поднимает голову, и объявлял себя другом парижской популяции. Одобрительные крики отвечали ему. В это время голова колонны уперлась в Madelein. Куртэ ускакал к Палате. По программе следовало бы колонне остановиться здесь, но кто же может затормозить локомотив на полном ходу его? Колонна двинулась далее через улицу Royale к площади de la Concorde. Около Палаты собрано было довольно большое количество войска, мост к ней был перехвачен подвижной гвардией, в Тюльери стоял отряд национальной гвардии, и сбор бил по всему городу, но все эти силы были парализованы противоречащими приказаниями ближайших начальников, которые не знали, кого слушаться: Правительственную комиссию ли, президента ли, Палаты, военного министра или генерала Куртэ? Главные начальники были в совершенном смущении, боясь взять на себя ответственность от стычки, и таким образом все были ниже обстоятельств. Посягательство на Палату удалось.

Колонна, как мы видели, направилась к площади de la Concorde с песнями и криками. В это время один [легион] отряд 2-го легиона национальной гвардии, созванной сбором, выступил на площадь с другой стороны. Работники, возбужденные опасностью, сжались в рядах и уже в виде провокации, вместо того, чтобы остановиться, пошли прямо на мост, ведущий к Палате. Куртэ, совершенно потерявшийся, ослабил отряд, его защищавший, и толпа в одно мгновение ока прорвала отряд, прошла мост и очутилась перед решеткой Собрания. Куртэ уже и тут приказал подвижной гвардии, собранной под перистилем, снять штыки с ружей, – путь был очищен таким образом. Уже в самих дверях встретили толпу Ламартин и Роллен, думая еще откинуть [толпу] ее назад нравственной силой, но ведь с февраля уже прошло много времени. Передние ряды процессии опрокинули ораторов и захватили Собрание.

Что произошло тогда в недрах республиканского Парламента, надо читать в рассказах очевидцев (в подробном отчете «Moniteur universel». Его сухой официальный рассказ восстановляет страшную картину в такой полноте, какой не достигнет самый живописный рассказ). Толпа ворвалась сперва в трибуны, потом множество людей, с опасностью сломать себе шею, спустилась из них по стенам в самую залу. Они сели на [пустые] первые попавшиеся места, а некоторые стали сзади депутатов, как бы для [исполнения] надзора за ними. У самой кафедры произошла драка между народом за знамя, причем Роллен получил несколько ударов концом его. Знамя это, наконец, передано квестору{239}, который и держал его над Президентом. Кафедра, занятая Барбесом, Распайлем, Клемент Тома{240}, Ледрю, которые, наконец, так сдавлены народом [захват], поместившимся на закраине ее обвода и на президентском и секретарском местах, сидя и стоймя, что некоторые из них делают неимоверные усилия удержаться на ней. Тома протестует против вмешательства народа и получает легкую рану в руку. Пот течет градом с лица ораторов, которые [хотят] умоляют об одной минуте тишины. Распайль [хочет] принимается несколько раз читать свои просьбы, приведенные нами выше, и в неслыханном шуме не может [дочитать] дойти до конца. Несколько слов Луи Блана, умолявшего народ не уничтожать собственного своего представительства и быть спокойным в силе, покрываются аплодисментами, но тишина не водворяется. Большая часть депутатов на своих местах; толпа кидается бить одного из них, спросившего, по какому праву Распайль на кафедре, и сдерживается другой толпой. Бесчисленное количество частных эпизодов, странных, неожиданных, поминутно волнуют толпу, а между тем вливаются в залу беспрестанно новые группы с знаменами и новыми криками. В зале делается нестерпимо душно. Многие депутаты кричат: «Отворите верхние окна! Отворите: мы задохнемся здесь!» Наконец, Бланки взбирается на закраину трибуны и усиливается водворить некоторое молчание, которому как Президент, так и депутаты так рады, что сами кричат: «Слушайте! Слушайте!», хотя Бланки не имеет права занимать место оратора. Бланки говорит довольно умеренно о крайней необходимости пособия Польше и о выпуске из [ареста] тюрьмы арестованных, захваченных в Руане, о пособии народу, умирающему в нужде. В это время уже более 20 человек захватили кафедру. Ледрю возвышает свой голос и начинает: «Avec son admirable bon sens, le peuple de Paris ne veut pas être trompé!»[246]

Тысячи голосов отвечают ему: «il l'est, il Test déjà, farceur!»[247] В это время Президент, окруженный грозящим народом, пишет на клочках бумаги приказание не бить рапель[248] и не созывать войска. Впоследствии он оправдывает этот поступок необходимостью спасения во что бы то ни стало депутатов, ибо отказ его мог быть сигналом их избиения. «По должности в парижской мэрии, – прибавил он тогда наивно, – я знал, что делаю. Мы играли в подобную игру с народом в течение двух месяцев». Три с половиной часа пропадает всякая надежда восстановить порядок, ибо случилась новая компликация.

Мы видели, что первые ряды манифестации прошли в Палату через перистиль, обращенную к площади и мосту de la Concorde. Остальные ряды [обошли] двинулись со своими знаменами в боковую улицу Bourgogne и сплошной массой остановились тут. Голова этой колонны стояла у задних ворот Палаты, обращенных к площади de la Concorde. День был неимоверно жаркий и душный. Я ходил между этими рядами людей, с загорелыми лицами, воспаленными глазами от зноя и вдвойне возбужденными: во-первых, весенним солнцем, а во-вторых, вином, которое раздавали им начальники. Дико разносились по рядам республиканские песни. Подвижная гвардия [была] со стен [переднего] главного перистиля браталась с ними, раздавая ветви лип, сорванных в саду Палаты. На углу площади Bourgogne в café l'Assemblée из открытых окон несколько народных трибунов поддерживали экзитацию речами, на которые ближайшие ряды отвечали страшными воплями. В одном окне я видел несколько поляков, кричавших: «vive la France et la Pologne!»[249], и толстую польскую даму с каким-то орденом на груди, задыхавшуюся от жара и [беспрестанно] колебавшуюся в неописанной экзитации, [еще] вызвавшей у народа яростные аплодисменты. Заговорщики с ярлыками своих клубов на шапках вращались беспрестанно между рядами; странные слухи носились в них: говорили, что Палата объявила войну России, что Палата наложила подать на богачей и проч. Наконец, нетерпение массы росло вместе с действием солнца, речей, винных паров: голова колонны, сильно сдавливаемая напором задних рядов, уперлась в западные ворота и прорвала их. Некоторые полезли через [ряды] колонны. Здесь встретил их Куртэ и умолял [их] остановиться: они опрокинули его назад и очутились на дворе. Тут встретил их Луи Блан и увещевал удалиться: они выслушали Луи Блана, подняли на руки и потащили с триумфом в залу заседаний. Новое это наводнение довершило хаос, там царивший. Зала наполнилась одним ревом, в котором, однакож, можно было различить визг и хохот женщин, издыхавших в истерике в трибунах. Тут-то Барбес, снова появившийся на трибуне, в нечеловеческих усилиях [изложил Палате] успел выразить свои [новые] положения: «Je propose un impôt forcé d'une million sur les riches». Говорят, при этом раздались голоса: «tu te trompes Barbes. Deux heures de pillage!» – «Je propose, – продолжал Барбес, – que l'Assemblée déclare que le peuple a bien mérité de la patrie et que celui qui fera battre le rappel soit déclaré traitre à la patrie»[250].