Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

Нехлюдовъ уже давно самъ съ собою рѣшилъ, что онъ женится на той дѣвушкѣ, которую полюбитъ.87 И теперь ему казалось, что онъ любитъ Катюшу, и его нетолько не пугала, но радовала мысль жениться на ней. Разумѣется, не только мать, но и тетушки будутъ въ отчаяніи. Но что же дѣлать. Это вопросъ жизни. И если я ее полюблю совсѣмъ и она полюбитъ меня, то отчего же мнѣ не жениться на ней? Правда, не теперь. Теперь еще рано, надо ѣхать за границу, кончить тамъ сочиненіе и издать. А потомъ… Такъ онъ, ничего не рѣшивъ и ничего не сказавъ Катюшѣ, уѣхалъ заграницу и не видалъ Катюшу полтора года, послѣ которыхъ онъ уже изъ Петербурга, по пути въ армію, заѣхалъ на одинъ день къ тетушкамъ. Тутъ то, въ этотъ пріѣздъ, и случилось съ нимъ это страшное дѣло.

Тетушки, и всегда любившія Нехлюдова, еще радостнѣе, чѣмъ обыкновенно, встрѣтили Митю. Во первыхъ, потому что если былъ недостатокъ у Мити, то только одинъ – то, что онъ болтался и не служилъ. Теперь же онъ поступилъ на службу, и на службу въ самый аристократическій полкъ; а во вторыхъ, онъ ѣхалъ на войну, онъ могъ быть раненъ, убитъ. Какъ ни страшно было за него, но это было хорошо.88 И тетушки особенно радостно встрѣтили его и упросили остаться у нихъ Святую. Нехлюдовъ тоже былъ радъ увидать тетокъ89 и радъ пожить въ этомъ миломъ пріютѣ, который оставилъ въ немъ такія свѣтлыя воспоминанія. Но Нехлюдовъ въ этотъ пріѣздъ былъ уже совсѣмъ не тотъ, что прежде. За эти полтора года, во время которыхъ онъ не видалъ ее, онъ страшно измѣнился.

Мысли его о землевладѣніи не то что были оставлены имъ, но отошли на задній планъ и подверглись житейскимъ соображенiямъ. Главное было то, что онъ жилъ роскошно, надѣлалъ долговъ, и, вмѣсто того чтобы отдать землю отцовскую, 300 десятинъ, крестьянамъ, онъ продалъ ее. A нѣтъ болѣе убѣдительныхъ доказательствъ несостоятельности извѣстныхъ мыслей или необходимости поправки ихъ, какъ поступокъ, совершенный противно извѣстнымъ мыслямъ. Онъ не отказывался отъ основныхъ принциповъ Генри Джорджа, но теперь считалъ, что надо еще погодить прилагать ихъ къ дѣлу, что онъ самъ еще не годится для проведенія ихъ въ жизнь. Точно также измѣнились и его мысли объ отношеніяхъ къ женщинамъ. Разумѣется, было бы лучше жениться на той дѣвушкѣ, которую полюбилъ, но это невозможно (никто этого не дѣлаетъ), это повело бы только или къ погибели или къ раздору съ матерью, къ разрыву со всѣмъ обществомъ, и потому надо жить, какъ всѣ живутъ. И онъ жилъ такъ и за границей и въ Петербургѣ.

Въ такомъ настроеніи онъ пріѣхалъ теперь къ тетушкамъ и къ Катюшѣ, которая составляла не малую долю прелести пребыванія въ Пановѣ, такъ звали деревню тетушекъ. Не то чтобы онъ имѣлъ въ мысляхъ соблазнить Катюшу. Ему и въ голову не приходила эта мысль, но ему пріятно было видѣть ее, показаться ей такимъ, какимъ онъ сталъ теперь, щеголеватымъ, съ усиками, въ мундирѣ. Уже подъѣзжая во дворѣ къ дому, онъ оглядывался по сторонамъ, не увидитъ ли гдѣ Катюши, но ни на парадномъ, ни на дѣвичьемъ крыльцѣ ея не было. Старый лакей встрѣтилъ его и проводилъ его въ его комнату, настаивая на томъ, чтобъ подавать ему на руки умываться. У тетушекъ Катюши тоже не было. И вдругъ Нехлюдову стало скучно и показалось глупымъ его посѣщеніе тетокъ.

Только теперь онъ замѣтилъ, какое важное значевіе она имѣла для него. Ему хотѣлось спросить, но совѣстно было, и потому онъ неохотно вяло отвѣчалъ на вопросы тетушекъ и все оглядывался на дверь, «Неужели ея нѣтъ? И что съ ней сдѣлалось? – думалъ онъ. – Какъ жаль».

Но вдругъ послышались поскрипывающіе башмачки и легкая молодая походка, и все просвѣтлѣло. Катюша вошла уже не въ розовомъ, а въ голубенькомъ полосатомъ платьецѣ и бѣломъ фартучкѣ, не выросшая, но90 похорошѣвшая, все съ тѣмъ же прелестнымъ взглядомъ блестящихъ черныхъ глазъ.91 Она вспыхнула, увидавъ Нехлюдова, и поклонилась ему.

– Съ пріѣздомъ васъ, Дмитрій Ивановичъ.

– Здравствуй, Катюша, а ты какъ живешь?

– Слава Богу. Матушка приказала благодарить. Имъ лучше немного и приказали спросить нашатырнаго спирта, – обратилась она къ Марьѣ Ивановнѣ.

– Есть у насъ – такъ ты дай. Кажется, немного осталось. Что, кофе готовъ?

– Сейчасъ подамъ, – сказала она и, еще разъ взглянувъ на Нехлюдова и вспыхнувъ вся, вышла из комнаты.

Катюша говорила про нашатырный спиртъ, про матушку, про кофе, а Нехлюдовъ видѣлъ, что она говорила только одно: «рада, рада, что вы пріѣхали. Рада, люблю васъ».

Да, Катюша была прежняя, но Нехлюдовъ былъ уже не прежній. Во первыхъ, онъ уже не былъ тѣмъ невиннымъ мальчикомъ, которымъ онъ былъ 2 года тому назадъ, во 2-хъ, онъ былъ не въ томъ періодѣ нравственной жизни, самоусовершенствованія, когда онъ дѣлалъ все не такъ, какъ дѣлали всѣ, а такъ, какъ требовала отъ него его совѣсть.

Теперь для Нехлюдова Катюша въ его представленіи ужъ не была болѣе тѣмъ таинственнымъ женскимъ неизвѣстнымъ ему существомъ, къ которому онъ тогда относился съ трепетомъ и благоговѣніемъ, – теперь она уже была одною изъ тѣхъ существъ – женщинъ, которыхъ онъ зналъ ужъ.

Она была въ его представленіи хорошенькой горничной тетушекъ, съ которой всякому племяннику свойственно пошутить, поиграть, а можетъ быть, и больше этого, если только все это сдѣлать прилично.92 Разумѣется, это не хорошо, но вѣдь не святые же мы. Есть другія, болѣе важныя дѣла, отношенія людей, служба.93 Но не смотря на эти мысли, онъ чувствовалъ, что между нимъ и Катюшей было что то большее, чѣмъ то, чтò онъ хотѣлъ, чтобы было.

Съ перваго же дня Нехлюдовъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ въ нее. Голубенькое полосатое платьеце, повязанное чистенькимъ бѣлымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, уже развившійся станъ, гладко, гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, румянецъ, безпрестанно затоплявшiй всю щеку, и эти прелестные ярко черные глаза, изъ которыхъ одинъ косилъ немножко и, странно, только придавалъ еще большую прелесть этому лицу, особенно когда оно улыбаясь открывало твердые бѣлые зубы, главное же – на всемъ существѣ печать чистоты, невинности, изъ за которой пробивалась охватывающая уже все существо ея любовь къ нему, – плѣняли его все больше. Съ перваго же дня онъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ, но не такъ, какъ прежде, когда эта любовь должна была рѣшить для него вопросъ соединенія на всю жизнь, т. е. женитьбы, а94 онъ былъ просто влюбленъ и отдавался этой любви, не зная, а можетъ быть, и смутно зная и скрывая отъ себя, что изъ этого выйдетъ. Онъ былъ въ томъ періодѣ, когда онъ самъ не разсуждалъ, a дѣлалъ какъ другіе.95 И тотъ жизнерадостный, ничего не соображающій кромѣ своего счастья человѣкъ вдругъ поднялся въ немъ и совершенно задавилъ того жившаго въ немъ чистаго, робкаго, стремящагося къ совершенству, строгаго къ себѣ, нравственнаго юношу и хозяйничалъ въ душѣ одинъ.

Нехлюдовъ зналъ, что ему надо ѣхать и что незачѣмъ теперь оставаться на день, два, три, недѣлю даже у тетокъ, ничего изъ этого не могло выйти, но онъ не разсуждалъ и оставался,96 для того, чтобы видѣть Катюшу и сблизиться съ ней. Вечеромъ въ субботу, наканунѣ Свѣтло-Христова воскресенья, священникъ пріѣхалъ къ тетушкамъ служить всенощную. Въ церковь же ѣхала одна Матрена Павловна, старшая горничная Маріи Ивановны, чтобы святить куличи, и съ нею ѣхала Катюша. Узнавъ, что Катюша ѣдетъ, Нехлюдовъ рѣшилъ, что и онъ поѣдетъ къ заутренѣ, и онъ попросилъ у тетушекъ верховую лошадь и поѣхалъ. Дорога была непроѣздная. Вода, снѣгъ и кое гдѣ оголившаяся земля и грязь. Нехлюдовъ пріѣхалъ къ началу заутрени и прошелъ впередъ, гдѣ стояли господа и среди нихъ Матрена Павловна и Катюша.

Только что кончился крестный ходъ, и начиналась обѣдня. Изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройными свѣчами и запѣлъ Христосъ воскресе. Нарядные любители пѣвчіе запѣли съ причтомъ. Все было прекрасно, празднично, торжественно, весело – священникъ въ свѣтлыхъ ризахъ, и дьяконы, и дьячки въ стихаряхъ, и нарядные добровольцы пѣвчіе, и веселые напѣвы, и благословеніе священниковъ тройными, убранными цвѣтами свѣчами, и весь праздничный съ маслянными головами въ чистыхъ рубахахъ и новыхъ кафтанахъ и яркихъ кушакахъ праздничный народъ, прекрасны были и помѣщики, и помѣщицы, и старшина, и телеграфистъ, и купецъ, и становой, но лучше всего была Катюша въ бѣломъ платьѣ и голубомъ поясѣ съ розовымъ бантикомъ на черной головѣ. Она видѣла его, не оглядываясь на него. Онъ видѣлъ это, когда близко мимо нея проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея:

– Тетушка сказала, что она будетъ разгавливаться послѣ поздней обѣдни.

Молодая кровь, какъ всегда при взглядѣ на него, залила все милое лицо, и черные глаза, смѣясь и радуясь, остановились на Нехлюдовѣ.

– Слушаюсь, – только сказала она.

Въ это время дьячокъ въ стихарѣ, пробираясь черезъ народъ, прошелъ мимо Катюши и, не глядя на нее, задѣлъ ее подоломъ стихаря. Дьячокъ, очевидно изъ уваженія къ Нехлюдову, обходя его, потревожилъ Катюшу. Нехлюдову же было удивительно, какъ это онъ, этотъ дьячокъ, не понималъ того, что все, что здѣсь да и вездѣ на свѣтѣ дѣлается, дѣлается только для Катюши, потому что она важнѣе всего на свѣтѣ, она царица всего.

Послѣ ранней обѣдни, во время христосованія народа съ священникомъ, Нехлюдовъ пошелъ вонъ изъ церкви. Онъ шелъ къ священнику на промежутокъ между ранней и поздней; народъ разступался передъ нимъ и кланялся. Кто узнавалъ его, кто спрашивалъ: кто это? На выходѣ изъ церкви онъ остановился. Нищіе обступили его, и онъ далъ имъ денегъ, стараясь удовлетворить всѣхъ. Въ это время Катюша съ Матреной Павловной тоже вышли изъ церкви и прошли мимо него и остановились у крыльца, что то увязывая. Солнце уже встало и косыми лучами свѣтило по лужамъ и снѣгу. Пестрый народъ толпился у крыльца, христосовался и разсыпался по кладбищу на могилкахъ. Старикъ, кондитеръ Марьи Ивановны, остановилъ Нехлюдова, похристосовался, и его жена старушка, и дали ему яйцо. Тутъ же подошелъ молодой благовидный, улыбающійся въ зеленомъ кушакѣ мужикъ, тоже желая похристосоваться.

– Христосъ воскресе, – сказалъ онъ и, придвинувшись къ Нехлюдову и обдавъ его особеннымъ запахомъ сукна и дегтя, въ самую середину губъ три раза поцѣловалъ его своими крѣпкими свѣжими губами.

Въ то время, какъ онъ цѣловался съ этимъ мужикомъ и бралъ отъ него темновыкрашенное яйцо, Нехлюдовъ взглянулъ на Катюшу. Нищій съ краснымъ лицомъ и болячкой вмѣсто носа подошелъ къ Катюшѣ. Она достала изъ платка что-то, подала ему и потомъ приблизилась къ нему и три раза поцѣловалась. «Что это за милое существо», думалъ онъ, глядя на нее, и направился къ ней. Онъ не хотѣлъ христосоваться съ нею, но только хотѣлъ быть ближе къ ней.

– Христосъ воскресе! – сказала Матрена Павловна, обтирая ротъ платочкомъ.

– Во истину, – отвѣчалъ онъ, цѣлуя ее.

Онъ оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и въ ту же минуту приблизилась къ нему.

– Христосъ воскресе, Дмитрій Ивановичъ!

– Воистину воскресъ, – сказалъ онъ.

Они поцѣловались 2 раза и какъ будто задумались и потомъ, оба улыбнувшись, поцѣловались 3-ій разъ.

– Вы не пойдете къ священнику? – спросилъ Нехлюдовъ.

– Нѣтъ, мы здѣсь, Дмитрій Ивановичъ, посидимъ, – сказала она, тяжело, какъ будто послѣ радостнаго труда, вздыхая всею молодою грудью и глядя ему прямо, прямо въ глаза своими покорными, дѣвственными, любящими, косящими немного глазами.

Въ любви между мущиной и женщиной бываетъ всегда одна минута, когда любовь эта доходитъ до своего зенита, когда въ ней нѣтъ ничего сознательнаго, разсудочнаго и нѣтъ ничего чувственнаго. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Свѣтлохристова воскресенья.

Когда онъ вспоминалъ Катюшу, то изъ всѣхъ положеній, въ которыхъ онъ видѣлъ ее, эта минута застилала всѣ другія.

Черная гладкая головка, бѣлое платье съ складками, девственно охватывающее ея стройный станъ, и эти нѣжные глаза, и этотъ румянецъ, и на всемъ ея существѣ двѣ главныя черты – чистота дѣвственности и любви не только къ нему, онъ зналъ это, но любви ко всѣмъ, ко всему хорошему, что только есть въ мірѣ. Онъ зналъ, что въ ней была эта любовь, потому что онъ въ себѣ въ эту ночь и это утро сознавалъ это же чувство. И въ этомъ чувствѣ они сливались въ одно.

7.

И вотъ она теперь въ арестантскомъ кафтанѣ съ выбитыми какимъ нибудь пьянымъ гостемъ зубами, она, по прозвищу Любка-дѣвка. И кто сдѣлалъ это? Боже мой, Боже мой, что-жъ это?

Да, все это страшное дѣло сдѣлалось тогда, въ ужасную ночь этаго Свѣтлохристова воскресенья.

Въ этотъ самый день вечеромъ Нехлюдовъ, выжидая ее, заслышавъ шаги Катюши, вышелъ въ коридоръ и встрѣтилъ ее. Она засмѣялась и хотѣла пройти, но онъ,97 помня то, какъ въ этихъ случаяхъ поступаютъ вообще всѣ люди, обнялъ Катюшу и хотѣлъ поцѣловать ее.

– Не надо, Дмитрій Ивановичъ, не надо, – проговорила она, покраснѣвъ до слезъ, и своей рукой отвела обнимавшую ее руку.

Нехлюдовъ пустилъ ее, и ему стало неловко и стыдно.

Но онъ былъ теперь въ такомъ настроеніи, что онъ не понялъ, что эта неловкость и стыдъ были самыя добрыя чувства его души, просившіяся наружу, а, напротивъ, постарался подавить эту неловкость и стыдъ, a дѣлать, какъ всѣ дѣлаютъ.98 Онъ догналъ ее, еще разъ обнялъ и поцѣловалъ въ шею.

– Чтожъ это вы дѣлаете? – плачущимъ голосомъ вскрикнула она и побѣжала отъ него рысью.

Пріѣхавшіе къ тетушкамъ въ этотъ день гости остались ночевать, и ихъ надо было помѣстить въ комнату, занятую Нехлюдовымъ, а Нехлюдова перевести въ другую.

Катюша пошла убирать эту комнату. И только что Нехлюдовъ увидалъ, что она одна, онъ, тихо ступая и сдерживая дыханіе, какъ будто собираясь на преступленіе, вошелъ99 за ней. Она оглянулась на него и улыбнулась прелестной, жалостной улыбкой. Улыбка эта поразила его. Тутъ еще была возможность борьбы. Хоть слабо, но еще слышенъ былъ голосъ, который говорил, что это не хорошо, что этого не надо совсѣмъ. Другой же человѣкъ говорилъ: напротивъ, это то и надо. И онъ сталъ прижимать ее къ себѣ. И новое, страшно сильное чувство овладѣело имъ, и низшій, самый низкій человѣкъ въ немъ не только поднялъ голову, но одинъ воцарился въ его душѣ и дѣлалъ что хотѣлъ. И низкій человѣкъ этотъ хотѣлъ дурного. Не выпуская ее изъ своихъ объятій, Нехлюдовъ посадилъ ее на свою постель, чувствуя, что что-то еще надо дѣлать, и не рѣшаясь. Но нерѣшительность его была прервана. Кто то подходилъ къ двери; Нехлюдовъ выпустилъ ее изъ рукъ и проговорилъ:

– Я приду къ тебѣ ночью. Ты вѣдь одна?

– Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ни за что, ни за что, – проговорила она, отходя отъ него; но говорила она только устами; все взволнованное, смущенное, потерянное существо ея говорило другое.

Подошедшая къ двери была Матрена Павловна. Она вошла въ комнату и, взглянувъ укорительно на Нехлюдова и сердито на Катюшу, насупилась и выслала Катюшу. Нехлюдовъ видѣлъ по выраженію лица Матрены Павловны, что онъ дѣлаетъ нехорошо, да онъ и такъ зналъ это; но новое низкое, животное чувство къ ней, выпроставшееся изъ за прежняго чувства любви къ ней же, овладѣло имъ и царило одно, ничего другого не признавая. Онъ зналъ, что надо дѣлать для удовлетворенія этого чувства и не считалъ дурнымъ то, что надо было дѣлать, и покорился этому чувству. Весь вечеръ онъ былъ не свой. Онъ чувствовалъ, что совершаетъ что то важное и что онъ уже не властенъ надъ собой. Онъ цѣлый день и вечеръ опять искалъ случая встрѣтить ее одну; но, очевидно, и она сама избѣгала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее изъ вида. Весь вечеръ онъ не видѣлъ ее. Да и самъ долженъ былъ сидѣть съ гостями. Но вотъ наступила ночь, гости разошлись спать. Нехлюдовъ зналъ, что Матрена Павловна теперь въ спальнѣ у тетокъ, и Катюша въ дѣвичьей одна. Онъ вышелъ на дворъ. На дворѣ было темно, сыро, тепло, и бѣлый туманъ, какъ облако, наполнялъ весь воздухъ. Шагая черезъ лужи по оледенѣвшему снѣгу, Нехлюдовъ обѣжалъ къ окну дѣвичьей. Сердце его колотилось въ груди, какъ послѣ страшнаго дѣла, дыханіе то останавливалось, то вырывалось тяжелыми вздохами. Катюша сидѣла у стола и смотрѣла передъ собой въ задумчивости, не шевелясь. Нехлюдовъ, тоже не шевелясь, смотрѣлъ на нее, желая узнать, что она думаетъ и чувствуетъ и что будетъ дѣлать, полагая, что никто не видитъ ее. Она довольно долго сидѣла неподвижно; потомъ вдругъ подняла глаза, улыбнулась и покачала какъ бы на самое себя укоризненно головой. – Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее и невольно слушалъ вмѣстѣ и стукъ своего сердца и странные звуки, которые доносились съ рѣки, текшей въ 100 шагахъ передъ домомъ. Тамъ, на рѣкѣ, въ туманѣ, шла неустанная тихая работа: ломало ледъ, и то сопѣло что то, то трещало, то осыпалось, то звѣнѣли падающія тонкія льдины.

Онъ стоялъ, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо, и странное чувство жалости вдругъ просіяло въ его душѣ. Но онъ не обрадовался этому чувству жалости, но, напротивъ, испугался его. И чтобы скорѣе заглушить эту жалость другимъ чувствомъ вожделѣнія къ ней, онъ стукнулъ ей въ окно. Она вздрогнула, какъ будто подпрыгнула, и ужасъ изобразился на ея лицѣ. Она придвинула свое лицо къ стеклу – выраженіе ужаса было на немъ и не оставило ея лица и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась, только когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ дѣлалъ ей знаки руками, вызывая ее на дворъ къ себѣ. Она помахала головой, что нѣтъ, не выйдетъ. Онъ приблизилъ лицо къ стеклу и хотѣлъ крикнуть ей, чтобы она вышла, но въ это время въ дѣвичью вошла Матрена Павловна, и Нехлюдовъ отошелъ отъ окна.

Долго онъ ходилъ въ туманѣ, слушая странное сопѣніе, шуршаніе, трескъ и звонъ льда на рѣкѣ, и колебался уйти или опять подойти. Онъ подошелъ. Она сидѣла одна у стола и думала. Только что онъ подошелъ къ окну, она взглянула въ него. Онъ стукнулъ. И не разсматривая, кто стукнулъ, она тотчасъ же выбѣжала къ нему. Онъ ждалъ ее уже у сѣней и обнялъ ее, и опять поцѣлуи, и опять сознательное съ его стороны разжиганіе страсти, поглощавшее, затаптывающее прежнее чистое чувство.

Они стояли за угломъ сѣней на стаявшемъ мѣстѣ, и онъ мучительно томился неудовлетвореннымъ желаніемъ и все больше и больше заражалъ ее. Матрена Павловна вышла на крыльцо и кликнула Катюшу. Она вырвалась отъ него и вернулась въ сѣни.

Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери, рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марія Ивановна молилась Богу, и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подошелъ къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

– На что похоже? Ну, можно ли, услышатъ тетенька, – говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь вѣдь, я вся твоя». И это только понималъ Нехлюдовъ и просилъ отворить. Она отворила. Онъ зналъ, несомнѣнно зналъ, что онъ дѣлаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ всѣ дѣлаютъ и такъ надо дѣлать.

Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой суровой рубашкѣ, съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновеніе какъ бы каменныхъ, напряженныхъ мускуловъ поднимающихъ ее рукъ и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.

– Ахъ, не надо, пустите, – говорила она и сама прижималась къ нему…100

<8>6.

Такъ случилось это страшное дѣло. Но вѣдь, собственно, не случилось ничего ужаснаго, случилось самое обыкновенное дѣло, то соединеніе мущины и женщины, отъ котораго произошли всѣ мы и отъ котораго продолжается родъ человѣческій. Ужасно было то отношеніе къ этому дѣлу, которое было тогда въ душѣ Нехлюдова. На другой день послѣ этой памятной ночи Нехлюдовъ уѣхалъ. Онъ не могъ больше откладывать. Былъ срокъ его явки въ полкъ и, кромѣ того, по прежде сдѣланному уговору, товарищъ его гр. Шенбокъ заѣхалъ за нимъ къ тетушкамъ, и они вмѣстѣ уѣхали на 3-й день Пасхи. Онъ уѣхалъ, соблазнивъ полюбившую его невинную дѣвушку, и не то что не считалъ тогда своего поступка дурнымъ или безчестнымъ, а просто не думалъ о немъ, совсѣмъ не думалъ о немъ. Онъ не думалъ о своемъ поступкѣ потому, что онъ теперь находился въ томъ полу-помѣшательствѣ эгоизма, въ которомъ люди думаютъ только о себѣ и совсѣмъ не о томъ, что испытываютъ другіе.

Онъ вспоминалъ теперь тѣ мысли и чувства, которыя были въ немъ тогда, въ этотъ послѣдній день, проведенный у тетокъ, въ особенности въ тотъ вечеръ, когда они съ товарищемъ на другой день въ страшную погоду, подъ дождемъ и снѣгомъ, завернувшимъ опять послѣ теплыхъ дней, ѣхали въ тетушкиномъ тарантасѣ по лужамъ тѣ 19 верстъ, которыя были до станціи желѣзной дороги.101 Ему особенно памятны были эти мысли, когда они молча, закрытые фартукомъ, по которому хлесталъ дождь, ѣхали до станціи. Были мысли у него о томъ, какъ хорошо то, что тетушки провожали его на войну, точно также, какъ когда-то провожали его отца, и какимъ молодцомъ онъ представляется имъ. Были мысли о томъ, какъ Шёнбокъ догадывается объ его отношеніяхъ съ Катюшей.

– То-то ты такъ вдругъ полюбилъ тетушекъ, – сказалъ онъ, увидавъ Катюшу, – что недѣлю живешь у нихъ. Это и я на твоемъ мѣстѣ и не уѣхалъ бы. Прелесть.102

«Очевидно, онъ завидуетъ мнѣ и тоже считаетъ меня молодцомъ», думалъ Нехлюдовъ. И это были пріятныя мысли. Были мысли и воспоминанія о томъ, какъ любила его Катюша, и это радовало его. Раскаянія же о томъ, что онъ сдѣлалъ, не было никакого. Только непріятно было вспоминать самыя послѣднія непоэтическiя отношенія; больше вспоминалась Катюша въ церкви и при восходящей зарѣ и ея покорность, милая преданность. Были мысли о томъ, какъ онъ пріѣдетъ въ полкъ, какъ оцѣнятъ его подвигъ – идти въ его положеніи солдатомъ въ армію, какъ его полюбятъ, какъ будутъ удивляться ему, какъ онъ будетъ красивъ въ мундирѣ, синіе узкіе рейтузы. Были мысли о томъ что ему будетъ пріятно, главное о томъ, что польститъ его тщеславiю, но мысли о томъ, что будетъ съ другими, не было совсѣмъ. Были мысли о томъ, какъ онъ отличится на войнѣ, получитъ кресты и чины и какъ потомъ съ этими чинами и крестами вернется къ своимъ друзьямъ и, чтобы показать, какъ онъ мало цѣнитъ все это, выйдетъ въ отставку.

Были мысли о Катюшѣ, воспоминанія тѣхъ минутъ радости, когда она, покоряясь его взгляду, выбѣжала къ нему на крыльцо, или когда она робко и преданно смотрѣла на него, или когда разъ, въ минуту ласокъ, обхватила его лицо руками и, глядя ему въ глаза, сказала: «Ничего для тебя не жалѣю. Люблю, и все тутъ».

Все это казалось ему очень хорошо. Непріятно было только вспоминать самыя послѣднія непоэтическія отношенія и больше всего та минута, когда онъ послѣ обѣда въ день отъѣзда, выждавъ ее въ сѣняхъ, простился съ ней и сунулъ ей за платье конвертъ съ деньгами. Тутъ было что то ужасно непріятное. Она покраснѣвъ хотѣла вынуть назадъ этотъ конвертъ, но онъ тоже сконфузился, остановилъ ее и, пробормотавъ что то въ родѣ: «нѣтъ, возьми», убѣжалъ отъ нее.

Всѣ эти мысли и воспоминанія бродили въ головѣ. Но раскаянія о томъ, чтò онъ сдѣлалъ, не было никакого, не было потому, что онъ не думалъ совсѣмъ о другихъ, а думалъ только о себѣ. Тотъ прежній человѣкъ, который два года тому назадъ жилъ въ этомъ же тетушкиномъ домѣ и читалъ Тургенева съ Катюшей и краснѣлъ и путался въ словахъ морщившимися губами, не только отсутствовалъ, но былъ совершенно заслоненъ и забытъ. Все, что думалъ тотъ человѣкъ объ отношеніяхъ мущины и женщины, о бракѣ, было совершенно неизвѣстно теперешнему человѣку.

Теперь властвовавшій въ немъ человѣкъ не то что побѣдилъ какими нибудь своими аргументами того человѣка, – онъ не могъ бы побѣдить, онъ это зналъ. Но онъ просто не зналъ всего того, что думалъ и чувствовалъ тотъ прежній человѣкъ. Тотъ былъ одинъ, а теперь другой. Въ теперешнемъ человѣкѣ было главное – чувство радости о томъ, что его всѣ любятъ, и желанія быть любимымъ и слѣпаго до послѣдней степени расцвѣтшаго эгоизма избалованной богатствомъ и роскошной жизнью молодости, не знавшаго никакихъ стѣсненій и преградъ. Не было этому эгоизму преградъ внѣшнихъ: общественное положеніе и богатство уничтожали большинство преградъ, и не было преградъ совѣсти – внутреннихъ, потому что совѣсть въ этомъ его состояніи замѣнялась общественнымъ мнѣніемъ людей его среды. Въ этомъ то и была прелесть такого отдаванія себя потоку, что, подчиняя себя общественному мнѣнію своей среды, получалась совершенная свобода. Стоило только отдаться своимъ страстямъ, и выходило то, что дѣлалъ то, чтò всѣ дѣлали, и получалось одобреніе всѣхъ, и получалась полная свобода для удовлетворенія своихъ страстей. Теперь о томъ своемъ отношеніи къ Катюшѣ онъ зналъ, что онъ поступилъ такъ, какъ всѣ поступаютъ, какъ поступилъ – онъ зналъ – его дядя, у котораго былъ незаконный сынъ отъ такой случайной интриги, какъ, завидуя, желалъ бы поступить Шёнбокъ, какъ поступаютъ сотни людей и въ дѣйствительной жизни и въ романахъ. Одно – надо оставить ей денегъ. И это онъ сдѣлалъ, положивъ ей, прощаясь съ ней, конвертъ съ сторублевой бумажкой за открытый лифъ ея платья. Онъ поступилъ какъ надо, какъ всѣ поступаютъ. О томъ же, что съ нею будетъ, онъ совершенно не думалъ. Онъ думалъ только о себѣ. Въ такихъ мысляхъ и чувствахъ онъ ѣхалъ съ Шёнбокомъ до станціи. Въ немъ не было и тѣни раскаянія, жалости или предвидѣнья того, что могло быть съ нею. И такъ это продолжалось и послѣ. Только одинѣ разъ послѣ онъ почувствовалъ раскаяніе, и чувство это было такъ сильно и мучительно, что потомъ онъ инстинктивно отгонялъ отъ себя воспоминанія объ этомъ.