Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

– А я думаю, что ничего не надо, – сказалъ Нехлюдовъ. – Нѣтъ, впрочемъ, надо сдѣлать все до конца.

– Прошеніе готово. Я пришлю вамъ, – сказалъ адвокатъ,334 и началъ разсказывать Нехлюдову исторію того Директора Департамента, про котораго говорили и Сенаторы, о томъ, какъ его уличили, какъ по закону ему предстояла каторга и какъ его назначаютъ Губернаторомъ въ Сибирь.

Дойдя до угла, Адвокатъ простился, и пошелъ направо. Нехлюдовъ пошелъ одинъ по Невскому.

* № 82 (рук. №24).

Предсѣдательствующій Никитинъ былъ бездѣтный человѣкъ, холодный, злой, гордый и снѣдаемый неудовлетвореннымъ честолюбіемъ. Онъ былъ однимъ изъ членовъ верховнаго суда, приговорившаго убійцъ перваго Марта къ повѣшенію. На прошлой недѣлѣ335 только стало извѣстно, что тотъ важный постъ, на который онъ имѣлъ виды, занимается другимъ лицомъ, а не имъ, и поэтому онъ былъ особенно сухъ и золъ. Вчера онъ сдѣлалъ страшную сцену своей женѣ зa то, что она высказала женѣ министра недовольство своего мужа. Онъ рѣшилъ не говорить съ ней совсѣмъ и просидѣлъ весь вчерашній обѣдъ молча.

** № 83 (рук. № 22).

Глава LXXX (80).

Послѣднее дѣло, задерживавшее Нехлюдова въ Петербургѣ, было дѣло сектантовъ, для котораго онъ рѣшилъ прежде подачи черезъ флигель-адъютанта прошенія Государю, съѣздить еще къ лицу, по иниціативѣ управленія котораго возникло все дѣло. Лицо это былъ бывшій лицеистъ, сдѣлавшій карьеру по Петербургскимъ учрежденіямъ, человѣкъ сухой, ограниченный, и чѣмъ выше онъ поднимался по общественной лѣстницѣ, тѣмъ болѣе увѣрявшійся въ своихъ достоинствахъ и потому тѣмъ болѣе тупѣвшій и отстававшій отъ жизни. Положеніе его было выгодно, потому что было время реакціи, и потому не нужно было никакихъ новыхъ мыслей, нужно было, напротивъ, возставать противъ всякихъ мыслей и возвращаться къ старому, окрашивая его самыми привлекательными красками. Самыя привлекательныя краски, который можно было наложить на старое, были наложены славянофилами, проповѣдывавшими: православіе, т. е. окоченѣвшую форму древняго греческаго христіанства, самодержавіе, т. е. деспотизмъ случайно попавшаго во власть Царя или Царицы, и народность, т. е. нѣчто неопредѣленное, имѣющее наиболѣе точное выраженіе въ народномъ самодовольствѣ и самохвальствѣ. Но и этотъ символъ вѣры казался слишкомъ либераленъ и опасенъ для государственныхъ людей того времени, и потому графъ Топоровъ, стоявшій во главѣ вопросовъ вѣры, держался смягченнаго полной покорностью существующей власти направленія, выражавшагося въ томъ, что онъ считалъ, что то самое, что считало для себя выгоднымъ духовенство, то самое и было нужно для народа, и что въ этомъ заключалась народная вѣра, которую онъ призванъ былъ поддерживать.

Въ то время какъ Нехлюдовъ вошелъ въ его пріемную, гр. Топоровъ въ кабинетѣ своемъ бесѣдовалъ съ монахиней игуменьей, бойкой аристократкой, которая распространяла и поддерживала православіе въ западномъ краѣ среди насильно пригнанныхъ къ православію униіатовъ.

Чиновникъ по особымъ порученіямъ, дежурившій въ пріемной, распросилъ Нехлюдова объ его дѣлѣ и, узнавъ, что Нехлюдовъ желаетъ просить за сектантовъ, прежде чѣмъ подавать прошеніе Государю, спросилъ, не можетъ ли онъ дать просмотрѣть прошеніе, и съ этимъ прошеніемъ пошелъ въ кабинетъ. Монахиня въ клобукѣ съ развѣвающимся вуалемъ и тянущимся за ней чернымъ шлейфомъ, сложивъ бѣлыя руки, въ которыхъ она держала четки, вышла изъ кабинета и прошла къ выходу, но Нехлюдова все еще не приглашали. Топоровъ читалъ прошеніе и покачивалъ головой. Онъ зналъ отца, мать Нехлюдова, зналъ его связи и былъ удивленъ, читая сильно и сдержанно написанное прошеніе. «Если только оно попадетъ въ руки царя, оно можетъ возымѣть дѣйствіе», подумалъ Топоровъ. И не дочтя прошенія, позвонилъ и приказалъ просить Нехлюдова.

Онъ помнилъ дѣло этихъ сектантовъ, у него было ихъ прошеніе. И тогда онъ колебался, не прекратить ли дѣло. Но вреда не могло быть никакого отъ утвержденія распоряженія о томъ, чтобы разослать въ разныя мѣста членовъ семей этихъ крестьянъ; оставленіе же ихъ на мѣстахъ могло имѣть дурныя послѣдствія на остальное населеніе въ смыслѣ отпаденія отъ православія, и потому онъ далъ ходъ дѣлу такъ, какъ оно было направлено. Теперь же съ такимъ защитникомъ, какъ Нехлюдовъ, дѣло могло быть представлено Государю, особенно за границей, какъ нѣчто жестокое, и потому онъ тотчасъ же принялъ неожиданное рѣшеніе.

– Я знаю это дѣло, – началъ онъ, какъ только Нехлюдовъ вошелъ. Онъ принялъ его стоя. – Какъ только я взглянулъ въ имена, я вспомнилъ. И я очень благодаренъ вамъ, что вы напомнили мнѣ о немъ. Это архіерей и губернаторъ переусердствовали. – Нехлюдовъ молчалъ, съ недобрымъ чувствомъ глядя на это лисье бритое лицо. – И я сдѣлаю распоряженье, чтобы эта мѣра была отмѣнена и лица эти водворены на мѣсто жительства.

Нехлюдовъ все молчалъ, съ трудомъ удерживая свое негодованіе и желая выразить его этому, очевидно, въ глаза лгавшему старому человѣку.

– Такъ что я могу не давать ходу этому прошенію?

– Вполнѣ. Я вамъ обѣщаю это. Да лучше всего я сейчасъ напишу губернатору. Потрудитесь присѣсть.

Онъ подошелъ къ столу и сталъ писать.

– Такъ вотъ-съ. Повторяю благодарность за то, что вы обратили наше вниманіе на это дѣло. Дѣло, охраняемое нами, такъ важно, и враговъ церкви такъ много, что во имя охраненія ея цѣлости если и могутъ быть печальныя ошибки, то …

– За что же эти люди страдали, – почти вскрикнулъ Нехлюдовъ.

Топоровъ поднялъ голову и скривилъ безкровныя губы въ самоувѣренную улыбку.

– Этого я вамъ не могу сказать. Могу сказать только то, что мы обязаны дѣлать для охраненія интересовъ народа. Мое почтеніе.

Топоровъ подалъ руку. Нехлюдовъ пожалъ ее и потомъ на лѣстницѣ вспомнилъ только, что ему надо было спрятать за спину руки, чтобы не дотрогиваться до руки этого негодяя. Отвѣтъ, который онъ боялся выразить себѣ на вопросъ: зачѣмъ они дѣлаютъ все это, теперь показался Нехлюдову почти несомнѣннымъ.

«Въ интересахъ народа? – повторялъ онъ слова Топорова. Въ твоихъ интересахъ, только въ твоихъ».

И мыслью пробѣжавъ по всѣмъ тѣмъ наказаннымъ, всѣмъ тѣмъ лицамъ, на которыхъ проявлялась дѣятельность учрежденія, будто бы возстанавливающаго справедливость и воспитывающаго народъ, отъ бабы, наказанной за безпатентную продажу вина, и малаго за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя зa поджогъ, и банкира за расхищеніе, и тутъ же рядомъ Марью Павловну зa планъ служить народу и просвѣтить его, и сектантовъ за нарушеніе православія, и Гуркевича зa приготовленіе къ конституціи, – Нехлюдову стало совершенно ясно, что справедливость тутъ была не при чемъ, а что все это дѣлалось для того, чтобы у казны были деньги для раздачи жалованья всей этой жадной арміи чиновниковъ, чтобы никто воровствомъ не нарушалъ спокойнаго пользованія удовольствіями, доставляемыми этимъ жалованьемъ, чтобы никто не смѣлъ думать измѣнить тотъ порядокъ, при которомъ получается много жалованья и можно безопасно владѣть награбленнымъ имуществомъ и, главное, чтобы никто не смѣлъ нарушить ту насильно внушаемую народу одуряющую его вѣру, при которой съ нимъ можно дѣлать что хочешь.

Отвѣтъ на вопросъ казался ясенъ и несомнѣненъ, но Нехлюдовъ еще не смѣлъ повѣрить ему.

* № 84 (рук. № 23).

Глава LXXXVII (87).

– Дмитрій, хочешь чаю? – сказала Наташа, испуганно глядя то на того, то на другаго, не понимая, о чемъ дѣло, но чувствуя, что между ними что то не хорошо.

– Да, благодарствуй. Какое же воспитательное вліяніе можетъ имѣть судъ, когда онъ казнитъ, во первыхъ, завѣдомо невинныхъ, потомъ лучшихъ людей, каковы были Декабристы, теперешніе народники,336 всѣ истинно религіозные, убежденные люди, потомъ людей, которые не могутъ себя считать виновными и которыхъ народъ не считаетъ виновными, а несчастными, – съ ненужной горячностью заговорилъ Нехлюдовъ.

– Какъ носятся съ этимъ несчастнымъ словомъ «несчастные», словомъ, которое означаетъ только некультурность народа.

– Да перестаньте вы спорить, – сказала Наташа, подавая брату чашку и морща лобъ и насильно улыбаясь.

Но Нехлюдовъ вспыхнулъ отъ этой насмѣшки надъ словомъ и понятіемъ, которому онъ приписывалъ большое значеніе, и съ дрожаніемъ въ голосѣ заговорилъ, нестолько [чтобы] выразить свою мысль, сколько желая отплатить за эту насмѣшку. И тотъ чувствовалъ это и хотя снаружи былъ спокоенъ, въ глубинѣ души337 робѣлъ и готовился къ отпору.

* № 85 (рук. № 22).

Въ 1/2 10-го подъѣхали три пролетки и двѣ телѣги, отворились ворота, вышли вооруженные солдаты и потомъ стали выходить арестанты. Ожидавшіе ихъ бросились къ нимъ, но солдаты не пустили. Сначала шли каторжные мущины въ цѣпяхъ и съ бритыми головами, потомъ подали пролетку (карету) и посадили туда чахоточную и еще двухъ женщинъ съ дѣтьми, слѣдовавшихъ за мужьями. Нехлюдовъ не могъ оторвать глазъ отъ радовавшихся двухъ дѣтей, усаживавшихся въ телѣгу. Между тѣмъ передовые тронулись и шли улицей. Прохожіе нѣкоторые останавливались, нѣкоторые шли за ними. Нехлюдовъ хотѣлъ подойти къ Масловой. Солдаты не пустили его. Онъ отошелъ и хотѣлъ подойти къ Марьѣ Павловнѣ. Марья Павловна улыбнулась и поклонилась ему.

– Здравствуйте, здравствуйте. Все хорошо, все прекрасно, – въ прекрасномъ настроеніи прокричала она ему.

По улицѣ гремѣли пролетки. Нехлюдовъ хотѣлъ подойти.

– Нельзя, нельзя, – заговорилъ капитанъ, не разбирая еще, кого онъ не пускаетъ. Но узнавъ Нехлюдова, онъ смягчился.

– Нельзя, князь – сказалъ онъ болѣе мягкимъ тономъ. – На вокзалѣ можете переговорить. A здѣсь неудобно. Трогайтесь! Маршъ! Да садитесь, Марья Павловна, – сказалъ онъ ей. – Мѣсто есть.

– Нѣтъ, нѣтъ. Лучше вонъ ту посадите, – сказала она, указывая на худую блѣдную женщину.

– Ей не полагается.

– Ну, и я не сяду…

И женщины тронулись за мущинами, остановившимися и поджидавшими ихъ.

* № 86 (рук. № 24).

«Цѣль уголовнаго закона, – думалъ Нехлюдовъ, – только освобожденiе общества отъ этихъ двухъ сортовъ людей, все же, что говорится о справедливости, только фразы и отводъ глазъ, чему доказательствомъ служить то, что уголовный законъ имѣетъ въ виду только людей двухъ крайнихъ полюсовъ: людей, которые значительно выше и значительно ниже уровня общества. Захватываютъ большую часть такихъ людей, которыхъ ни для справедливости, ни для безопасности общества вовсе бы не нужно наказывать или устранять».

Съ этой стороны дѣло было ясно Нехлюдову: было ясно, что дѣло дѣлается не ради справедливости, а ради обезпеченія богатыхъ классовъ въ ихъ пользованіи тѣмъ, что ими незаконно пріобрѣтено и держится, начиная съ наказанія за порубки въ лѣсахъ, безакцизную продажу вина и кончая наказаніями за патріотизмъ, за социалистическую или христіанскую пропаганду. Но являлся вопросъ: что же дѣлать съ тѣми извращенными членами общества, которые любятъ зло – грабежъ, убійство, насиліе и гордятся ими и которые, какъ бы ихъ мало ни было, разрушаютъ благоденствіе всякаго общества, если не будутъ устранены или хотя бы угрожаемы наказаніями. На этотъ вопросъ Нехлюдовъ не зналъ отвѣта и потому съ тѣмъ большимъ интересомъ сближался съ преступниками сколько могъ и изучалъ ихъ. Изъ этого разряда преступниковъ многіе, какъ самые смѣлые, обращались къ нему въ письмахъ и лично, когда смотритель разрѣшалъ свиданія съ нимъ. И онъ часто ужасался на извращенность этихъ людей, сознавая полную невозможность помочь имъ.

Но не говоря объ этомъ разрядѣ арестантовъ, которымъ Нехлюдовъ не могъ ничѣмъ помочь, онъ теперь постоянно отказывался отъ ходатайствъ и за тѣхъ невинныхъ, которые обращались къ нему: онъ не имѣлъ на это ни возможности, ни времени и только старался до отъѣзда довести до конца начатыя дѣла или передать ихъ адвокату.

* № 87 (рук. № 24).

Извощика все не было. Нехлюдовъ предложилъ своего. Умирающаго положили на извощика и повезли. Городовой сидѣлъ, поддерживая безжизненное тѣло, конвойный шелъ рядомъ.

Нехлюдовъ взялъ другого извощика и поѣхалъ за нимъ. Когда арестанта привезли въ больницу, онъ уже былъ мертвъ. Докторъ призналъ, что смерть произошла отъ солнечнаго удара,338 и тѣло отнесли въ нарочно для этой цѣли и на этотъ случай устроенную мертвецкую. А околодочный съ писаремъ написали бумагу съ печатнымъ заголовкомъ туда, куда слѣдовало писать въ подобныхъ случаяхъ.

Нехлюдова особенно поразило то, что это ужасное событіе, это преступленіе начальства нигдѣ, ни на улицѣ, тамъ, гдѣ упалъ этотъ человѣкъ, ни потомъ въ участкѣ не вызвало какого либо особеннаго, выходящаго изъ обыкновеннаго отношенія къ себѣ. Все, казалось, было предусмотрѣно и на все впередъ были приняты соотвѣтствующія мѣры. На улицѣ, гдѣ бы ни упалъ этотъ человѣкъ, былъ городовой, были дворники, были извощики, обязанные везти, былъ участокъ, въ участкѣ пріемный покой, врачъ, писарь и даже мертвецкая, гдѣ въ удаленномъ отъ всѣхъ мѣстѣ могъ спокойно, соотвѣтственно всѣмъ правиламъ лежать покойникъ. Что бы ни случилось, все будетъ предусмотрѣно, и на все это люди будутъ смотрѣть, какъ они смотрѣли на эти смерти, какъ на нѣчто такое, что бываетъ, должно быть, и причемъ главная важность въ томъ, чтобы все было сдѣлано по правиламъ. И дѣйствительно, не успѣлъ онъ отъѣхать отъ части, какъ ему встрѣтился другой арестантъ съ конвойнымъ и городовымъ. И этотъ былъ, также какъ и первый, пораженъ солнечнымъ ударомъ, но еще былъ живъ. И точно также, какъ и съ первымъ, вся забота людей была въ томъ, чтобы и съ этимъ все произошло по правиламъ, такъ, какъ будто все это предвидѣно и такъ и должно быть. Нехлюдовъ посмотрѣлъ на этого несчастнаго и поѣхалъ дальше.

«Это ужасно!» думалъ онъ, въ особенности про то, что все какъ будто было предвидѣно.

Кромѣ этихъ мыслей, еще одна ужасная мысль пришла Нехлюдову въ то время, какъ онъ ѣхалъ по жаркой, пыльной, гремящей мостовой улицъ къ вокзалу желѣзной дороги.

– Еще двѣ женщины-арестантки умерли дорогой и свезены въ больницу, – сказалъ кто-то, когда поднимали упавшаго арестанта.

«Что, если это она? Она имѣла видъ особенно слабый нынче. Она полная и сангвиническая женщина. Что, коли это она? – И страшное чувство желанія, чтобы это было правда вдругъ охватило его. – «Какъ бы все просто разрѣшено было. Ну, а потомъ?» спросилъ онъ себя. И онъ ужаснулся на мысль о томъ, чтобы вернуться къ прежней жизни.

«Замолчишь ли ты негодяй! – обратился онъ къ своему презираемому я, которое съ такимъ гадкимъ предположеніемъ обратилось къ нему. – Нѣтъ, не унывай и не ослабѣвай», обратился онъ къ своему настоящему духовному я, поощряя его, и въ бодромъ духѣ подъѣхалъ къ вокзалу.

* № 88 (рук. № 22).

Глава (89).

Изъ больницы Нехлюдовъ едва успѣлъ пріѣхать на вокзалъ къ отходу поѣзда. На вокзалѣ онъ встрѣтилъ сестру, пріѣхавшую проститься съ нимъ. Онъ поздоровался съ ней и побѣжалъ отъискивать острожные вагоны. Арестанты уже всѣ сидѣли въ вагонахъ съ рѣшетками. Какъ ему обѣщали, Маслова была въ одномъ вагонѣ съ политическими. Онъ подошелъ къ окну, и Марья Павловна и Маслова наперерывъ съ негодованіемъ стали разсказывать ему о томъ, что дѣйствительно, кромѣ того Латыша, котораго онъ видѣлъ, умерла отъ удара женщина и еще одинъ каторжный, который едва ли останется живъ.

– Разбойники! Разбойники! – проговорилъ про себя Нехлюдовъ и побѣжалъ отъискивать своего швейцара, свои вещи.

На платформѣ онъ встрѣтилъ своего сотоварища, какъ онъ называлъ его, Тараса, мужа Федосьи, который ѣхалъ за женой на поселенье. Тарасъ, улыбающійся, счастливый, помогъ Нехлюдову нести вещи, сдать ихъ и взять билетъ.

Выпущенная изъ тюрьмы старуха Меньшова съ сыномъ пришли тоже на вокзалъ благодарить Нехлюдова. Пришла и Аграфена Михайловна. Отдѣлавшись отъ нихъ, онъ нашелъ сестру, и они, усѣвшись въ уголку, провели вмѣстѣ послѣднія пять минутъ и въ эти пять минутъ опять поняли и полюбили другъ друга такъ хорошо, какъ не понимали и не любили другъ друга всѣ послѣдніе года.

* № 89 (рук. № 22).

Глава

Всю компанію Нехлюдовъ засталъ въ слѣдующемъ положеніи. Въ узенькой, аршинъ 5 ширины и 10 длины комнаткѣ съ однимъ окномъ за перегородкой были почему то высокіе нары и между нарами и перегородкой пустое пространство въ два аршина. Въ этомъ пустомъ пространствѣ стоялъ столъ, который досталъ всегда бодрый и всѣхъ оживляющій Набатовъ. Проходить на другую сторону стола можно было только черезъ нары. На нарахъ же лежалъ Семеновъ въ углу и кашлялъ, и въ другой сторонѣ лежала Марья Павловна ничкомъ, вытянувъ ноги съ толстыми икрами въ шерстяныхъ чулкахъ, которыя она надѣла сухіе, снявъ размокшіе и сушившіеся у печки ботинки. N.N. сидѣла на нарахъ съ ногами передъ самоваромъ и курила. Фельдшерица развѣшивала мокрое платье, Маслова въ кафтанѣ не по росту, стоя у стола, вся красная перемывала и перетирала чашки. Вильгельмсонъ раздувалъ печку, сидя на корточкахъ передъ заслонкой. Крузе въ клеенчатой курткѣ у окна набивалъ папиросы. Набатовъ только что принесъ самоваръ, добытый отъ конвойнаго, и, перелѣзши черезъ нары и ноги Марьи Павловны, лежавшія на дорогѣ, шелъ за молокомъ и столкнулся въ дверяхъ съ Нехлюдовымъ.

– Идите, идите, у насъ все прекрасно. Только вотъ странницы наши (это были Марья Павловна и Маслова) измокли. Вотъ молока хочу достать, – сказалъ онъ, вышелъ на дворъ и вступилъ въ совѣщаніе съ конвойнымъ.

Комнатка освѣщалась лампой безъ втораго стекла и была вся полна парами отъ самовара и отъ мокрыхъ вещей, воздухъ весь былъ пропитанъ запахомъ сырости, людей и табачнаго дыма. Изъ за перегородки слышался неумолкаемый гамъ арестантовъ.

– Здравствуйте, Нехлюдовъ, – сказала N.N., всегда такъ называвшая его. – Пролѣзайте, тутъ у окна просторно.

– Что вы такая красная? – сказалъ Нехлюдовъ Масловой, которая радостно улыбнулась, встрѣчая его.

– Да вѣдь они всю дорогу пѣшкомъ шли. Измокли. Маша такъ совсѣмъ свалилась, – сказала N.N., указывая на неподвижныя ноги Марьи Павловны.

– Чтоже, и вы бы отдохнули, – сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

– Нѣтъ, мнѣ не хочется.

– Не хочется, а сама дрожитъ, – сказала фельдшерица. – Ступай, Катя, грѣться, а я перетру.

Сначала была большая кутерьма въ этомъ уголкѣ, но потомъ все понемногу устроилось. Печка растопилась. Набатовъ принесъ крынку молока. Всѣ подсѣли къ столу, кто на мѣшки, кто на нарахъ, кто стоя, и за чаемъ завязался общій разговоръ. Подсѣлъ и Семеновъ, въ которомъ Нехлюдовъ увидалъ большую перемѣну съ тѣхъ поръ, какъ онъ не видалъ его. Онъ, очевидно, таялъ и, какъ всѣ чахоточные, не хотѣлъ признавать этого и подозрительно и зло встрѣчалъ устремленные на него взгляды.

– Ну развѣ это люди? – говорилъ онъ про утреннюю исторію съ Петькой. – Вѣдь этакого человѣка ничѣмъ не проймешь. И мерзкая толпа эта....

– Нѣтъ, чтожъ, толпа хотѣла защитить, – сказалъ Вильгельмсонъ.

– Да, но сейчасъ же и покорилась. – Долго воспитывать.

– Вотъ мы это и дѣлаемъ и будемъ дѣлать, – сказалъ всегда бодрый Набатовъ.

– Да, въ Якуткѣ, гдѣ нѣтъ людей....

– И Якутка не вѣчная.

– Разумѣется, – послышался голосъ Марьи Павловны, и ноги подобрались, и она встала, протирая свои добрые бараньи глаза и добродушно-весело улыбаясь.

– Вотъ какъ хорошо. И вы тутъ, – обратилась она къ Нехлюдову. – А я какъ выспалась. А ты чтожъ, Катя?

– Да я ничего.

– Какъ ничего? Вся дрожитъ. Да зачѣмъ ты босикомъ? Надѣнь, надѣнь мои валенки. А у насъ событіе. Катя, говорить?

Лицо Масловой залилось румянцемъ.

– Отчегожъ не говорить, – сказалъ серьезно и мрачно Вильгельмсонъ. Всѣ это знаютъ. Я просилъ Катю быть моей женой, да.

Всѣ замолчали. Маслова смотрѣла на Нехлюдова.

– Я думаю, что это очень хорошо.

– И я тоже думаю. Захару будетъ хорошо. Вопросъ только, разрѣшатъ ли.

Стали обсуждать, какъ, кому послать прошеніе, письменно или по телеграфу.

Маслова надѣла валенки, но продолжала дрожать. Вильгельмсонъ не спускалъ съ нея глазъ, и она, очевидно, чувствовала это и волновалась.

Въ 11-мъ часу, послѣ ужина, мущины ушли въ камеру арестантовъ, гдѣ Набатовъ устроилъ отдѣлить имъ уголъ. Женщины легли спать, а Нехлюдовъ ушелъ на квартиру, гдѣ онъ остановился съ Тарасомъ.

Одинъ вопросъ жизни Нехлюдова былъ рѣшенъ. Маслова была другимъ человѣкомъ. Это была простая, хорошая, женственная женщина, понявшая прелесть любви и жертвы. Нехлюдову казалось, и онъ не ошибался, что и за Вильгельмсона она выходила, жалѣя его.

Оставался другой и самый важный вопросъ, общій, о томъ, что такое все это страшное, безумное, постоянно совершающееся злодѣяніе и какъ уничтожить его и чѣмъ замѣнить его, если признать, что оно вызвано желаніемъ исправленія существующаго зла.

*, ** № 90 (рук. № 22).

Глава......

– Ну вотъ и ваши, – сказалъ смотритель, когда надзиратель отперъ и отворилъ ему дверь въ небольшую камеру, очевидно назначенную для одиночныхъ, въ которой помѣщались всѣ 4 мущины: Вильгельмсонъ, Набатовъ, Семеновъ и Крузе.

– Хоть тѣсно, да отдѣльно. А кровати двѣ сейчасъ еще принесутъ. Ужъ не взыщите, господа: такое нынче у насъ скопленіе.

И толстый смотритель, желая быть ласковымъ, пыхтя ушелъ.

Набатовъ стоялъ подъ лампой и читалъ вслухъ мелко написанный листокъ почтовой бумаги, вымазанный товарищемъ Прокурора, который его читалъ, чѣмъ то желтымъ. Вильгельмсонъ сидѣлъ на койкѣ, облокотивъ на упирающіяся на колѣни руки косматую черную голову. Крузе съ своимъ подвижнымъ лицомъ былъ весь вниманіе и то подходилъ къ чтецу, то садился на подоконникъ. Семеновъ лежалъ на кровати и слушалъ. И съ перваго взгляда на него Нехлюдовъ, невидѣвшій его около недѣли, замѣтилъ большую перемѣну. Марья Павловна не преувеличивала, говоря, что ему плохо. Онъ лежалъ, подложивъ подъ щеку худую, всю высохшую руку, съ которой заворотился рукавъ ситцевой рубашки, и щека его, нетолько та, на которой онъ лежалъ, но и та, которая была наружу, была румяная, пятномъ подъ выдающимся маслакомъ. Глаза горѣли злобнымъ блескомъ. Онъ, очевидно, не желая этого, злобно оглянулъ вошедшаго Нехлюдова и опять уставился на чтеца.

– Получили письма? – сказалъ Нехлюдовъ.

Онъ нынче, получивъ только на имя Набатова, переслалъ ихъ черезъ подкупленнаго сторожа, когда его не хотѣли пускать въ острогъ. Кромѣ тяжелаго чувства, которое испытывалъ Нехлюдовъ отъ того, что былъ вынужденъ учтиво и притворно уважительно обращаться съ начальствомъ, для того чтобы быть въ состояніи помогать арестантамъ, у него было еще другое страданіе – это то, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ долженъ былъ поступать тайно: такъ, напримѣръ, передавать письма было одно средство – черезъ него. Нехлюдову было ужасно мучительно дѣлать скрытное; онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что противъ тѣхъ людей, которые, какъ прокуроры, не стыдились читать чужія письма и мучаютъ всячески невинныхъ людей, простительна скрытность, но всетаки, всякій разъ, дѣлая что нибудь тайное, онъ мучался.

– Письмо, очень спасибо Вамъ. Сейчасъ кончаемъ, – сказалъ шопотомъ Крузе, подавая руку и опять босыми ногами переходя къ подоконнику. – Садитесь тутъ.

Семеновъ, несмотря на злобный взглядъ, очевидно относившiйся не къ Нехлюдову, поманилъ его къ себѣ и указалъ мѣсто подлѣ себя на койкѣ, подобравъ немного ноги. Нехлюдовъ сѣлъ.

«Мать пріѣзжала къ нему, но онъ никого не узнаетъ; не узналъ и ее, – продолжалъ читать Набатовъ, – онъ питается хорошо, но доктора говорятъ, что это и есть дурной признакъ, что онъ неизлѣчимъ».

– Это про Плотова изъ Казани, – прошепталъ Крузе Нехлюдову. – Про Невѣрову знали только, что она все еще на волѣ и, кажется, ѣдетъ или уѣхала заграницу.339

– И все? – спросилъ шопотомъ Семеновъ, поднимая большie блестящіе глаза на Набатова.

– Все. Хорошо, что Хирьяновъ [?] не взятъ и что Саша Макошенская все работаетъ.

– Хорошаго мало. Не взяли нынче, такъ завтра возьмутъ. Не могу забыть Герцена словъ: «Чингисханъ съ телеграфомъ», – заговорилъ Семеновъ. – Онъ всѣхъ задушитъ.

– Ну, не всѣхъ. Я не дамся.

– Да, не дашься, а вотъ сидишь въ кутузкѣ.

– Покамѣста сижу. Дай срокъ.

– Да вотъ, какъ Платовъ, сойдешь съ ума или просто, какъ Невзоровъ, издохнешь, – продолжалъ Семеновъ, задыхаясь.

И начали разговоръ о Платовѣ, о томъ, какой это былъ человѣкъ: ясный, открытый, твердый, горячій, всѣмъ пожертвовавшiй для дѣла и цѣломудренный.

– Я думаю, отъ этого онъ и погибъ, – сказалъ Крузе340 и тотчасъ же, глядя на Набатова, подмигнулъ на Вильгельмсона, продолжавшаго сидѣть, закрывъ лицо руками.

Нехлюдовъ понялъ, что это значитъ то, qu’on ne parle pas de. pendu…341 Онъ зналъ, что какъ и всѣ, за рѣдкими исключеніями, люди, просидѣвшіе въ крѣпости, выходили оттуда тронутыми, такъ и Вильгельмсонъ сильно психически пострадалъ въ крѣпости. У него были видѣнія, которые онъ признавалъ не галлюцинаціями, a видѣніями, и не любилъ говорить про это.

Послѣ разговора о Плотновѣ, объ его удивительной энергіи и добротѣ стали перечислять другихъ погибшихъ. И страшно было слушать, какъ, одно за другимъ называя имена, говорили о достоинствахъ человѣка и потомъ кончали: «зарѣзался, сошелъ съ ума, разстрѣлянъ, повѣшенъ».