Полное собрание сочинений. Том 29. Произведения 1891–1894 гг. Кто прав?

– Пьяный, ваше сиятельство, – сказал кучер.

«Вот все толкуют – голод», – подумал князь, оглядывая вершину направо от дороги, на лазу которой он станет завтра с этой хорошенькой девочкой.

На другой день состоялась охота. В семь часов Вера была уже готова и ждала Анатолия Дмитриевича, с которым она должна была ехать в тележке до места сбора охоты. Верховые лошади были уж высланы раньше. Погода была волшебная, именно волшебная. На желтых листьях, на зеленеющей траве блестел мороз. Косые лучи яркого солнца играли сквозь красножелтые листья дубов. Воздух был свежий, бодрящий. Тележка, заложенная парой вороных кобыл, была уже подана, как Анатолий Дмитриевич на самом выезде был задержан мужиками, которые пришли по своим делам. Анатолию Дмитриевичу, очевидно, было скучно это, но он остался и долго говорил с ними. Вера слушала. Дело шло о кадушке. Баба и мужик горячо спорили. Вера в амазонке, с хлыстом, волнуясь, дожидалась.

– Да ты бы напилась чаю.

– Я пила.

Наконец мужик последний отвалился. Она вспомнила, как матери ставили пиявки и как они отвалились.

Анатолий Дмитриевич сел, взял вожжи, и они поехали по глянцовитой, гладкой, с отпечатками шипов, дороге по деревне, из которой несло запахом дыма, выходившего белым столбом из каждой трубы.

Весело, весело было. Всё было весело. И то, как бежали лошади, и как смотрели люди, и как взлетали грачи, повороты дороги, зеленя. Всё было весело.

– Скоро ли?

– Да ведь пять верст, мы и так хорошо едем.

Но вот проехали сквозной лес, весь светящийся на косых лучах. Вот послышался визг собаки и крик охотника.

Это они. Да, вот тут. Проехали лес, завернули, и вот блестящий круг. Лошади, собаки, красные шапки, галуны. Всё блестит и играет и вспыхивает на солнце. Тут же и лошадь Веры и Анатолия Дмитриевича. Но не успели еще Анатолий Дмитриевич с Верой разглядеть всю эту толпу, как на пригорке показалась коляска. Это был князь.

– Вот как съехались.

– Какой день. Сухо немного.

– Вы не устанете? – И сейчас же началась игра кокетства между князем и Верой.

Очень, очень было весело. Волка не затравили, но зайцев поймали трех и скакали. И потом сидели и завтракали. И князь лежа разрезал курицу и, держа на вилке, предложил Вере.

– Puis je vous offrir, mademoiselle, un morceau de volaille?9 – сказал он. И это было ненатурально и глупо. И, несмотря на то, что ей было очень весело, Вера заметила это. Потом князь кормил курицею же и тоже с вилки любимую собаку. Это тоже заметила Вера, особенно потому, что у дороги стояла толпа баб и ребят, выбежавших из деревни смотреть. Бежали две бабы в коротких паневах, в лаптях и в кокошниках, махая локтями, и, добежав до дороги, вдруг стали, упершись глазами в охотников.

– Не правда ли, египетское что-то есть в них? – сказал князь, и Вера согласилась.

Было очень весело.

После завтрака охотились еще и вернулись к тому помещику, у которого стоял князь. Туда приехал и Владимир Иванович за дочерью. Он остался обедать и с неудовольствием заметил, что между князем и Верой шло ненужное, неприличное даже, flirtation.10 Уже темно, при лунном свете, поехали домой. Дорогой Владимир Иванович прямо сказал дочери, что ему не нравилось ее обращение с князем. Она тотчас же согласилась, покраснела ужасно, но согласилась.

– Я не могу, папа. Мне весело, и я не могу удержаться, но он мне вовсе не нравится.

Отец успокоился.

Когда они вернулись, к чаю приехал сосед Анатолия Дмитриевича, и зашел разговор о положении крестьян. Анатолий Дмитриевич рассказал то, что решено было в съезде уездном и губернском, и о том, как ему неизбежно теперь заняться подробным исследованием имущественного положения крестьян. Он сказал, что это дело требует большого внимания, потому что общество находится между Сциллой и Харибдой: не дать помощи жестоко, дать тем, которые не нуждаются в ней, значит поощрять тунеядство, праздность.

– Вот вы говорите, – обратился он к Владимиру Ивановичу, – что не надо служить. Кто же бы делал это, и как бы делали это?

– Я не говорю, – отвечал Владимир Иванович. – Это дело святое, и, по-моему, мы все обязаны служить помощи народу в тяжелую годину. Я первый готов бы был посвятить себя этому делу.

– Да что надо делать? – спросила Вера, которой скучно было, что разговор шел без нее.

– Делать то, чтобы ходить по дворам, узнать условия жизни, всё имущественное положение каждого двора, записать.

– Так что же, я могу. Пошлите меня.

– Да ведь вы уедете послезавтра.

– А я останусь.

– Вот прелесть-то бы, – заговорили дети.

– Папа, оставь меня с тетей Верой. Тетя, возьми меня. Я буду послушна и буду работать.

Случайно сделанное предложение это сначала, как непривычное, показалось неисполнимым, но понемногу стало получать вид возможного. Через три недели проезжает тетя Настя. Она захватит тогда Веру с собой, а пока Вера будет жить здесь, будет секретарем у дяди Анатолия, будет исполнять все его поручения.

Всё это представлялось Вере большой, продолжительной partie de plaisir.11

– Завтра охота, погода чудная, а потом будем ходить с Сашей. Ведь можно Саше? Будем записывать, будем всё делать, будем вместе. Ну, просто прелесть. Ура! – А вы с нами будете ходить? – обратилась она к учителю. – Не правда ли?

Учитель, разумеется, был очень рад.

Отец, либеральный Владимир Иванович, был за оставление дочери у тетки. Тетка и дядя Анатолий были за, как хозяева, да и она очень мила была, так что тетя Варя пленилась ей. Против была только Марья Николаевна, мать.

«Что-то тут странное, неестественное. Что девушке делать по мужицким хатам? И неприлично, да и ничего не сделает она. Да и к чему, главное?»

Вечером между мужем и женой, родителями Веры, были продолжительные прения об этом предмете.

– Как же ты сама говорила, что Вера легкомысленна, роскошна, нет в ней серьезности. Что же может быть лучше для девушки ее лет, как узнать жизнь, увидать, как живет народ, чтобы понять всю ту роскошь, которую она имеет. Вообще это не может произвести ничего, кроме самого доброго влияния.

Владимир Иванович пересилил, и так и решено было оставить Веру на три недели у дяди. Как решено было, Владимир Иванович с женой уехали рано утром во вторник, и в тот же день Вера с учителем и Сашей пошли в обход.

Дело было в том, что за Верой была послана няня в условленный срок, три недели, но она не приехала, написала письмо очень решительное, что она не может и не хочет оставить дело, и няня вернулась одна, рассказала, что барышня совсем расстроены, с утра до вечера с бабами, похудели и стали чесаться, нашли вошь.

Это сразило Марью Николаевну. Все делали дело как люди, и княжна Д., и баронессы П. и Р., и c’était bien vu,12 а тут вдруг это какой-то азарт, желание отличиться, выделиться. И к чему? «Варенька, сестра, всегда была шальная, так и осталась. По всему видно, что она не удерживает и совсем распустила ее», – думала Марья Николаевна.

– Вот я и говорила, – сказала Марья Николаевна мужу, употребляя самую для него неприятную и потому чаще всего ею употребляемую форму выражения: «вот я и говорила», – что, кроме дурного, ничего не выйдет. Я всегда чувствую. Так и вышло. Я больна, но сама поеду. Я умру. Но этого я не могу. Всегда ты с своей бабьей бесхарактерной упрямством, – говорила она, не согласуя родов от волнения.

– Если уж до того дошло, что она вся в мерзости. Я выговорить-то не могу. Со мной дурно сделалось, когда я раз увидела его. Вся твоя грубая натура.

Владимир Иванович хотел вставить свое слово, полагая, что разговор уж достаточно отклонился, но еще было рано, – как в магазинном ружье, один заряд, вылетая, давал место другому.

– Да позволь, – только сказал он.

– Да я уж знаю, что когда ты говоришь, то все должны слушать и любоваться твоим красноречием. Но у меня не красноречие, а материнское сердце, которое ты измучал… измучал. Единственная дочь, которую я блюла от всякой грязи, от всего подлого, и вдруг ты ее бросаешь нарочно в самую грубую, низменную среду.

– Да ведь твоя же… – сестра, он хотел сказать.

– Нет, твоя фантазия была. Всё это хорошо, но когда это искренно, а всё это фальшь, которую ты напустил. Если ты так жалеешь, отдай им весь урожай. Что, небось не хочешь, – говорила она, совершенно забыв о том, как она пилила его за то, что он распорядился дать по пуду на бедные дворы своей деревни.

Он хотел сказать, что он готов бы и больше сделать.

– Неправда, всё притворство, либеральничанье, – продолжала она колоть его в самые больные места, как пчела в глаза. – И то, что ты дал, всем хвастаясь, ты дал, потому что я настояла.

«Боже мой, как может врать эта женщина!» – думал про себя Владимир Иванович. Наконец все заряды магазинного ружья были выпущены и новые не вложены еще, и Владимир Иванович успел сказать то, что хотел.

Беспокоиться не о чем. Что няня рассказывала, что на ней нашли три паразита, то это еще не ужасное несчастье. А что она увлеклась и перешла в крайность, то это понятно. Но беды нет. Комитет хотел посылать для раздачи помощи, он может предложить себя, его пошлют, и он привезет ее. Вот и всё.

Как предложил Владимир Иванович, так и было решено, и через три дня он с поручением от комитета поехал к дочери.

В Краснове у Лужиных среди молодого поколения шла страшная работа: не столько внешняя – хождения по крестьянским деревням и избам (хотя и этой было много), сколько внутреняя: перестановка всех оценок доброго и злого.

ПЛАНЫ И ВАРИАНТЫ

КТО ПРАВ?

* № 1.

Как всегда бывает после отъезда стеснительных гостей, а такой был князь, [наступило] необычное оживление. Точно человека держали взаперти и вдруг выпустили.

К обеду были приготовлены особенно вкусные закуски, которыми был уставлен весь боковой стол. На столе с чистейшей скатертью стояли бутылки нескольких сортов вина, даже были букеты на столе. Сохранились еще цветы – резеда, горошек, астры. Обед был особенно хорош, и Владимир Иванович смеялся, что он будет каждый день приглашать князя, чтоб каждый день так хорошо есть. Между детьми же оживление, и так уже большое, дошло до последних пределов. Вера перед обедом со всеми детьми и даже с швейцаркой, которую она увлекла, так разбегалась и расхохоталась, что мать должна была утишить ее, заметив, что этот шум неприятен сестре.

* № 2.

В первый же день после охоты Вера с Сашей и всеми мальчиками под руководством Семена Ивановича после чаю отправились в обход. Выехали они в линейке, в которой должны были доехать до села Лыскова и оттуда разделиться: Семен Ивановичу с старшим мальчиком и Наташей идти в Дурновку и Чекалино, а Вере с двумя меньшими обойти все избы, пропуская заведомо зажиточных, и осмотреть их положение и записать по приготовленным вперед графам 1) количество едоков, 2) количество наделов, 3) лошади, коровы, овцы, свиньи, 4) что имеется из хлеба, 5) особые заметки, в которых надо было обозначать особые или бедственные или выгодные обстоятельства.

Комментарии Н. К. Гудзия

«КТО ПРАВ?»

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

Работа над этим незаконченным рассказом относится к ноябрю 1891 г., когда Толстой, находясь в Бегичевке Рязанской губ. вместе с двумя своими дочерьми – Татьяной Львовной и Марией Львовной, племянницей В. А. Кузминской и другими, занимался организацией помощи голодающим крестьянам. Незадолго до отъезда в Бегичевку рассказ был обещан Толстым для сборника в пользу голодающих, задуманного (но неосуществленного) давнишним его приятелем Д. Д. Оболенским.

Первое упоминание о работе над рассказом находится в письме Толстого к жене от 4 ноября 1891 г.: «Нынче писал рассказ для Оболенского. Очень бы хотелось, чтобы вышло».13 В своем Дневнике Толстой 6 ноября, после пятидневного перерыва, записывает: «Начал рассказ: Кто прав?»14, а 7 ноября сообщает Софье Андреевне, что уже «половина сделана».15 Видимо, после этого произошла остановка в работе. 9 ноября Толстой писал жене, что, помимо других вещей, ему хочется писать «статью Оболенскому, которую начал и много написал», но что «последние два дня, несмотря на то, что совершенно здоров, ничего не пишется».16 17 же ноября, намереваясь послать Софье Андреевне статью о голоде, Толстой нечаянно вместо нее вложил в конверт начало рассказа «Кто прав?». 25 ноября он писал: «Послал я тебе нечаянно начало повести… Спиши и пришли мне, если я прежде не приеду».17

Очевидно, Софье Андреевне были посланы десять листов рукописи, кончая словами: «Вера с учителем и Сашей пошли в обход» (эти листы перегнуты пополам, вероятно для того, чтобы поместиться в конверте). Отсылка рукописи, видимо, затруднила дальнейшую работу над рассказом, но все же Толстой, находясь в Бегичевке, написал еще три с небольшим страницы, начиная от слов: «Вот я говорила». На этом прекратилась работа над рассказом, хотя Толстой не оставлял намерения продолжить ее. 12 марта 1895 г., перечисляя в Дневнике произведения, которые не кончены и которые «хорошо бы… докончить», Толстой называет и рассказ «Кто прав?»18 Но через некоторое время он решил, что рассказ нужно коренным образом перестроить. В Дневнике 5 ноября 1895 г. записано: «Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет Воскресенье. Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ О детях – Кто прав; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то тень, то отрицательное».19 Однако за эту переработку Толстой не принялся, и в дальнейшем нет никаких упоминаний о работе над рассказом.

Но, вероятно еще в 1891 г., вернувшись из Бегичевки или в самой Бегичевке, Толстой исправил написанную часть рассказа по копии, до нас не дошедшей (ср. письмо Толстого к жене от 25 ноября с просьбой переписать присланную ей часть рукописи). Это предположение основывается на том, что текст рассказа, впервые напечатанный издательством «Посредник», М. 1911, и одновременно С. А. Толстой в двенадцатой части двенадцатого издания «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», М. 1911, заключает в себе ряд отступлений от автографа. Отступления эти сводятся, большей частью, к второстепенным стилистическим вариантам, к исключению некоторых, также второстепенных подробностей и к перестановкам в тексте. Кроме того, в середине рассказа выпущено подряд два абзаца, в которых говорится о настроении в доме после отъезда князя и об обеде (см. вариант № 1), и в конце рассказа – последний абзац, где речь идет о приготовлении молодежи к обходу деревень (см. вариант № 2).

В настоящем издании рассказ «Кто прав?» печатается по тексту издания «Посредник» и аналогичному ему тексту двенадцатого издания «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» с незначительными исправлениями по автографу.

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

1. Автограф. 14 лл. в 4°. На первом листе записи, относящиеся к впечатлениям и наблюдениям Толстого на голоде:

1) Старик с одышкой,

2) <Немая> слепая девочка,

3) Рахитический ребенок,

4) Куриная слепота,

5) тиф,

6) дворники,

7) Кучер соблазнил бабу,

8) баба с детьми: муж в остроге за лес.

9) Высекли за траву.

В левом верхнем углу рукой М. Л. Толстой написано: «Черновые («Кто прав?»)». Со второго листа вслед за заглавием «Кто прав?» и эпиграфом из евангелия следует текст рассказа. Начало: «Была половина октября»; конец: «или бедственные или выгодные обстоятельства». Большая часть рукописи (10 листов), начиная со второго листа, то есть с начала текста, и кончая словами: «Вера с учителем и Сашей пошли в обход», согнута поперек пополам (см. «Историю писания и печатания», стр. 430).

ПРЕДИСЛОВИЕ К ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОМУ ТОМУ ПОЛНОГО СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ.

В настоящем томе печатаются художественные и публицистические произведения Л. Н. Толстого за 1891—1894 годы. Среди них – рассказы «Хозяин и работник», статьи о голоде, «Предисловие к «Крестьянским рассказам» С. Т. Семенова», неоконченные художественные произведения: «Кто прав?», «Мать», «Петр Хлебник» и др. Идейная проблематика большинства вошедших в этот том работ Л. Толстого непосредственно связана с вопросами, возникшими в жизни России в связи с охватившим страну в 1891—1893 годы голодом.

Голод был одним из проявлений крайнего обострения социальных противоречий, особенно резко обозначившихся в России в 90-е годы. В. И. Ленин писал в 1902 году в статье «Признаки банкротства»: «Хищническое хозяйство самодержавия покоилось на чудовищной эксплуатации крестьянства. Это хозяйство предполагало, как неизбежное последствие, повторяющиеся от времени до времени голодовки крестьян той или иной местности… С 1891 года голодовки стали гигантскими по количеству жертв, а с 1897 г. почти непрерывно следующими одна за другой… Государственный строй, искони державшийся на пассивной поддержке миллионов крестьянства, привел последнее к такому состоянию, при котором оно из года в год оказывается не в состоянии прокормиться»20.

1891—1894 годы явились значительным этапом в жизни и творчестве Л. Толстого. Именно в эти годы он особенно ясно осознал социальные причины тяжелого положения трудового народа. В эти годы он пришел к несомненному выводу, что долго строй насилия и угнетения продержаться не может, что «дело подходит к развязке». «Какая будет развязка, – писал он 31 мая 1892 года Г. А. Русанову, – не знаю, но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, – я уверен»21.

Толстой не увидел пути, который должен был привести к этой «развязке». Не революционная борьба масс за свои права, а добровольный отказ господствующих классов от привилегированного положения представлялся ему средством спасения от всех социальных зол. В этом сказалась слабость Толстого, выразителя взглядов политически отсталого патриархального крестьянства. Но величайшей заслугой писателя остается то, что «он сумел с замечательной силой передать настроение широких масс, угнетенных современным порядком, обрисовать их положение, выразить их стихийное чувство протеста и негодования»22. Это стихийное чувство протеста многомиллионных масс крестьянства против помещичье-капиталистического гнета, малоземелья, податной зависимости, против темноты и забитости, экономического и политического бесправия с огромной силой и искренностью выразил Толстой в произведениях, созданных им в период 1891—1894 годов.

I

В творчестве Толстого 1891—1894 годов центральное место принадлежит публицистике. К этому времени относятся широко известные статьи о голоде, которые явились горячим откликом писателя на всенародное бедствие.

Чтобы вполне понять и оценить все значение общественной и писательской деятельности Толстого этого времени, необходимо иметь ясное представление о той обстановке, в какой ему приходилось писать и действовать.

Уже летом 1891 года в газетах стали появляться тревожные известия из различных губерний России о надвигающемся голоде. Однако ни правительство, ни земства, ни официальная печать не проявляли беспокойства. В одной из статей августовской книжки консервативного журнала «Русский вестник» сообщалось: «Теперь недород хлебов поразил более десяти губерний, и никому не приходит в голову мысль о непосильности для государства борьбы с голодом… Печать исполняет свою обязанность, спокойно обсуждая меры необходимой помощи». Либерально-народническая «Русская мысль» так же «спокойно обсуждала меры необходимой помощи» и все свои упования и надежды возлагая на «чуткость» правительства. «Русские ведомости», в свойственном им тоне «умеренности и аккуратности», тоже старались не «пугать» общественное мнение надвигающимся голодом и горячо протестовали против запрещения вывоза хлеба за границу. Даже в ноябре 1891 года, когда многие губернии охватил жесточайший голод, «Русская мысль» оптимистически утверждала: «Итак, нет причины отчаиваться и опускать руки; пусть только пойдут широким руслом частные пожертвования – и наиболее острый кризис без особого труда будет осилен».

Земства, взявшиеся за организацию помощи голодающим, возглавлялись помещиками и интеллигентами, настроенными либерально, а часто и консервативно. Они не только не требовали от правительства серьезной помощи, но в своих статистических сведениях всеми способами «сокращали едоков» – число крестьян, нуждающихся в продовольственной или денежной ссуде. А губернская администрация находила обычно преувеличенными или излишними и эти урезанные требования и часто уменьшала размеры помощи, а то и вовсе отказывала в ней.

Отношение Толстого к средствам борьбы с голодом, в котором он видел огромное народное бедствие, было крайне сложным и противоречивым. С глубоким возмущением отнесся он к лицемерному обсуждению мер помощи народу, ограбленному и доведенному до крайней нужды теми самыми людьми, которые теперь собирались «опекать» своих «меньших братьев». В Дневнике он записывает: «Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно. Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие – высказаться, или страх; но добра нет»23. Толстой отвергает, как нелепую, мысль о возможности прокормить народ за счет подачек богачей.

Вместе с тем, всецело в духе своего утопического и реакционного религиозно-нравственного учения, он надеется, что достаточно написать или сделать то, что смогло бы «тронуть сердца богатых»24, как совершится чудо: отказавшись от своих привилегий, сытые с раскаянием и любовью придут к своим голодным «братьям».

Глубоко сочувствуя народу, Толстой с тревогой следил за тем, что происходило в охваченных голодом деревнях. Положение народа становилось все более тяжелым и безысходным, а правительственная и земская помощь неспособна была что-либо изменить.

В сентябре 1891 года Толстой объезжает ряд деревень Тульской и Рязанской губерний и близко знакомится с народной нуждой. Голодных крестьян, у которых нет вдоволь даже хлеба с лебедой, огромное число нищих, развалившиеся дома, отсутствие топлива, и все это рядом с довольством помещичьих усадеб – нашел Толстой во всех деревнях. Возвратившись в Ясную Поляну, он начал работать над статьей «О голоде», в которой собирался рассказать подлинную правду обо всем, что видел: о крестьянской нужде, помещичьей роскоши, преступном равнодушии «верхов» к народу и о ничтожности правительственной и земской помощи.

Под впечатлением невыносимых страданий народа Толстой приходит к мысли, что нельзя ждать, пока господа раскаются в своем «грехе». Он убеждается, что в существующих условиях, если не оказать народу помощи, тысячи людей будут умирать от голода и болезней, не возбудив и тени сострадания у господствующих классов. И Толстой решает заняться организацией помощи голодающим. С этой целью он в октябре 1891 года поселяется в имении своего друга И. И. Раевского Бегичевке Рязанской губернии. Вместе со своими помощниками он устраивает в окрестных деревнях многочисленные столовые для крестьян и их детей, собирает и распределяет пожертвования, организует медицинскую помощь. «…Не могу жить дома, писать. Чувствую потребность участвовать»25, – пишет он в это время H. Н. Ге.

Деятельное участие Толстого в помощи голодающим и его статьи этого периода, полные гнева к эксплуататорам и горячей любви к народу, навсегда останутся свидетельством глубокой и кровной связи великого писателя с народом.

Статьи Толстого о голоде можно разделить на две группы. Одна – это статьи «О голоде»26, «Заключение к последнему отчету о помощи голодающим», «Голод или не голод?»27. В них писатель ставит коренные, общие вопросы, возникшие в связи с голодом, показывает во всей неприглядности тяжкую долю народа, с беспощадной резкостью критикует современный общественный порядок, выдвигает требования, которые, по его мнению, необходимо удовлетворить, чтобы не было голодовок, постоянной нищеты и вымирания русского крестьянства. Эти статьи представляют наибольший интерес, хотя именно в них со всей остротой проявляются поистине кричащие противоречия взглядов Толстого: обличение существующего строя и вместе с тем незнание подлинных путей его изменения, проповедь нравственного совершенствования и непротивления злу насилием.

Другая группа – это статьи «Страшный вопрос», «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая», непосредственно связанные с практической деятельностью Толстого во время голода, отчеты об израсходовании пожертвованных денег. В этих статьях писатель рассказывал о своей работе и работе своих помощников по борьбе с голодом и обращался к прогрессивной части русского общества с призывом воспользоваться его опытом. В них он настойчиво требовал широкой организации бесплатных столовых для крестьян как наиболее действенной формы помощи голодающим.

В обличительном пафосе статей Толстого о голоде ярко отразились настроения многомиллионного русского крестьянства, у которого «века крепостного гнета и десятилетия форсированного пореформенного разорения накопили горы ненависти, злобы и отчаянной решимости»28.