Принц и нищий

– Долго же ты пропадал, сэр Майльс! Мог бы и поторопиться! Ты пришел как нельзя более вовремя: расправься хорошенько с этими негодяями.

Глава XXIII

Король арестован

Гендон не мог сдержать невольной улыбки и, нагнувшись к мальчику, шепнул ему на ухо:

– Потише, потише, Ваше Величество, не говорите лишнего, это может нам повредить. Поверьте, я все улажу. – А про себя он подумал: «Я и забыл, что по его милости я теперь рыцарь – сэр Майльс. Удивительное дело, как это он ничего не забывает, несмотря на свой помутившийся рассудок!.. Конечно, мой титул – пустой звук, не больше; однако надо ж было его заслужить, и, право, по мне больше чести удостоиться звания рыцаря в призрачном царстве грез, чем добиваться путем унижения графского титула в любом королевстве мира сего».

Толпа расступилась, чтобы пропустить полицейского. Он подошел к королю и хотел было положить руку ему на плечо, но Гендон его остановил:

– Пожалуйста, не тронь мальчика, приятель: он и так пойдет, я за это ручаюсь. Веди нас; мы готовы следовать за тобой.

Полицейский пошел вперед в сопровождении женщины, не выпускавшей свертка; следом двинулись Майльс с королем; за ними повалила толпа. Король негодовал и готов был возмутиться. Но Гендон живо его успокоил.

– Рассудите сами, Ваше Величество, – шепнул он ему вполголоса, – ведь закон – это опора не только всего государства, но и вашей королевской власти; может ли глава государства, отказываясь повиноваться закону, требовать повиновения от других? Сейчас произошло несомненное нарушение закона; но когда Ваше Величество будете опять на престоле, разве вам не приятно будет вспомнить, как однажды, будучи в положении частного лица, вы поступили, как подобает в таких случаях поступать всякому честному гражданину, и тем показали великий пример своим подданным?

– Ты прав, довольно. Вот увидишь, сумеет ли король показать пример своим подданным и с честью выйти из испытания.

Когда мировой судья вызвал женщину давать показания, она присягнула, что маленький арестант – тот самый воришка, который ее обокрал, а так как никто не мог доказать противного, все улики против короля были налицо. Сверток развязали, и когда в нем оказался жирный, белый, откормленный поросенок, судья заметно смутился, а Гендон вздрогнул и побледнел; один только король, в невинности души, был по-прежнему спокоен. Несколько минут судья что-то соображал, потом обратился к женщине и спросил:

– Во сколько ты ценишь украденную у тебя собственность?

– В три шиллинга восемь пенсов, ваша милость, – ответила женщина с низким поклоном, – ни одним пенни меньше. Цена умеренная и назначена по чистой совести, сэр.

Судья беспокойным взглядом обвел толпу зрителей и подозвал к себе полицейского.

– Очистить зал от публики и запереть двери, – приказал он.

Приказание было немедленно исполнено. В зале присутствия остались только представители власти, обвинительница, обвиняемый и Майльс Гендон. Гендон застыл на месте, бледный как смерть; на лбу у него выступили крупные капли холодного пота. Судья обратился к женщине; в его голосе слышалось сострадание.

– Послушай, любезная, может быть, голод заставил беднягу мальчугана пуститься на воровство. Тяжелые нынче для бедняков времена. Посмотри: лицо у него не злое, а ведь голод – не свой брат… Известно ли тебе, что за покражу предмета стоимостью свыше тринадцати с половиной пенсов виновный отвечает жизнью и приговаривается к повешению?

Король вздрогнул, глаза его широко раскрылись от ужаса; однако он сейчас же оправился и продолжал спокойно стоять. Зато женщина страшно взволновалась: она затряслась всем телом и громко воскликнула с ужасом:

– Что я наделала, Господи? Да сохрани меня Бог, брать на душу такой грех! Ваша милость, вызвольте меня из беды… Что мне делать? Что я могу сделать?

– Можно изменить оценку, – просто и сохраняя свое судейское достоинство, отвечал судья. – Это дозволяется, пока показание еще не занесено в протокол.

– В таком случае, ваша милость, ради самого Бога, оцените поросенка в восемь пенсов, и я возблагодарю Создателя за то, что с моей совести снимется этот тяжкий грех!

Майльс Гендон от радости забыл всякие церемонии и, бросившись к королю, обнял его и крепко поцеловал, чем несказанно удивил мальчика и даже оскорбил его королевское достоинство. Женщина горячо поблагодарила судью, откланялась и ушла, захватив с собой поросенка. Полицейский отворил ей дверь и вышел за нею в темную переднюю. Судья стал заносить ее показание в книгу протоколов. Гендону показалось подозрительным исчезновение полицейского; он потихоньку прокрался следом за ним, и вот какой разговор он услышал:

– Поросенок жирный и, должно быть, превкусный; я его покупаю. Получай свои восемь пенсов.

– Восемь пенсов! Ты с ума сошел! Так я тебе его и отдала за восемь пенсов! Поросенок мне самой стоит три шиллинга восемь пенсов звонкой монетой прошлого царствования, а ему подавай за восемь пенсов!

– Так это твое последнее слово? Ладно. А кто присягал, что поросенок стоит восемь пенсов? Значит, ты приняла ложную присягу? Идем, коли так, к господину судье, – он нас рассудит! А мальчишку велит повесить.

– Постой, погоди; я согласна, на все согласна. Давай сюда восемь пенсов, только, ради Бога, молчи!

Женщина ушла, заливаясь слезами. Гендон поспешно вернулся в присутственную залу. Вслед за ним вошел и полицейский, припрятав свою добычу в надежное местечко. Судья еще некоторое время что-то записывал в книгу; потом прочел королю мудрую, но снисходительную отповедь и приговорил его к непродолжительному тюремному заключению и публичному наказанию плетьми. Король был ошеломлен; он открыл было рот, готовясь, вероятно, излить на судью весь запас своего королевского гнева, но, к счастью, вовремя заметил отчаянные жесты Гендона, кое-как сдержался и промолчал. Гендон схватил его за руку, откланялся судье, и затем оба, в сопровождении полицейского, двинулись в тюрьму. Как только они вышли на улицу, король с негодованием вырвал у Гендона руку и сердито сказал:

– Неужели ты думал, что я соглашусь идти в тюрьму? Ах ты глупец! Пока я жив, этого не будет!

– Послушайте: верите вы мне, наконец, или нет? – сказал Гендон резко. – Ради Бога, замолчите, а то вы испортите все дело. Все в руках Божьих: ни вы, ни я ничего тут не можем сделать; остается только терпеливо ждать. Будет чему радоваться – будем радоваться; а нет, – так будет еще время горевать.

Глава XXIV

Побег

Короткий зимний день был на исходе. Улицы опустели; только кое-где попадались запоздалые прохожие, да и те торопились, точно хотели поскорее управиться со своими делами, чтобы укрыться по домам от резкого ветра и наступающих сумерек; все бежали чуть не бегом, не оглядываясь по сторонам, и никто не обращал внимания на наших путников, никто их даже не замечал. «Странное положение для короля, – думал бедняжка Эдуард VI, – король идет в тюрьму, и никого это не только не трогает, но даже не удивляет». Между тем полицейский вывел их на пустую рыночную площадь, и они стали пересекать ее наискось. Когда они дошли до середины площади, Гендон придержал полицейского за руку и сказал ему вполголоса:

– Погоди минуточку, братец, здесь нас никто не услышит, – мне надо сказать тебе два слова.

– Нельзя, сэр, не дозволяется. Прошу вас, не задерживайте меня; уже и так скоро ночь на дворе.

– А ты все-таки погоди, потому что мое дело и тебя близко касается. Повернись к нам спиной и притворись, что ничего не видишь: дай мальчугану убежать.

– И вы смеете мне это предлагать! Арестую вас именем…

– Стой, не спеши. Смотри, не дай маху, – и, понизив голос до шепота, Гендон добавил: – Ты купил поросенка за восемь пенсов, но он может дорого тебе обойтись. Берегись, любезный, как бы не поплатиться за него головой!..

Эта неожиданность ошеломила полицейского, но немного погодя он оправился и на чем свет стоит начал ругаться. Гендон терпеливо подождал, пока он угомонился, и тогда сказал:

– Ты пришелся мне по душе, и я хочу выручить тебя из беды. Заметь себе хорошенько: я слышал все от слова до слова и сейчас тебе это докажу. – И он повторил полицейскому весь его разговор с женщиной, происходивший в передней суда.

– Вот видишь, как твердо я запомнил. Если представится случай, я могу все повторить хоть самому судье.

Полицейский на минуту онемел от страха, но скоро овладел собой и ответил с напускной развязностью:

– Вы делаете из мухи слона. Это была просто шутка.

– Ну, а поросенка ты тоже взял в шутку?

– Конечно. Говорят вам, я шутил, – резко сказал полицейский.

– Я готов тебе верить, – отвечал не то серьезно, не то с насмешкой Гендон. – Так вот что: подожди меня здесь, а я сбегаю потолкую с господином судьей, он лучше нашего знает толк и в законах, и в шутках.

Он повернулся и, не переставая приговаривать, пошел назад. Полицейский в нерешительности потоптался на месте, потом раза два выругался и закричал:

– Эй, стойте, любезный, пожалуйста, подождите минутку! Вы вот сказали – судья. Да знаете ли вы, что судья так же мало способен понять шутку, как деревянный чурбан? Подите сюда, потолкуем. Я вижу, что попал впросак, – все из-за шутки, – невинной, глупейшей шутки. Я человек семейный – у меня жена, дети… Скажите толком, чего вам от меня нужно?

– Чтобы ты ненадолго – пока, не торопясь, можно сосчитать до ста тысяч, – ослеп, оглох и остолбенел, – сказал Гендон таким тоном, точно дело шло о самом простом одолжении.

– Да ведь это будет моей погибелью, почтеннейший, – сказал полицейский с отчаянием. – Рассудите сами, сударь: с какой стороны ни взглянуть, ясно, что это была просто шутка. Но пусть даже это была и не шутка, – так и то за такую малость самое большее, чем я рискую, это получить нагоняй от судьи.

– Однако подобные шутки носят очень определенное название в кодексе уголовных законов, – с леденящей торжественностью ответил Гендон. – Сказать, какое?

– Я этого не знал! Ей-ей, не знал! Мне и не снилось, что об этом сказано в законах.

– Как же, сказано. И называется это вымогательством. Закон гласит: Non compos mentis lex talfionis sis transit gloria mundi.

– Ax, Бог ты мой!

– И полагается за это смертная казнь!

– Господи, спаси меня, грешного!

– Воспользовавшись опасностью, грозившей твоему ближнему, ты употребил во зло чувство сострадания и почти даром завладел чужою собственностью, стоимость которой превышает тринадцать с половиной пенсов. В глазах закона это – преступление, вымогательство при исполнении служебных обязанностей, и полагается за это смертная казнь через повешение, без милости, снисхождения и пощады, без отпущения грехов и церковного покаяния.

– Поддержите, поддержите меня, сэр, не то я сейчас упаду! Сжальтесь надо мной! Не погубите! Я повернусь спиной и притворюсь, что ничего не вижу.

– Вот так-то лучше, приятель. Что умно, то умно. А поросенка возвратишь?

– Возвращу, возвращу, и ни за что, никогда в жизни, не дотронусь больше ни до какого поросенка, будь он во сто раз лучше и жирней! Идите – я слеп, я ничего не вижу. Скажу уж, что вы ворвались в камеру и силой отняли у меня арестанта. Дверь-то у нас совсем ветхая, еле держится, – я сам ее ужо выбью под утро.

– И давно бы так, милый друг, тем более что и с тебя строго не взыщется: поверь, судье было жаль мальчугана, и он не станет оплакивать его побег.

Глава XXV

Гендон-Голл

Как только Гендон с маленьким королем отошли подальше от полицейского, Гендон сказал своему спутнику, чтобы тот выходил за город и там бы его подождал, пока он сбегает расплатиться в трактире. Через полчаса два друга, весело болтая, тряслись на своих длинноухих скакунах по дороге к востоку. Королю было теперь тепло и удобно, потому что он снял свои лохмотья и переоделся в платье, купленное для него Гендоном на Лондонском мосту.

Майльс не хотел ни в каком случае утомлять мальчугана; он решил, что длинные перегоны, недостаток сна и плохое питание во время пути могут дурно сказаться на его здоровье, которое и без того было расстроено и требовало для своего восстановления правильного образа жизни и умеренной траты сил. Все заботы его были направлены на то, чтобы вернуть рассудок его маленькому другу и вытеснить из его бедной больной головы беспокойные видения и грезы. Итак, несмотря на свое страстное желание попасть поскорее домой, откуда он так долго был изгнан, несмотря на все свое нетерпение, побуждавшее его мчаться день и ночь, Гендон решил продвигаться вперед потихоньку.

Отъехав около десяти миль, путники добрались до большого селения и остановились на ночлег в довольно приличном трактире. Между друзьями установились прежние отношения. Гендон занял свое место за столом короля и прислуживал ему за обедом; он же раздел и уложил его в постель, а сам завернулся в одеяло и растянулся на полу у дверей.

Следующие два дня друзья благополучно продолжали свой путь, беседуя между собой и рассказывая друг другу свои приключения за время их разлуки; эти рассказы очень занимали обоих. Гендон поведал королю о своих странствиях, рассказал, как архангел до самого полудня водил его по лесу и наконец, убедившись, что от него не так-то легко отделаться, привел его назад в свою лачугу. Здесь – рассказывал Гендон – старик заглянул в каморку, служившую ему спальней, в надежде, не вернулся ли мальчик в их отсутствие и не прилег ли отдохнуть, но вышел оттуда в большом огорчении и объявил, что мальчика нет. Гендон прождал короля до самого вечера и, потеряв всякую надежду на его возвращение, отправился на дальнейшие поиски.

– И знаете, святой отец был не на шутку огорчен исчезновением Вашего Величества, – сказал в заключение Гендон, – это было видно по его лицу.

– Еще бы, я в этом не сомневаюсь, – заметил король и в свою очередь рассказал свое страшное приключение, после чего Гендон от души пожалел, что не укокошил архангела тут же на месте.

В последний день путешествия Майльс очень волновался. Он болтал без умолку, рассказывал о своем старике-отце, о брате Артуре, говорил о том, какие это редкие, превосходные люди, с восторгом влюбленного вспоминал о своей Эдифи и был вообще так радостно настроен, что даже несколько раз с любовью отозвался о Гуге. Он долго распространялся о встрече, которая его ждет в Гендон-Голле, о том, какою неожиданностью будет для всех его возвращение и как ему обрадуются.

Дорога наших путников пролегала по красивой холмистой местности, мимо широких лугов, напоминавших волнующееся море. На каждом шагу попадались коттеджи, окруженные прекрасными фруктовыми садами. После полудня возвращающийся на родину блудный сын то и дело сворачивал с дороги и взбирался на каждый пригорок – поглядеть, не виднеется ли хоть издали родной дом. Наконец он его увидел.

– Смотрите, смотрите, мой дорогой государь, – воскликнул он в волнении, – вон она, наша деревня, а вон рядом и замок! Отсюда видны его башни. Вон тот лесок – это отцовский парк. Теперь вы узнаете, что значит богатство и величие! Только подумайте – семьдесят комнат в доме и двадцать семь человек прислуги! Недурная квартира для таких молодцов, как мы с вами? Поскачем галопом – я умираю от нетерпения.

Они спешили что было мочи, но добрались до деревни только через три часа. Проезжая деревней, Гендон ни на минуту не умолкал.

– Вот наша старая церковь, – и плющ на ней тот же; все по-старому, никаких перемен. А вот и старый трактир «Красный Лев»… вот рыночная площадь… и призовый шест… и водокачка – все по-старому, ничего не изменилось. Ничего – кроме людей. Да, десять лет для людей большой срок; иные как будто мне и знакомы, но меня никто не узнает.

Так болтал он, не переводя духу.

Наконец, миновав деревню, путники свернули на узенькую дорожку, окаймленную с обеих сторон высокой изгородью, и, быстро проехав по ней около полумили, въехали в огромные каменные ворота с колоннами и лепными гербами и очутились в прелестном саду, наполненном цветами. Перед ними был величественный замок!

– Добро пожаловать в Гендон-Голл, государь! – воскликнул Майльс. – О, какой счастливый день! И отец, и брат, и леди Эдифь просто с ума сойдут от радости; в первую минуту они, может, и не заметят вас, государь, но вы не ставьте им этого в вину. Стоит мне сказать, что вы мой питомец, и объяснить, как я ценю мою привязанность к вам, – все изменится: вас встретят как родного, и наш дом навеки станет вашим домом.

В следующую минуту Гендон уже спешился перед высоким старинным крыльцом, помог сойти королю и, схватив его за руку, помчался с ним в замок. Поднявшись на несколько ступенек, они вошли в обширные покои. Гендон наскоро, позабыв всякие церемонии, усадил короля, а сам бросился к молодому человеку, сидевшему у письменного стола перед ярко пылающим огнем.

– Обними меня, Гуг! Скажи, ведь ты рад моему возвращению? Скорей зови батюшку, – я не могу чувствовать себя дома, пока не обниму его, не увижу его лица, не услышу его голоса!

На лице Гуга выразилось изумление, но только на один миг. Вслед затем он отшатнулся и смерил гостя гордым взглядом – взглядом оскорбленного достоинства. Спустя еще минуту, под влиянием какой-то сокровенной мысли, глаза его загорелись любопытством и состраданием – искренним или притворным – трудно было решить.

– Бедняга! У тебя голова не в порядке! Должно быть, ты натерпелся горя на своем веку; это видно и по лицу твоему, и по платью. За кого ты меня принимаешь?

– За кого принимаю?.. Как – за кого? Конечно, за тебя самого, за Гуга Гендона, – сказал резко Майльс.

– А кем же ты себя-то воображаешь? – все так же мягко продолжал Гуг.

– Воображение тут ни при чем. Неужели ты посмеешь сказать, что не узнаешь меня, Майльса Гендона, твоего брата?

По лицу Гуга скользнуло выражение радостного удивления:

– Как, ты не шутишь? – воскликнул он. – Неужели мертвецы воскресают? Дай-то Господи! И наш бедный брат возвращен нам после стольких лет тяжелой разлуки? Ах, это слишком большое счастье, слишком все это хорошо, чтобы можно было поверить… Прошу тебя, не шути, пощади меня! Скорей, скорей поди сюда, к свету… дай мне взглянуть на тебя хорошенько.

Он схватил Майльса за руку, подтащил к окну и стал жадно оглядывать его с ног до головы, поворачивая во все стороны и пристально всматриваясь в каждую черту, точно стараясь удостовериться, что это действительно тот, кого он так страстно жаждал видеть. А блудный сын весь сиял, радостно улыбался, с довольным видом кивал головой и приговаривал:

– Гляди, брат, гляди; не бойся, – ни одна черта не изменилась! Рассматривай меня на здоровье, мой милый Гуг. Ну что, теперь признал прежнего головореза Майльса? Ах, какой это счастливый, какой счастливый для меня день! Скорее давай руку, обнимемся… Господи, право, я, кажется, умру от радости!

И Майльс хотел было броситься в объятия Гуга, но тот отстранил его рукой и, понурив голову, вымолвил с волнением:

– О Господи, дай мне силы перенести это тяжелое разочарование!

В первый момент Майльс онемел от изумления.

– Да неужто ты и впрямь не узнал меня, Гуг? – воскликнул он наконец с огорчением.

Гуг грустно покачал головой и сказал:

– Дай-то Господи, чтоб я ошибался и чтобы другие нашли сходство, которого я не вижу. Увы, теперь я боюсь, что в письме была правда.

– В каком письме?

– Я говорю о письме, которое пришло к нам из-за моря; этому будет уже лет шесть-семь. В этом письме нас извещали о смерти брата; он был убит в сражении.

– Это ложь! Позови отца, он узнает меня.

– Мертвецов не вызывают из гроба.

– Так он умер! Отец умер, и я не увижу его! – воскликнул Майльс прерывающимся от волнения голосом, и губы его задрожали. – О Боже, вся моя радость отравлена этим известием. Теперь только один Артур может утешить меня. Пусти меня к нему – он меня узнает!

– Он тоже умер.

– Господи, умилосердись надо мной, грешным! Умер… ты говоришь – умер?.. Умерли оба! Смерть взяла лучших, а недостойные, как я, остались жить… Неужели же… страшно спросить… неужели и леди Эдифь?

– Умерла? Нет, она жива.

– Слава Богу! Хоть за это слава и благодарение Богу. Я опять живу. Скорее же зови ее сюда! А если и она не узнает меня?.. Нет, не может быть… она не может меня не узнать, я не имею права в ней сомневаться. Позови же ее… позови старых слуг, – они меня узнают.

– Прежние слуги все умерли; осталось только пятеро: Питер, Гальси, Давид, Бернард и Маргарет.

С этими словами Гуг вышел из комнаты. Майльс простоял несколько минут, ошеломленный, потом принялся задумчиво ходить из угла в угол, бормоча:

– Странная вещь: пятеро отпетых негодяев пережили двадцать честнейших и верных людей. Странная, очень странная вещь!

Он шагал взад и вперед, весь углубившись в свои размышления и совершенно позабыв о присутствии короля. Но Его Величество напомнил ему о себе, проговорив с самым искренним состраданием, хотя слова его и могли быть поняты в ироническом смысле:

– Не горюй, добрая душа! Не ты первый, не ты и последний, кого не признают и чьи законные права отвергают.

– Ах, государь! – воскликнул Гендон, покраснев, – не торопитесь меня осудить: подождите и увидите. Я не самозванец – она вам сама это скажет; вы это услышите из прелестнейших уст в Англии. Я – самозванец! Какая нелепость! Да мне знаком каждый уголок этого старого дома, каждый фамильный портрет в этой зале, каждая мелочь, – знакомы так близко, как ребенку его детская. Здесь я родился, здесь вырос. Я говорю правду; не стал бы я обманывать вас, Ваше Величество! И если бы даже она отреклась от меня – молю вас, не сомневайтесь во мне хоть вы, – я этого не вынесу.

– Да я и не сомневаюсь, – сказал король с детской простотой и доверчивостью.

– Благодарю вас от всего сердца! – воскликнул Гендон растроганным голосом.

– А ты сомневаешься во мне? – так же добродушно добавил король.

Гендон весь вспыхнул и так смутился, что не знал, что ему отвечать. По счастью, в эту минуту дверь отворилась и в комнату вошел Гуг. Следом за ним вошла прекрасная молодая леди в богатом наряде, в сопровождении нескольких человек ливрейных слуг. Молодая леди шла очень медленно, будто нехотя, склонив голову и потупившись. Лицо ее дышало невыразимой печалью. Майльс бросился к ней с криком:

– Эдифь, моя дорогая!..

Но Гуг остановил его жестом и, обернувшись к молодой леди, торжественно произнес:

– Взгляните на него: знаете вы этого человека?

При звуках голоса Майльса Эдифь слегка вздрогнула и покраснела. Теперь она дрожала всем телом. Несколько секунд она стояла молча, не отвечая Гугу; потом медленно подняла голову и взглянула на Майльса тупым, испуганным, ничего не выражающим взглядом. Вся кровь отхлынула от ее щек; лицо ее помертвело. Затем она произнесла голосом, таким же безжизненным, как и ее лицо: «Нет, я не знаю его» – и, быстро повернувшись, с подавленным рыданием, вышла из комнаты.

Майльс как подкошенный упал на стул, закрыв лицо руками. Прошла минута тягостного молчания.

– Вы видели этого человека? Знаете вы его? – сказал наконец Гуго, обращаясь к слугам.

Те только покачали головами в ответ. Тогда хозяин сказал:

– Мои слуги не знают вас, сэр. Боюсь, что тут произошла ошибка. Вы сами сейчас слышали, что и жена моя вас не признала.

– Жена?! Твоя жена! – В один миг Гуг был прижат к стене, как тисками. – Теперь я все понимаю, мерзавец! Ты написал подложное письмо и завладел моей невестой и моим состоянием. Вон отсюда! Я не хочу пятнать свою солдатскую честь кровью такого низкого негодяя!

Гуг, весь багровый, почти упал на стул и задыхающимся голосом приказал слугам схватить и связать дерзкого буяна. Но те, видимо, не решались.

– Он вооружен, сэр Гуг, а мы безоружны, – проговорил наконец один из них.

– Вооружен! Зато вас много, а он один. Хватайте его, говорят вам!

– Слушайте вы все, негодяи! – крикнул Майльс. – Вы знаете меня с детства; с тех пор я не изменился. Только троньте меня, и предупреждаю – плохо вам придется!

Это предостережение не пропало даром: люди невольно попятились к двери.

– Так убирайтесь отсюда, негодные трусы, вооружайтесь и охраняйте дверь, пока я пошлю кого-нибудь за стражей, – закричал Гуг. На пороге он обернулся и добавил, обращаясь к Майльсу:

– А вам советую не делать попытки бежать; все равно это вам не удастся.

– Бежать? О, на этот счет ты можешь быть совершенно спокоен. Майльс Гендон – хозяин Гендон-Голла; он останется здесь и с места не двинется – в этом не сомневайся.

Глава XXVI

Не признан

Несколько минут после этой сцены король сидел, глубоко о чем-то задумавшись.

– Странно… очень странно! Просто понять не могу, что бы все это значило!

– Нет ничего странного, государь! Он всегда был негодяем, я его с детства знаю.

– О, я не о нем говорю.

– Не о нем? Так о ком же?